Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Нам, русским мужикам, силу занимать не приходится. Я сам таких видывал Иванов да Григориев, что никаким чужеземцам не снились: якорь голыми руками вытягивали да жеребцов на хребте носили. Силы много, да порой ума бы к ней поболее Коли мужик научится распоряжаться своей силой, мироеды и смутьяны кровь из него сосать перестанут, а Россия первым государством в мире станет. Ей-богу, истину говорю!
Из высказываний матроса Китаева
Если в каком-нибудь иностранном и просвещенном государстве появился бы роман про этого человека, которого бы там звали Джон Смит или что-нибудь в таком роде, то тысячи читателей и читательниц окропили страницы этой книги горькими слезами. Но они были бы уверены, что все эти грустные похождения героя выдумки романиста и в их цивилизованном мире ничего подобного быть не может.
И они были бы по-своему, по-английски, правы: такие люди появляются только на богатой несчастными талантами российской почве. То ли потому, что у нас много выдающихся людей рождается на свет, то ли просто они никому не нужны или, быть может, своей яркой одаренностью служат вечным укором тем бездарям, которым они попадают под власть (а на бездарей у нас урожаи всегда обильные), но только не ценят их, сплошь и рядом норовят растереть в порошок, или споить, или другим образом превратить в ничто.
Хотя российские сердца не менее отзывчивы на чужую боль, но мы твердо знаем, что у нас и не такое случалось. Так что поднимем паруса нашего повествования и устремимся по волнам приключений вслед за героем.
На свет наш герой появился еще тогда, когда был жив А. С. Пушкин, в середине тридцатых годов.
Родители его были крепостными. Младенца нарекли Василием, ибо он родился 1 января, в день памяти Василия Великого, архиепископа Кесарии Каппадокийской. Так что из всемирного небытия малыш явился в наш прекрасный мир сразу рабом.
Не повезло Василию и с рабовладельцем, который по какой-то причине невзлюбил парня. Во всяком случае, когда тот достиг призывного возраста, барин сдал его вне очереди в рекруты.
Это означало, что всю лучшую часть своей жизни, почти до старости, Василий пробудет в солдатском ярме – в то время служили в армии двадцать пять лет.
Записали Василия под фамилией Югов – в память реки Юг, на которой он родился. В то время вологжан особенно охотно брали во флот. Моряком Василий стал отличным: сообразительный, способный к наукам, обладавший удивительной ловкостью, он был к тому же феноменальным силачом, а плавал так, что никто даже равняться с ним не мог.
Документ всегда красноречивей умозрительных рассуждений. Поэтому приведем слова биографа Василия:
«Васька Югов скоро стал известен как первый силач и отчаянная голова во всем флоте. При спуске на берег в заграничных гаванях Васька в одиночку разбивал таверны и уродовал в драках матросов иностранных кораблей, всегда счастливо успевая спасаться и являться иногда вплавь на свой корабль, часто стоявший в нескольких верстах от берега на рейде. Ему всыпали сотни линьков, гоняли сквозь строй, а при первом отпуске на берег повторялась та же история с эпилогом из линьков – и все как с гуся вода».
А вот как Югов сам рассказывал о своей бурной жизни, рассказывал интересно, сочным языком – слова не выкинуть:
«Бились со мной, бились на всех кораблях и присудили меня послать к Фофану на усмирение. Одного имени Фофана все, и офицеры, и матросы, боялись. Он и вокруг света сколько раз хаживал, и в Ледовитом океане за китом плавал. Такого зверя, как Фофан, отродясь на свете не бывало: драл собственноручно, меньше семи зубов с маху не вышибал, да еще райские сады на своем корабле устраивал…
Возьмет да и развесит провинившихся матросов в веревочных мешках по реям… Висим и болтаемся… Это первое наказание у него было. Я болтался-болтался, как мышь на нитке… Ну, привык, ничего – заместо качели, только скрюченный сидишь, неудобно малость…
Фофан был рыжий, моего роста и такой же широкий, здоровущий и красный из лица, как медная кастрюля, вроде индейца. Пригнали меня к нему как раз накануне отхода из Кронштадта в Камчатку. Судно как стеклышко, огнем горит – надраили. Привели меня к Фофану, а он уже знает.
– Васька Югов? – спрашивает.
– Есть! – отвечаю.
– Крузенштерн, – а я у Крузенштерна на последнем судне был, – не справился с тобой, так я справлюсь, – и мигнул боцману.
Ну, сразу за здраю-желаю полсотни горячих всыпали. Дело привычное, я и глазом не моргнул, отмолчался. Понравилось Фофану. Встаю, обеими руками, согнувшись, подтягиваю штаны, а он мне:
– Молодец, Югов!
Бросил я штаны, вытянулся по швам и отвечаю:
– Есть!
А штаны-то упали. Еще больше это понравилось Фофану, что штаны позабыл для-ради дисциплины.
– На сальник! – командует мне Фофан.
А потом и давай меня по вантам, как кошку, гонять. Ну, дело знакомое, везде первым марсовым был, понравился… С час гонял – а мне что! Похвалил меня Фофан и гаркнул:
– Будешь безобразничать – до кости шкуру спущу! И спускал…»
Лупил этот самый Фофан, горький плод российского древа, всех матросов, к нему в лапы попавших, а Югову доставалось более других. Возможно, ревновал к его необыкновенной силе, к той любви, которой пользовался Югов у команды.
Как бы то ни было, служба шла. Но однажды Фофан приказал выпороть молодого матросика, а тот был болен, упал с мачты и кровью харкал. Вступился за него Югов, предложил выпороть себя вместо матросика, потому как тот не выдержит.
