Благое дело

Нижний Новгород, со своим водопроводом, трамваем, двумя скотобойнями, телефонной станцией и конно-железной дорогой, с садами и бульварами, существовал, казалось, ради единственного дела – ради своей ярмарки, гремевшей на всю Европу.

Едва вода очищалась ото льда, как на Петербургской и соседней Сибирской пристанях начиналось движение. Подъезжают одна за другой десятки подвод, тяжело груженных товарами. Покрикивают возчики, хлопают кнутами по широким спинам запряженных тяжеловозов. Возчики матерятся и перемогаются возле своих поклаж, часами ожидая очереди, дабы сдать на хранение то, что предназначено для ярмарочной торговли. Возле складов суетятся, покрикивают приказчики, артельщики, конторщики. Щелкают костяшки счетов, без устали пишутся накладные и фактуры, нагружают широкую платформу весов, горой вырастают выгруженные, уже просчитанные и взвешенные товары.

Растет караван речных судов, тесно жмутся друг к другу на пристанях пассажирские и товарные пароходы. Конторские здания, нарочно построенные хозяевами для ярмарочной торговли, начинают отворять ставни, окна. Высланные вперед приказчики наводят в своем царстве порядок. Весь город обновляется, прихорашивается. Наемные рабочие ремонтируют булыжные мостовые, красят деревянные заборы и изящные чугунные ограды, переклеивают обои в присутственных и общественных местах.

Особое усердие – хозяев гостиниц, номеров, меблированных комнат, трактиров, ресторанов, харчевен: белят потолки, выколачивают пыль из ковров, натирают паркет.

Чем ближе ярмарка, тем больше суета, выше напряжение всех человеческих сил и чувств!

* * *

В тот год 15 июля – день поднятия флагов ярмарки – выдалось жарким.

В городе и на причалах мелькают выцветшие шляпы, картузы с большим лакированным козырьком и модные соломенные канотье с шелковой тульей, купеческие чуйки, древнего покроя турские кафтаны без воротников и цветастые жилетки приказчиков, сапоги бутылкой, простонародные лапти и изящные штиблеты от петербургского «Скорохода», – полное смешение народов и стилей.

Старый собор забит до отказа. Здесь шло торжественное богослужение.

В первые ряды молящихся среди членов губернаторской семьи, среди блестящих сухопутных офицеров и чинов речного флота, украсивших широкие груди орденами, среди именитого купечества с бородами и медалями затесался белокурый парень в простонародной одежде. Молился он истово, так что сам митрополит заметил его и негромко сказал протодьякону:

– Глянь на парнишку в плисовой рубахе. Сколь истово молится, и лик возвышенный. Ишь, добронравный какой! А говорят, что у нынешних вера покачнулась. Ан нет, есть еще крепкие люди в вере православной! – И, умиленный, махнул кадилом возле носа Прокофия.

* * *

Уже поздним вечером, когда небо вызвездилось бриллиантами далеких и холодных звезд, Прокофий возвращался из «Американского электрического театра» Талисия домой, на свое прогретое до великой сухости чердачное помещение.

Масляные фонари скудно освещали пространство возле себя желтым ореолом. Прокофий не умел в силу темперамента и возраста ходить степенно, он словно летал над землей, а на улочках древнего города, объятых тьмой кромешной, сие вовсе не было безопасным.

Так что, повернув уже на Похвалинскую улицу, он споткнулся о что-то мягкое и, как показалось в первое мгновение, ужасное, и едва не полетел носом в канаву. Но кое-как справился, осенил себя крестным знамением и прошептал:

– Господи, спаси и помилуй. Это что тут лежит? – Наклонившись, в неверном свете дальнего электрического фонаря, Прокофий разглядел распростертого на земле человека.

Тот слабо простонал:

– Ради Аллаха, помоги!

Прокофий участливо спросил:

– Что с тобой, добрый человек?

Лежащий едва выдохнул:

– Эти свиньи избили меня… Напали шакалы на льва.

– Что я могу для тебя сделать?

– Помоги, брат… куда-нибудь отсюда укрыться.

Прокофий сморщил лоб: «Что делать? Не бросать же здесь!» Махнул рукой:

– Подняться можешь? Ну, давай, давай, опирайся на мою руку. Вот и хорошо, с Божьей помощью и побредем легонько.

Человек, едва волоча ноги, повис на Прокофии. Слабым голосом прошелестел:

– Куда, брат, ведешь меня?

Прокофию на сердце вдруг сделалось хорошо, как бывает хорошо всякому, когда он делает доброе дело. Он волок на спине беспомощного человека и улыбался:

– Во дворец генерал-губернатора! Его дочка тебе прием сделает, а папаша орден повесит и в женихи пригласит. Нет, друг, тащу тебя к себе на чердак. Тут рядом. У меня заночуешь, а утром малость придешь в себя и пойдешь восвояси.

– Спасибо!

* * *

Хозяйка Назарова давно спала.

Прокофий с трудом поднял по узкой деревянной лестнице гостя, помог ему умыться, постирал его одежду.

С трудом двигая челюстями, гость ел пшенную кашу.

Перед Прокофием сидел восточный человек лет тридцати, узкое лицо было обрамлено короткой, неровно стриженной, в мелких кудряшках бородкой, с узким разрезом небольшого рта. Голова в двух местах была пробита. На Прокофия глядел единственный глаз, черный и блестящий, как спелая смородина после дождя. Правого ока не было. Его переполосовал толстый шрам бурачного цвета. Несмотря на все эти украшения, лицо гостя приятно поражало особой прелестью и мужеством. Как выяснилось, звали гостя Камиль.

– Ну, Камиль, спать пора! Припозднились мы с тобой. Кто больше спит, тот меньше грешит.

Камиль расстелил на полу свою немыслимую, много раз латанную бурку.

Прокофий лег на узкую кровать, устало вытянулся и моментально уснул.

Ночью он вдруг пробудился. В открытое слуховое оконце снопом падал мертвенный свет полной луны. Прокофий увидал Камиля. Тот сидел на голых пятках, надев феску и молитвенно воздев руки:

– Альхам дриляги раббим альлями…

Прокофий перекрестился и повернулся на другой бок.

Они проснулись ранним утром. За окном мычали коровы, блеяли овцы – на пастбище гнали стадо.

Камиль сказал:

– Спасибо за приют! Я чеченец. Мой дед был наибом самого Шамиля. Слыхал про такого? Отца убили русские собаки… – Он тут же поправился: – Солдаты убили, отец промышлял в горах на дороге. Нас было тринадцать детей. Кормить надо было. Я ушел из дома в десять лет. Сейчас убежал из казанской тюрьмы, там меня звали Юлбосаром. Паспорта нет.

– И куда ты пойдешь? До первого городового?

– Не знаю…

Прокофий тяжело вздохнул:

– Поживи несколько дней у меня, поправляйся. Я уговорю хозяйку, она добрая, в полицию не сообщит…

Ольга Назарова махнула рукой:

– Ну, что тут поделаешь? Пусть сидит на чердаке тихо, как мышка в норке, да в окно не высовывается.