Такой потехи москвичи еще не ведали. Мускулистый, с тяжелой челюстью выродка, в дорогих хромовых сапогах шел мужик – совершенно обнаженный, под конвоем двух городовых. Мужик злобно зыркал на веселящихся прохожих маленькими поросячьими глазками. Особую потеху вызывала картинка на ягодицах.
Соколов, уехавший вперед, предупредил:
– Когда тебе, Слесарь, надоест принимать воздушные ванны и ты захочешь сказать мне про браслетик, шепни конвоирам. Они тебя быстрехонько ко мне доставят. А то я тебя пущу гулять открытым до Бутырской кичи. Понял, голубь?
Слесарь крепился до самой Петровки. Он шел по бульвару, с телом, густо поросшим шерстью, поскрипывая сапогами по утоптанному снегу, и старался не обращать внимания на зевак. Но когда стайка мальчишек, крутившихся возле преступника, начала озорно выкрикивать:
– Смотрите, кочегара ведут! В баню ведут кочегара! – не выдержал. Он злобно скрипнул зубами:
– Эй, дядя, вези меня к начальнику.
Конвоиры обрадовались:
– Это к Соколову? Один миг!
Слесарь удивился:
– Как? Этот тот самый Соколов? Что Семафора на медведе катал?
– Тот самый! – с удовольствием подтвердили конвоиры. И добавили: – А тебя, несчастный, он собрался живьем на веревке в прорубь пущать – пока во всем не признаешься.
– Чего же сразу не сказали? С Соколовым связываться не резон.
Через несколько минут, сидя в кабинете сыщика, Слесарь признался, что спрятал обруч (браслет) и караты (бриллианты):
– У одной марухи на Солянке. Только два карата в карты проиграл. Это Адриан, козел, меня подбил. Говорит: «Продам браслет, яхту куплю и домину в Италии». Дал деньги на инструменты. Привязали мы веревку на крыше, Адриан первым спустился и выдавил стекло. Мело крепко, снизу нас никто не заметил. Я с самого начала решил студента замочить, а он, видать, хотел меня обжулить: вместо двадцати тысяч принес всего семьсот рубликов. Да мне только за обруч завтра клиент должен был отвалить тридцать кусков! – Потупив взор, добавил: – За «мусора» простите.
– Бог простит! – кротко ответил король сыщиков.
На суде вскрылась любопытная история. Оказывается, бездетный князь Ильинский половину своего богатейшего имущества завещал Адриану, к которому относился как к родному сыну. Завещал он племяннику и браслет Клеопатры.
В благодарность князь предложил Буне:
– Десять тысяч рублей!
Буня гордо отказался. Соколов удивился и приставил старого медвежатника на хорошее место:
– Сторожем дома в Мытищах!
И не ошибся: это был самый верный и преданный человек, умевший ценить добро. Буня был счастлив:
– О такой замечательной жизни может мечтать даже зять губернатора!
Что касается Слесаря, бежавшего с поселения, он был на этот раз отправлен на каторгу. Говорят, что после Великого Октября он сделал большую карьеру по банковскому делу. Большевики всегда умели ценить уголовное прошлое.
Однажды в сыскную полицию пожаловал старик почтенного купеческого вида. Он непременно желал видеть «графа Соколова, который любые дела распутывать может». Знаменитый сыщик принял просителя. Тот бухнулся ему в ноги: «Ваше сиятельство, явите Божескую милость! Горе-то какое в нашем доме, а куда ни ходил, все толку нет, одни только разговоры!»
Старик поведал такое, что тут же заставило Соколова отложить все дела и заняться таинственным происшествием.
На правом берегу Москвы-реки, у подножия Воробьевых гор, стояло древнее и богатое село. Среди самых достойных людей почитался купец первой гильдии Григорий Данилович Муратов. Владел он свечным заводом, большим домом за высоким глухим забором, двумя дочерьми и сыном Прокофием. От дочерей пахло цветочной помадой, а Прокофий ходил в голубых брюках. Дочери учились в пансионе, а сын обретался возле родителя.
Отец пробовал учить Прокофия в гимназии, но это оказалось невозможным. От географии у того началось малокровие, а от арифметики сильное головокружение.
Сколько ни вгонял отец сыну ума в задние ворота, но гимназисту от этого верного средства пользы не произошло.
Отец последний, решительный раз отодрал свое чадо да забрал из гимназии. Стали ходить учителя на дом. Но и этот маневр не удался. В пятнадцать лет Прокофий изнасиловал учительницу каллиграфии, за что пришлось заплатить пять «катюш», дабы до суда не дошло, что стоило бы гораздо дороже. Науки были отставлены навсегда.
– И то дело, – облегченно вздохнула Антонина Ивановна, мать недоросля. – Ведь не всякому человеку наука в пользу идет. Ученый дурак куда хуже неученого, потому как о себе понятие имеет и оттого работать не может. А Прокоша свое с возрастом возьмет.
И как всякая мать, оказалась она права. Прокоша годам к двадцати развился всесторонне, то есть и вверх и вширь. Стал он отцовской мошной по кабакам и публичным домам трясти.
Григорий Данилович принял решение:
– Женить паразита, чтоб не забаловался окончательно.
В том же селе и на той же главной улице жил Василий Трифонович Серов. Имел он кирпичный завод, обширный капитал и единственную наследницу – дочку Лушу, разумную не по годам и смиренную сердцем.
Кто только сватов ни засылал к Серовым, а отец от ворот поворот давал:
– Мала еще, куда ей в жены! Пусть в невестах походит.
На самую Троицу отпраздновали Лушино восемнадцатилетие. Все лучшие люди из села Воробьева собрались, а из Москвы знакомый артиллерийский генерал приехал.
Как-то получилось, что Василий Трифонович вышел в сад покурить, а там уже сам Григорий Данилович дым пускает. Говорит:
– Ну, хозяин, ты в душе размах имеешь! Такое рождение закатил, прямо торжество. Да и то сказать, капитал тебе позволяет.
– И ты, Григорий Данилович, на паперти не стоишь!
– Да, живем мы, слава тебе господи! Есть казна, и большая. А в гробовой ящик под себя не возьмешь. Все внукам отойдет. Мой Прокоша разумом простоват, зато к старшим почтение имеет. Пора его в семейную обузу ставить. А твоя Лукерья расцвела, как маков цвет…
Понял Василий Трифонович, какую линию сосед гнет. Стоит, размышляет: «Прокошка, конечно, глуп. И сказывают, стал по разным арфисткам раскатывать. Товар, скажем, не первосортный. Да молодой еще, поправится. У кого смолоду ветер в мозгах не гулял!» Вслух молвил:
– Если моя Луша не станет возражать, то… засылай сватов.