Взбеленился Фофан окончательно, счел проявление человеческого чувства за бунт на корабле и отдал приказ расстрелять Югова. Тому удалось бежать: прыгнул за борт в кромешную ночь, в бурную волну и поплыл в неизвестном направлении, положившись на волю Божью.
Югов понял, что пришел его конец.
Шли Тихим океаном, западной частью его, где разбросались Японские острова. Вечерело. В последних лучах солнца тяжелая вода отливала зеленоватым изумрудом. Горизонт был прозрачен, и на краю его, кажется, что-то темнело, может земля.
Югов в последний раз посмотрел в глаза Фофану, с легкой усмешкой сказал:
– Жаль, жаль… что не разгадал вас, господин капитан.
Фофан удивленно поднял кустистые брови:
– Что еще такое?
– Любопытно было бы понять, откуда такие дураки берутся?
Затопал ногами Фофан, заорал:
– На корму его, подлеца! Ишь, любопытный… Своей рукой пулю в лоб отправлю!..
Не стал ждать Югов, пока дурной капитан из кобуры оружие вытащит. Сиганул с высоты в спасительные волны, ушел глубоко-глубоко в воду и поплыл под ней…
Когда, тяжело хватая открытым ртом воздух, выскочил на поверхность, корабль был уже далеко.
Югов поплыл в сторону той темной полоски, которую разглядел с палубы. Греб медленно, экономя силы. Время от времени он ложился на спину, чуть подгребая руками и набираясь сил. Потом вновь переворачивался на грудь и широко загребал руками.
Скоро наступила ночь. Лишь крупными холодными льдинками в черной беспредельности космоса глядели звезды, да круглая пятнистая луна серебрила гребешки волн.
Наконец навалилась смертельная усталость. Василию казалось, что к его ногам и рукам были привязаны гири. Лишь одна страшная мысль стучала в воспаленной голове: «Сбился с курса, все, вот конец мой настал. Ах, Господи и Матерь Божья, умирать страсть как не хочется!..»
И когда казалось, что сейчас страшная сила утянет его в неведомые морские пучины, руки вдруг ощутили водоросли. Через минуту Василий лежал, обессиленный, на берегу и осенял себя крестным знамением:
– Спасен, Господи, твоей милостью… Из гроба восстал, истинно!
Выяснилось, что судьба русскому моряку преподнесла еще один веселенький сюрприз: остров оказался необитаемым. И если его знаменитый предшественник Робинзон перетаскал с затонувшего недалеко от берега корабля много всяческого добра, то у Василия не было ничего: ни ботинок, ни рубахи, ни даже исподнего. Он все снял, оказавшись в воде, – лишь бы выбраться!
Впрочем, усталость была такой, что Василий не в силах был испугаться за свое положение. Его сморил мертвый сон.
Утром, пробудившись от дикого холода, Василий побрел вдоль берега. Поднявшись на высокую скалу, он с ужасом убедился, что попал не на материк, а на остров, к тому же довольно скромных размеров. В поперечнике он был каких-то саженей двести.
– Ах, горькая участь моя! – воскликнул Василий, но тут же устыдился своего отчаяния. Он подумал, что выжил случайно, что если и убежал от пули, то море должно было бы поглотить его обязательно. И если Господь спас его однажды, то вовсе не для того, чтобы умереть Ваське на островке от холода, голода и диких зверей.
И точно, утешение пришло: Василий увидал на песчаном берегу многочисленные следы человеческих ног, остатки костров, бутылок с японскими наклейками. А вскоре и вовсе находка была счастливой: в развилке гигантского папоротника лежала неначатая бутылка рисовой водки.
– За мое спасение! – Василий отхлебнул из горлышка и закусил диким чесноком, росшим вокруг в изобилии.
На душе, как это обычно бывает у российского человека от выпитого, сразу сделалось легко и приятно. Даже стало немного теплее, тем более что солнце успело довольно высоко подняться над блистающей серебром кромкой горизонта. Зато страшно захотелось есть.
– Спичек нет, пресной воды нет, одежда отсутствует! – сказал вслух Василий. – Но жить надо… Впрочем, это что тут журчит? Ну конечно, ручеек. И рыбки резвятся в водичке. Скоро вы, чешуйчатые, будете у меня в животе… перевариваться.
Но оптимизм на сей раз был напрасным. Сколько ни пытался поймать Василий рыбешек руками, ничего у него не получилось. Лишь одну, неизвестной породы, удалось ногой выбросить на берег. Она тут же была съедена. И, приникнув к ручью, Василий с наслаждением напился.
К вечеру новый Робинзон успел изучить весь островок. Он набрал каких-то диких яблок, впрочем вполне съедобных, нашел несколько настоящих белых грибов, набрал много орехов. Но главная находка была впереди. Тщательно обшарив место человеческой стоянки, Василий нашел в кустах кем-то брошенную клетчатую рубаху, заношенную до дыр на локтях.
Рубаха была маленькой, словно детской. Но Василий оторвал рукава, получилось что-то вроде жилетки. Он снова почувствовал себя достойным человеком.
На развилке двух толстых сучьев дуба он стал мастерить себе домик, скорее похожий на большое воронье гнездо. На ночь выпил норму – два больших гулливерских глотка водки. Громадные листья, похожие на лопухи, то и дело сползали с ног, какие-то мошки больно кусались. Внизу, в траве, что-то шуршало. «Змея небось», – равнодушно подумал Василий, засыпая.
Ночь прошла нормально. Днем Василий подкрался к стае лесных голубей и, набросив на одного из них рубаху-жилетку, поймал. Подкрепил птичкой силы.
