Старость – не радость

Соколов прыгнул в сани, закрылся медвежьей полостью и отправился во 2-й Звенигородский переулок, где, как сообщил по телефону дежурный сыска, согласно записи в домовой книге, проживал Мильман. Напротив Армянского кладбища, рядом с Алексеевским приютом, стояла какая-то хибарка. Лестница привела в сырое полуподвальное помещение. Соколов ногой толкнул обитую старым одеялом дверь. В нос ударил запах чеснока, водочного перегара и давно немытого человеческого тела.

За столом сидел полный, с двойным подбородком пожилой еврей. Он руками ел какую-то рыбу. На вошедшего посмотрел умными усталыми глазами и даже не удивился.

– Здравствуй, Буня! – сказал гость, добродушно улыбнувшись. – Я сыщик Соколов. Слыхал? Очень приятно, когда сходятся вместе такие знаменитости. Догадался, зачем к тебе пожаловал?

В глазах Буни мелькнул неподдельный интерес. Он сразу же вежливо встал, церемонно поклонился:

– Позвольте, господин Соколов, представиться: Бронштейн Осип Борисович. Буня – так меня называли уголовники. И почти всю свою биографию живу под чужой фамилией – Мильман. Но это нехорошо, когда старому человеку напоминают об ошибках молодости. Но молодость прошла не зря! Вы знаете, сколько я взял в ростовском банке? Я взял столько крупных купюр, сколько мог унести на своих крепких плечах! А теперь – фертиг. Что я имею в балансе? Ревматизм, паховую грыжу, ишиас и вот этот катафалк над головой. Меня любили красивые женщины, а теперь я питаюсь этой дрянью. – Буня с презрением ткнул грязным пальцем в тарелку. – Но, – в его голосе появились нотки гордости, – теперь я опять Бронштейн. Как мой покойный папа из Чернигова.

Соколов подумал: «Да, этот старик по веревке уже не полезет брать сейф!» Вслух произнес:

– Уважаемый господин Бронштейн-Мильман! Я пришел к вам как к крупному специалисту, которого по нашей картотеке действительно знали как Буню Мильмана и уважали за чистую работу. Мне нужна ваша светлая голова и прекрасное знание… ну, тех, кто считает вас своим коллегой. Хотя я уверен, что они вам в подметки не годятся. Ваша прекрасная работа в 1889 году в банке «Альбрехт и компания» восхищает смелостью мысли и блестящим исполнением.

У старого еврея на глазах блеснули слезы.

– Господин Соколов, так приятно, когда твой труд уважают! Я без ложной скромности скажу, в молодости умел кое-чего сделать. У «Альбрехта» взял цифру – сто пятьдесят тысяч наличными. И попал по глупости, по своей доброте.

– Как же, знаю! Вы помогали бедным евреям, и они же вас выдали. Осип Борисович, я не бедный еврей, но жду помощи. Вскрыли сейф. Ловкая работа! Унесли предмет, который я должен отыскать во что бы то ни стало. Я хочу пригласить вас с собой и показать, как нынче умеют работать.

– Это любопытно! Только, извините, у меня, как вы заметили, не брюки, а лоскутки для одеяла. И потом: посмотреть – хорошо, но ловить честного шнифера? Этот цимес кушайте без меня.

– Надевайте ермолку, господин Бронштейн-Мильман, и я вывезу вас в люди!

– Зачем так церемонно? Для такого замечательного человека я просто Буня Бронштейн.

Артистическая работа

Соколов отвез Буню в Сандуновские бани, где его всего лишь за полтора-два часа привели в полный порядок: отмыли вековую грязь, подстригли, наманикюрили, срезали мозоли. Портной Давид, трудившийся по мелкому ремонту одежды, снял мерку с Буни и отправился в соседний «Мюр и Мерилиз» – первый универсальный магазин в Москве (нынче – ЦУМ). Там он закупил все, во что должен быть одет приличный еврей.

Буня выпил немного водки под семгу и удивлялся, глядя в зеркало:

– Когда сегодня утром я ел тухлую фиш, разве я думал, что скоро буду похож на губернаторского зятя? Какие роскошные шкеры, «колеса» со скрипом, да на них еще «кобылки»! И клифт на меху! Уважили…

Старый еврей еще продолжал восторгаться брюками, ботинками в галошах и меховым пальто, а сыщик уже вводил его в разграбленную бронированную комнату. Буня с любопытством оглядел и динамитный сейф с громадным раскореженным отверстием, и нетронутый замок и похвалил «центовку» – пилу «Сименс»:

– Красивый аппарат! Только зачем, извините, корежить «кассу»?