…А еще через полторы недели на остров приплыли на большой парусной лодке японские рыбаки – пять веселых узкоглазых человечков.
Василия, носившегося по берегу в своем странном наряде, они увидали еще издали, на подплыве к острову. И очень удивлялись такому чуду, что-то громко лопотали на своем языке.
Причалили к берегу. Один из рыбаков узнал в жилетке остатки своей бывшей рубахи и очень веселился. Василий был накормлен, напоен. Завершили встречу двойной ухой, которую ели из одного котла.
Приняв приличную дозу саке, все почтенное собрание начало петь: большинство по-японски, а один по-русски. Получалось нестройно, зато душевно.
Потом начали готовиться к отплытию. Штанов Василию не нашли, да на такую махину во всей Японии поди не сыщется. Дали русскому моряку кусок брезента, чтоб приличней закрывался и не давал повода японкам делать сравнений, невыгодных для их мужей.
Василий, как это ни удивительно, расстался с островом, испытывая к нему подобие любви и признательности.
Любопытно, что после всех нелегких передряг моряк не подхватил даже насморк.
Поставили паруса, и Василий всех японцев поразил своей ловкостью. Лодка полетела в открытое море. Она несла русского богатыря Василия Югова к новым необычным приключениям.
Мы не будем вдаваться в подробности двухгодичной жизни Василия в Стране восходящего солнца. Жил он, скорее всего, неплохо, только глодала его тоска по России, по той самой, где он столько горя испытал (вот она, загадочная душа русского!). Да и молодое сердце и нерастраченные чувства томились по искренней любви.
Эта любовь пришла – и самым необычным, как положено Югову, образом. Отправился он однажды на маленькой лодочке – фунэ – прогуляться по морю, поудить рыбу.
Море было тихое. Солнце теплого летнего дня клонилось к закату, но еще было светло, и вода проглядывалась на большую глубину. Загляделся Василий в нее, на игру резвых рыбок и не заметил, как и откуда приблизилась к нему небольшая парусная лодка.
Только шла она как-то странно, с сильным креном на правую корму, да и расслышал Василий крики отчаяния и ужаса, несшиеся с яхты.
Не успел Василий и глазом моргнуть, как яхта сделала оверкиль и стала быстро погружаться в морскую пучину. Вопли о спасении сменились гробовой тишиной. Только единственный человек виднелся на поверхности. Его голова то исчезала в воде, то вновь появлялась.
Моряк направил лодку к утопающему, стрелой несся к нему, весла так и мелькали в его богатырских руках – вот где силенка пригодилась.
Когда прибыл на место печального происшествия, тонувший уже более на поверхности не появлялся. Хорошо, что быстро разглядел Василий его в пучине, нырнул и поднял на поверхность.
Как Василий заметил при ближайшем рассмотрении, утопленник оказался очаровательной юной девушкой. Хотя крошечная лодка менее всего подходила для того, чтобы откачивать пострадавшую, но матрос умудрился оказать необходимую помощь, и девушка открыла глаза, которые показались спасителю самыми прекрасными на свете.
Неизвестно, когда он поцеловал эти глаза, но между молодыми людьми вспыхнула горячая страсть.
– Наша дочь, надеемся, будет вести себя благоразумно и никогда больше не станет встречаться с русским моряком! – строго сказал бывшей утопленнице ее отец, крупный банковский чиновник.
Но стало известно, что, пользуясь долгими отлучками отца по банковским делам, дочь вновь встречается с моряком.
После очередного сладостного свидания, проходившего в крошечной обители – кажется, в домике подруги возлюбленной, Василий помог надеть ей кимоно, нежно поцеловал ее чудные мягкие губы, и она змейкой выскользнула в узкую дверцу.
Знал бы Василий, что в последний раз он ласкал девушку, которая еще сотни раз будет являться к нему, но лишь в сонных грезах. И никогда и ни с кем он не сумеет связать судьбу – такую глубокую рану оставит в нем красавица из Нагасаки.
Когда Василий выбрался на тихую набережную, чистенькую и аккуратную, как все японские улицы, с ним приключилась весьма неприятная история.
Василию последние дни казалось, что за ним кто-то следит. И вот теперь на этой пустынной набережной словно из-под земли выросло несколько человек.
Моряк даже ухмыльнулся, предвкушая трепку, которую он задаст этим недомеркам, едва доходившим ему до плеча. Он уже успел наметить себе первую жертву – самого плечистого японца, как вдруг страшной силы удар сзади по голове поверг матроса на землю.
Пришел он в себя лишь тогда, когда его заматывали толстенными цепями – по рукам, ногам, туловищу. Концы цепи замкнули громадным замком.
Почему его тут же не сбросили в море, которое шумело в нескольких шагах, матрос так никогда и не понял. (В том, что организовал сие злодейство банкир – отец возлюбленной, матрос никогда не сомневался.)
А пока что японцы швырнули его в какую-то бричку, накрыли сверху дерюжной попоной и куда-то повезли. Из головы струилась кровь, он чувствовал, что слабеет, что на него все сильнее наваливается сонное равнодушие. Даже тряска по булыжной мостовой более не отзывалась в ране, такое нашло отупение.
Потом его спускали в какой-то погреб, на дне которого под ногами японцев хлюпала вода. Его положили на узенький деревянный топчан, перевязали голову, и по приставной лестнице бандиты поднялись вверх. Лестницу втянули за собой. Хлопнул люк, щелкнул ключ в замке. На крышку люка, судя по скрежещущим звукам, поставили что-то тяжелое. Шаги преступников стихли.
Василий еще с полчаса лежал неподвижно. Затем стал шевелить руками и ногами. Когда его связывали, он был уверен, что это делают лишь для того, чтобы сбросить в море. Но, привыкший искать удачу, где она даже не ночевала, матрос напрягал, сколько мог, свои могучие мышцы. Так образовался крошечный зазор, который ловкий человек мог сделать широким. Прошло еще полчаса, и цепи с тихим звоном соскользнули с топчана на пол.
Русский моряк еще ничего не мог знать о подвигах американца Гудини, слава о котором в конце XIX века облетит весь свет.
Об этом человеке уместно здесь сказать несколько слов. Он был евреем венгерского происхождения, и настоящее его имя Эрих Вейс. То, что он умел делать, потрясало умы. Так, к примеру, в 1903 году в Лондоне в присутствии многотысячной толпы на Гудини надели наручники, надежно защелкнули их, затем зашили его в мешок и сбросили с моста в Темзу. Через несколько мгновений Гудини выплыл на поверхность, торжествующе потрясая снятыми наручниками.
Другой раз его зашили в мешок, туго обвязали канатом, уложили в сундук, который закрыли на замок. Через минуту он стоял возле запертого сундука и со счастливой улыбкой раскланивался публике. Защелкивали его в сейфе – он выходил наружу. В Бутырской тюрьме замыкали в камере (ради эксперимента) – несколько минут спустя он расхаживал по Бутырскому хутору возле тюрьмы.
В 1926 году этот человек умер, унеся тайну свою в могилу. Но он оставил пакет, который разрешил вскрыть к 100-летию его рождения – в 1974 году. Когда пакет распечатали, там ничего не обнаружили. Свидетели чудес Гудини утверждали – скорее всерьез, чем в шутку: если вскрыть гроб, то там останков великого человека не окажется. Может, они правы?
…Как бы то ни было, матрос, предвосхитивший удивительного американца, оказался свободным от цепей. Теперь топчан следовало поставить под люк, чтобы попытаться раскрыть его. Но, как выяснилось, топчан был зачем-то прикручен к полу, как это делают с мебелью на море и в сумасшедших домах. Но японские болты оказались куда слабее русской силы.
Без особого напряжения, играючи Василий отодрал от пола топчан и в кромешной темноте, хлюпая по воде, подтащил его к тому месту, где должен быть люк.
Вспоминая вслух японскую мать, родившую его тюремщиков, матрос на ощупь обнаружил люк. Убийцы повесили снаружи замок и поставили груз не потому, что узник мог сбежать, – по их японскому мнению, это было невозможно. Вероятней, они опасались, что кто-то с улицы может обнаружить их подземную тюрьму.
Матрос уперся руками в крышку и стал делать отчаянные усилия, пытаясь выломать ее. Но, видать, груз на крышке был неимоверной тяжести – так, по крайней мере, казалось истекавшему кровью человеку.
Узник присел на топчан. Воздух делался все плотней, дышать уже было трудно. Голова начала кружиться, в руках появилась слабость.
– Спаси, Господи, и помилуй!
Василий перекрестился и вновь поднялся на топчан. Он стал давить на крышку рывками и почувствовал, что она слегка поддается. Теряя последние силы, отчаянно напружинился – и раздался треск выламываемой крышки, потом грохот падающей тяжести, и… узник увидал над своей головой небо в крупных звездах, сиявших в чужом небе.
Ухватившись за край отверстия, он легко подтянулся и выбрался наружу. Возле подземной тюрьмы находилось какое-то помещение, похожее на складское. Невдалеке шумел прибой. Значит, море рядом!
Василий устремился навстречу родным звукам. Вскоре он достиг причала. Опытным взглядом различил на внешнем рейде громаду военного парусного трехмачтового корабля. Возможно, боевой фрегат ожидал прилива, чтобы выбраться в открытое море.
– Но как добраться? – вслух размышлял матрос. – Можно было бы вплавь, но от соленой воды вновь начнется кровотечение из раненой головы.
Вдруг он заметил чье-то фунэ, прикрепленное толстой цепью к бетонному причалу. Заглянул в лодку. К неописуемой радости, разглядел лежавшие там весла.
– Прости, Господи, мое прегрешение! – перекрестился богатырь. – Отродясь чужого не брал, но положение мое пиковое… Деться некуда!
Он играючи вырвал цепь из носового кольца, оттащил лодку к воде, вспрыгнул в нее и стал энергично и бесшумно грести. Чуть позже Василий с обезьяньей ловкостью взбирался на борт по якорной цепи.
Уже во время этого короткого путешествия по командам, раздававшимся на палубе, и некоторым специфическим выражениям матрос догадался: «К своим попал!»
Действительно, судьба, словно осудившая Югова на вечные испытания и приключения, вновь его испытывала. Он попал на знаменитую «Палладу», которая в 1850-х голах совершила плавание из Кронштадта через Атлантический, Индийский и Тихий океаны к берегам Японии. На борту фрегата находились вице-адмирал Е. В. Путятин и писатель И. А. Гончаров.
Таинственный занавес истории здесь опускается.
Лишь знаем мы, что в конце концов матрос очутился в Китае. Провел здесь несколько лет. И вот, битый, трепанный судьбой, подрядился он в Шанхае за проход до одесского порта палубным матросом на греческое судно «Патрос». Это место как раз освободилось перед отходом грузового судна, ибо предшественник Югова, матрос-китаец, напившись рисовой водки – замечательного крепкого напитка, знакомого Василию не понаслышке, свалился за борт и не выплыл.