Буня запустил пятерню куда-то за пазуху, где у всякого почтенного еврея висит могендовид, но вытащил нечто другое, похожее на трехлопастную вилку с петлей. Минут десять он тяжело сопел возле замка и, к очередному расстройству директора Щербакова, открыл его.

– Как же так? – возмутился директор. – Поставщик сейфа уверял меня, что воры не смогут открыть замок этой системы!

– Так я же не вор, – обиделся Буня. – Я артист… своего дела.

А Соколову он на ухо сказал:

– Вы можете мне удивиться, но это рука Слесаря – Семена Липкина. И это во мне вызывает недоразумение: Слесарь уже года три на царских харчах. – Буня долго и печально глядел в глаза Соколову. Потом глубоко вздохнул: – Я никогда бы не сдал шнифера, извините, легавым. Но Слесарь очень плохой человек. Он вскрывал «кассы» у хороших евреев. Помните, «Струзер и Гофшнейдер» на Мясницкой? А двести тысяч Лазерсона, который «Торговый дом» на Тургеневской? Но и это было бы наплевать. Но Слесарь, – Буня еще больше понизил голос, – не брезгует трупами. На нем несколько мокрух. Скажите, разве это годится шниферу? Нет, уверяю вам, шниферу это не годится. Это позор на нашу голову.

Теплая встреча

В тот же праздничный день в полицию пришло сообщение: некая старушка Дроздова видела ранним утром, когда толком еще не успело рассвести, как какой-то дядя засунул в прорубь, что в Путяевском пруду в Сокольниках, мужчину.

Труп полиция обнаружила быстро. Им оказался молодой человек лет двадцати двух. На шее болталась удавка с двойной петлей. Выпученные глаза бессмысленно и страшно глядели в небо.

К вечеру в сыск пришло заявление князя Ильинского о внезапном исчезновении его племянника Адриана, студента биологического факультета университета. Прибывшие в морг слуги князя сразу же опознали Адриана.

Кошко скептически отнесся к версии Соколова, что ограбление в Ссудной казне и убийство Адриана связаны между собой.

Соколов спорить не стал. Он лишь приказал всем осведомителям и секретным агентам:

– Землю носом ройте, но Слесаря найдите! Иначе я вас!..

* * *

И вот наконец на пятый день после кражи поступило донесение: Слесарь гужуется с двумя барухами в доме Герценшульца, что на Трубе в Малом Сухаревском переулке.

Когда сыщики вломились в грязную, прокуренную тесноту полуподвального помещения, они застали Слесаря, валявшегося на плохо заправленной кровати в объятиях двух ведьм довольно юного возраста.

Жеребцов, размахивая револьвером, заорал:

– Руки в гору! Мордой к стене – живо!

Перепуганные девицы, от страха и холода враз покрывшиеся гусиной кожей, ткнулись лицами в стену, заревели, захлюпали носами. Гориллообразный детина ниже среднего роста, с головой, утопленной в плечи, не спеша подошел к стене, задрал руки. На ягодицах была красочная наколка: слева – пылающая жаром печь, справа – кочегар, бросающий в эту топку лопатой уголь. При ходьбе создавалось впечатление, что кочегар совершает лопатой движение – вперед-назад. На правом запястье Соколов увидал другую татуировку: сердце и птица на ветке.

Соколов радушным голосом произнес:

– Какая счастливая встреча – сам Слесарь, шнифер и мокрушник!

Слесарь прогнусавил:

– Начальник, позволь портки мне надеть!

– Сначала скажи: где лежит браслет?

– Падлой быть, не знаю!

– Положим, ты давно падла. Если ради денег подельника замочил – последний негодяй. Отдай сразу чужое – легче будет. Не хочешь? Не надо. Голым пойдешь в Гнездниковский. Пусть народ над тобой посмеется.

Слесарь недоверчиво буркнул:

– На дешевый понт, мусор, берешь?

Соколов удивился:

– Ты, срам человеческого рода, грубишь мне? Что ж, буду учить тебя вежливости!