И вот волны Желтого моря убегали за кормой, и, как поется, след их вдали пропадал. «Патрос» полным ходом приближался к родной земле, на которой согласно российскому законодательству матросу Василию Югову грозили самые суровые кары за неподчинение капитану и «бунт на корабле».
Судовое начальство было весьма довольно русским великаном, ломившим за троих. Англичанин-боцман, зная о намерении Югова покинуть «Патрос» в Одессе, уговаривал:
– Оставайся на судне, сделаю тебя старшим матросом. Русские моряки – отличные ребята. В море безотказные, на суше – драчуны отчаянные и всегда – верные товарищи. А ты к тому же по-английски, по-японски и по-китайски прилично говоришь.
– Домой хочу, – твердил Василий.
– Вольному воля, – согласился боцман.
Взобравшись на грот-мачту, Василий разглядел на самом горизонте узкую полоску земли и заплакал – это была Россия.
Если ждал матроса там караул, то вовсе не почетный. Но что делать, коли на чужбине сохнет душа россиянина!
Было единственное место, где матрос мог чувствовать себя хорошо и в относительной безопасности, – в семье Гиляровских. Дед Гиляровский некогда управлял имением Светелки, принадлежавшим некой Наталии Назимовой. Его сын Алексей Николаевич окончил семинарию и был помощником управляющего лесным имением графа Олсуфьева.
Но вот Алексей Николаевич получил хорошее место чиновника в губернском правлении, и вся семья собралась в Вологде.
Однако на лето дед забирал с собой шаловливого и быстро развивавшегося умственно и физически внучонка Вовку и отправлялся в Светелки – чудное место, окруженное дикими, нетронутыми лесами, полными зверья и птиц, с водоемами, кишевшими рыбой.
Сюда и прибыл однажды замечательный матрос. Легко догадаться, что это сухопутное путешествие стоило многих морских: стольких опасностей удалось ему избежать, такой выносливости, такой смекалки потребовалось, чтобы в лесных дебрях без карты и компаса отыскать Гиляровских, которых он знал и любил еще с молодых лет.
Василий предстал в совершенно диком виде – обросший, с всклокоченной бородой, искусанный мошками, с телом исцарапанным и отощавшим. И все же он выглядел вполне еще богатырем, и грудь победоносно охватывала вылинявшая и пропитанная потом тельняшка. Невозможно было понять, как его не схватили те, кому надлежит следить за правопорядком, и как ему удалось отыскать Гиляровских.
Как бы то ни было, но встреча была радостной и по-русски гостеприимной. Для Югова протопили баню, где лед и Вовка изрядно отходили его березовыми вениками, причем малец норовил врезать покрепче.
Василий блаженно кряхтел на полке и тяжело переворачивался с живота на спину:
– Еще, еще…
Потом разомлевшего, отмывшегося матроса стали одевать. Лед – не японец, был корпуленции могучей и человеком замеса крутого, роста саженного, в груди неохватный, вот и отдал он матросу свои порты да рубаху плисовую. На ноги удобно пришлись лапти ношеные, в ходу легкие. (Вскоре отец, гостивший в Светелках и уезжавший в Вологду, вернулся с роскошным подарком – хромовыми сапогами, сшитыми по мерке на ногу матроса. Привез он ему и другую одежду.)
Повариха Дуняшка, рано овдовевшая солдатка и томившаяся от собственного могучего здоровья, зажарила целого ягненка, уставила стол солеными грибками, холодцом, огурчиками, капустой и множеством других вкусных и обычных продуктов русской деревни. Лед водрузил на стол бутыль медовухи.
– Спасибо вам, Дуняша! – деликатно говорил млевший от любовного восторга моряк, откусывая от стрелки зеленого лука. – Благодарю за ваше приятное угощение. – И он останавливал долгий взор на ее широких бедрах.
– Чего уж там! – млела Дуняшка, и ее необъятный бюст колыхался, словно океанская волна в предвестии шторма.
Дед и отец добродушно посмеивались, наблюдая Дуняшкино волнение. Матрос рассказывал о том, как живут люди в Японии и Китае, что пьют нагретую на огне водку, а едят там ростки бамбука – есть такое тощее дерево, – лягушек и плавники акулы.
Еще прежде решили: во избежание неприятностей навечно забыть имя – Василий Югов, но новое придумать не успели. И вот здесь произошел конфуз.
– Как, сударь, величать изволите? – спросила Дуняшка, ставя на стол очередную смену еды и питья.
Вопрос был неожиданным. Даже бесстрастное лицо матроса потеряло на мгновение обычное свое спокойствие, и он едва не поперхнулся груздем.
– Ты зови, милая, его по фамилии, – проговорил старик Гиляровский.
– А какая ему фумилия? – продолжала с бойкостью Дуняшка.
– А фамилия ему Китаев, – нашелся старик.
– Матрос Китаев, – наставительно сказал только что перекрещенный гость.
– Ой, – чуть не присела с подносом Дуняшка. – Какая-то нерусская. Вроде китайского чая.
– Чего с него взять? – Старик махнул рукой. – Он и сам из Китая.
За столом все так и прыснули со смеху, но гость обрел имя, и теперь до конца его бурной жизни все называли его – матрос Китаев. Будем и мы теперь называть его так.
Сельский народец скоро привык к Китаеву и полюбил за незлобность характера, за удивительное трудолюбие, за необыкновенную силищу. Обычной его хозяйственной заботой стала помощь Дуняшке. Он таскал ей ведрами из колодца воду, рубил дрова.
Привязался к Китаеву и юный Гиляровский – малолетний Вовка. Он норовил помочь матросу во всех его делах, даже напарником за пилу становился, укладывал в поленницу дрова, таскал из ледника крынками молоко, до которого Китаев был большой любитель.
За это матрос учил Вовку разводить под дождем костерок, определять по звездам стороны света, рассказывал перед сном о чужедальних странах, о дивных землях и людях.
Вовкин отец заметил эту дружбу. Сидя как-то на закате теплого сентябрьского дня на крылечке дома и безмятежно раскуривая трубочку, Алексей Николаевич обратился к Китаеву с неожиданной речью:
– Как мать умерла, на Вовку никакого удержу нет…
Подошедший дед добавил:
– Разболтался совсем малец. С восьми лет без матери…
– Баловник! – подтвердил Алексей Николаевич. – То на крышу заберется, то драку затеет.
– Вчера один ушел в лес, только к вечеру домой вернулся, – огорченно вздохнул дед. – Ведь медведь в два счета задерет, нынче прорва их развелась. Ты, Лексей, глядел бы за Вовкой…
– Углядишь за ним!
Помолчали. Вздохнув, Алексей Николаевич решительно принялся за дело:
– Воспитывай Вовку, будь дядькой, что ль, при нем. Учи тому, чего сам знаешь.
Дед решил побалагурить:
– Кроме дел с Дуняшкой! Подрастет – сам научится.
– Ну, что молчишь?
Китаев спокойно проговорил:
– Можно!
Никто толком не знал, чему и как Китаев будет учить Вовку (который, кстати, уже умел бойко читать и знал письмо, это была дедова наука). Но решение состоялось и было объявлено Вовке, явившемуся с фингалом на скуле после очередной потасовки с соседскими ребятами.
Вовка вытаращил в восторге глаза, запрыгал, заскакал и заорал на всю округу:
– Ура-а! Китаев, давай учи меня, учиться хочу у Китаев а!
Не смеем утверждать, что новоиспеченный воспитатель в совершенстве изучил педагогические сочинения светочей науки Яна Амоса Коменского или Константина Ушинского. Но досконально известно: в сердцах этих двух не испорченных цивилизацией существ давно возникла взаимная симпатия, которую они были рады укрепить деловым сотрудничеством.
– Приготовь ружье, завтра на зорьке разбужу, – дал первое, вполне домашнее задание Китаев.
Давным-давно, когда Вовка был совсем маленьким и когда его мама, Надежда Петровна, была еще жива, один столетний старик по фамилии Неелов из Вологды подарил ему ружье.
Охота и рыбная ловля в угодьях Светелок были просто сказочные, зверья и рыбы водилось пропасть, а для мальчишки – и говорить нечего.
И вот ранним росистым утром, когда солнце еще не успело выглянуть на горизонте и весь воздух был пропитан ночной свежестью и запахом преющих трав и листьев, Китаев и Вовка отправились в чащобу.
Туман и сырость все еще были густы, но вот на востоке чуть проглянуло солнце, окружающие деревья постепенно выходили из мрака. По толстому скользкому бревну перебрались через узкий и быстрый ручей, весело журчавший по белым обточенным камушкам. Загомонили птицы.
Зверья в лесу было и впрямь много. Несколько раз вдали пробегали рыжие, со сбитой шерстью лисы, стремительными прыжками уносились пожиревшие за лето зайцы. Но Китаев строго предупредил:
– Пока не уйдем в дальний лес – не стреляй. Охотиться будем на птицу.
Замысел его был нехитрым: Китаев нарочно хотел поводить Вовку по охотничьим местам, потаскать за собою.
Вдруг движением руки Китаев остановил мальчика. Вовка проследил за его взглядом, и сразу сердце его отчаянно забилось: впереди, шагах в сорока, на лесной проплешине спокойно стоял похожий на овчарку сибирской породы волк.
Серый тоже увидал людей, поджав хвост, затрусил в кусты боярышника.
– Эх, жалко – мелкой дробью заряжено! – покачал головой Китаев. – Перезарядить не успел. – Он держал в руках патрон с красной отметиной – заряжен, значит, пулей.
Но охота все же была удачной. Ягдташи тяжело провисали под рябчиками, тетерками, бекасами. Далекий поход по заросшему высокой травой и кустарником лесу, страшная усталость к концу охоты – все это окончательно сделало этих двух людей друзьями.
– Только оболтусы и жестокие люди ходят на охоту ради забавы, льют попусту звериную кровь, – рассуждал Китаев. – Охота – как землепашество, она ради промысла, ради куска хлеба. Никто ведь еще землю не пахал ради забавы, а вот по зверю стрелять – таких баловников уйма великая.
Потом стали говорить на более приятные темы.
– Дядя Китаев, а ты очень сильный? – любопытствовал Вовка. – Ты можешь одной рукой два грецких ореха раздавить?
Китаев улыбнулся. Ему все больше нравился этот малец, выносливый, куражный.
– Ладно, сегодня вечером покажу тебе некоторые фокусы…
– Правда? – Вовкины глаза загорелись. – Не обманешь?
– Зачем обманывать? Я детей никогда не обманывал.
Дичь по прибытии наших друзей в Светелки была сдана Дуняшке.
– Молодцы, кормильцы! – похвалила она охотников. – Как раз к ужину добыча ваша поспеет.
Но Вовка этой похвалы уже не слыхал: рухнув на деревянную скамейку в горнице, он сладко уснул – как в бездну провалился. Китаев, легко подхватив мальчишку, отнес его в спальню, положил поверх покрывала, а сверху набросил тулупчик.
Когда Вовка пробудился, светлый круг солнца тихо опускался к горизонту. На картофельном поле горели костры, это жгли ботву. Дым, не разносимый ветром, тихо таял в воздухе.
Дуняшка принесла Вовке рябчика, заботливо для него сохраненного в чугуне. Рябчик мясистый, но и аппетит нагуляли великий. Вовка выпил крынку молока и съел большой каравай теплого кисловатого хлеба, намазывая его густым лесным медом.
– Дуняша, а где Китаев? Куда он делся?
– В беседке с дедом и отцом сидит. Сказал, что будет покусы какие-то чудные показывать. Тебя, сказал, будет ждать…
– Чего же ты молчишь, Дуняша!
Вовка вскочил из-за стола. Бросив на ходу «спасибо» Дуняшке, он бежал к беседке в старом запущенном саду. Сумерки сгущались все более, по небу медленно ползли синевато-белые тучки, над ближайшим лужком поднимался молочный холодный пар.
Возле беседки толпились мужики и дети. Здесь, судя по оживленным репликам, проходило что-то любопытное.
– Не дождался! – с горечью выдохнул Вовка.
Он с разбегу протиснулся в толпу и сразу разглядел Китаева. Возле него стоял отец, державший два массивных охотничьих ружья старинной работы – одно деда, второе Вовке было незнакомо, наверное, чье-то из деревенских.
Китаев увидал Вовку, поставил его к себе поближе. Василий, успевший с помощью отца приодеться, выглядел словно сказочный герой: громадного роста, в мягких хромовых сапогах, в кумачовой рубахе навыпуск, перехваченной серебряным пояском. Китаев важно прохаживался по кругу, знаками приказав зрителям раздаться пошире.
Потом он принял у отца ружья, воткнул в дула заскорузлые указательные пальцы, развел руки в стороны и начал медленно-медленно поднимать их. И вот руки были широко раскинуты, лишь приклады, принявшие направление, параллельное земле, едва заметно подрагивали.
Подержав таким образом ружья изрядное время, он бережно опустил их на землю.
По толпе пронесся одобрительный шепот, потом послышались просьбы:
– Матрос, чего-нибудь еще этакое покажи…
Китаев, возвышавшийся белокурой головой над толпой (только дед был почти такой же высокий), огляделся и, раздвинув зрителей, направился к новенькому срубу, стоявшему недалеко от конюшни.
Наклонившись, он поднял топор и, обтесав деревяшку, сделал клин.
Все с некоторым недоумением и нетерпеливым возбуждением ждали развития событий.
Китаев двумя-тремя точными ударами обушка вогнал клин в стену конюшни. Мотнув головой в сторону глазевших мужиков, уронил первое за все выступление слово:
– Выдерни!
Тут же нашлось множество желающих, пытавшихся вытянуть или хотя бы расшатать клин, лишь малой частью своей выходивший из стены. Когда с десяток мужиков, а затем мальчишек безуспешно испытали свои силы, Китаев двумя пальцами шутя выдернул из бревна клин.
Все так и ахнули. Даже сдержанный дед покачал головой:
– Невероятно!
– Китаев, ты монстр! – с восторгом произнес отец. – И все-таки это невозможно. Позволь, я на этот раз сам забью клин, а ты выдернешь…
Китаев, сдержанно улыбнувшись, молча протянул отцу здоровый строительный гвоздь.
Отец тем же обушком вколотил его в стену чуть не по самую шляпку.
Зрители с нетерпением и восторгом дышали Китаеву в спину.
– Неужто выдернешь? – Лед недоверчиво покачал головой. Он на всякий случай подергал намертво сидевший в стене гвоздь.
– И клеш-шами не вытянешь, куды там руками! – сказал старый солдат Ерофеич. На память о верной службе России у него болтался пустой рукав истрепанной кацавейки, а грудь украшал крест.
Китаев огляделся, увидал Вовку и, польщенного вниманием, поманил к себе. Ни слова не говоря, он залез двумя пальцами в левый карман его брючишек и вынул оттуда носовой платок – сам он такую роскошь не держал, полагая, что от ношения носового платка развивается насморк и прочие опасные заболевания. У самого Китаева за всю жизнь насморка не было ни разу. Как, впрочем, и других недугов.
Он приложил платок к шляпке гвоздя, наклонился и вдруг, вцепившись в шляпку зубами, начал вытягивать его из бревна, пока гвоздь не вылез целиком.
– Чу-удо! – ахнула толпа.
Многие со страху крестились.
Китаев аккуратно свернул платок вчетверо и протянул его Вовке.
Он опять держал в руке гвоздь, словно примеряясь к важному делу. Коротко взмахнув, богатырь наполовину всадил гвоздь в стену. Затем с непостижимой легкостью, лишь нажимая большим пальцем, вогнал его до шляпки.
Все в очередной раз ахнули, а Ерофеич в восторге вновь повторил за дедом понравившееся слово:
– Невируятно!
Затем стал приставать к матросу:
– Ты, матрос, могешь энтот сруб от земли отвалить?
Китаев, не проронив ни звука, снял с солдата рваный треух, подошел к громадному срубу, подсел, уцепился за нижний край одной рукой, поднатужился и оторвал его от земли. Положив на землю шапку, он опустил сруб на землю.
Ерофеич схватился за непокрытую плешивую голову:
– Шапку, говорю, верни… Ты, паря, не шуткуй, шапка – она мне нужная одежда! У мене другой не имеется…
Толпа весело гоготала, даже на лице Китаева проскользнуло подобие улыбки. Он вновь поднял угол сруба, Ерофеич нырнул под него и водрузил треух на привычное место, прикрыв плешь.
– Так куда способнее! А то – под сруб…
Деревенский люд расходился по домам, и долго народ качал головами:
– Вот тебе и матрос! Чудо! Диво дивное…
Утром Вовка проспал до третьих петухов. Когда открыл глаза, солнце стояло высоко. Схватив краюшку хлеба и на ходу кусая ее с жадным аппетитом, полный молодой свежести, преизбытка здоровья и той веры в счастливое завтра, что бывает лишь в юные годы, он побежал искать Китаева.
Тот вместе с дедом хлопотал возле сруба, делал дело наиболее тонкое и сложное – столярку: дверные коробки и оконные переплеты. Руководил дед. Китаев охотно выполнял его распоряжения, как более опытного и сведущего в этом деле.
Потом присели на бревно отдохнуть.
Вовка стал приставать:
– Дядя Китаев, покажи еще фокус.
Когда мальчишка надоел матросу, тот взял большой строительный гвоздь и аккуратно свернул его кольцом вокруг своего пальца.
– Вот это сила! – в восторге воскликнул Вовка. – А меня научи так делать! Ну, Китаев, пожалуйста… Я тебе буду всякий раз из погреба молоко носить.
Дед, наблюдая эту картину, тихо посмеивался.
– Если бы у матроса был серебряный рубль, так он бы его в трубочку двумя пальцами свернул, – сказал он. – Сам видел!
Китаев разогнул гвоздь. Вовка тут же подхватил его и стал пытаться сделать с ним то же, что сделал прежде матрос, – скрутить в кольцо. Гвоздь был толстенный и не поддавался.
– Я на что был смолоду здоров, не хуже, поди, Китаева, но монеты и железные полосы гнуть так и не научился… – признался дед. – Тут какая-то особая сила в руках нужна.
Китаев согласно кивнул. Потом быстро поднялся, взял Вовку за руку и повел к дому. Внимательно оглядев заднюю стену, он на самом верхнем ряду увидал в бревне глубокую трещину.
– Держись, сколько выдержишь! – приказал Китаев и поднял Вовку вверх.
Тот запустил пальцы в щель и беспомощно повис.
– Чего дальше? – прохрипел он. – Пальцы болят, слышишь, Китаев?
– Пусть болят. Виси! – жестко сказал Китаев.
Поболтавшись еще несколько мгновений, Вовка неловко полетел на землю.
– Сам попробуй! – сердито сказал Вовка.
Китаев разглядел под высокой стрехой, недалеко от ласточкиных гнезд, еще более узкую щель, самым невероятным образом добрался до нее по стене, цепляясь за кругляши бревен и расщелины, и намертво уцепился. Он висел бесконечно долго – так, по крайней мере, казалось Вовке, спокойно и расслабленно, как полотенце на гвоздике. Даже прикрыл глаза и, казалось, впал в дремотное состояние.
– Смотри! – вдруг проговорил он.
То, что увидел Вовка, поразило его едва не насмерть: Китаев, державшийся на самых кончиках пальцев, стал подтягиваться, скользя домотканой рубахой (Дуняшка сшила!) по почерневшим от долгого стояния на солнце и воздухе, дожде и морозе бревнам.
Опустившись на землю, матрос подул на кончики пальцев.
– Зашлись слегка, давно так не делал! – признался он и улыбнулся вдруг во весь свой широкий рот.
– Дядя Китаев, подсоби! – Вовка прыгал у стены, тянул вверх руки.
Китаев поднял его под застреху, Вовка засунул пальцы в щель – «ту самую»!
Он повис, и лицо его было полно отваги и решимости. Оно говорило: «Буду таким, как матрос Китаев!»
Потом, опустившись с помощью друга на землю, он, как матрос, деловито дул на пальцы и приговаривал:
– Зашлись, собаки!
– Когда научишься в таком положении подтягиваться раз пятнадцать – двадцать, – заверил Китаев, – тогда разогнешь подкову. Когда подтянешься на кончиках пальцев раз тридцать, будешь гнуть монеты.
– Научусь! – самоуверенно сказал Вовка. – Каждый лень буду упражняться, через дня три начну подтягиваться.
– Чтобы гнуть монеты или рвать колоду карт, сила нужна особая, – произнес длинную речь Китаев. – Фаланги пальцев должны быть крепкими.
Он помолчал, словно для продолжения разговора ему нужно было собраться с силами.
– Для начала надо хорошо отжиматься от земли на кончиках пальцев. Раз по пятьдесят. Затем научиться долго висеть – опять на кончиках пальцев. Да и для того, чтобы в росте прибавить, – очень помогает! – висеть и подтягиваться. И подпрыгивать вверх – ну, это уж бессчетное количество раз – тоже быстрей вырастешь, дыхание станет мощным, как паровая машина на пароходе.
– А может, корешок надо есть какой-нибудь секретный? – таинственным шепотом спросил Вовка. – Ты ел такой? Может, в лесу растет?
– Я молока много пил, когда был таким, как ты. И морковь лопал – ох, для высоты роста дело важнейшее, – поделился своими секретами Китаев.
Вовка побежал на кухню:
– Дуняшка, дай морковь побольше! А Китаеву – молока…
Грызя морковь, Вовка спросил:
– Китаев, а ты небось драться мастак? Хоть бы меня научил… А то война начнется, пойду на врагов, а патроны кончатся. А я приемов не знаю. Возьмут меня враги в плен, – фантазировал Вовка, – сам заплачешь: «Зачем Вовку не учил драться…»
– Покажу приемы, – согласился Китаев. – Каждый мужчина должен в опасности чувствовать себя уверенным. Научу и защите от удара ножом.
…Слово мальчишка старался держать: отжимался на самых кончиках пальцев так, что слезы от боли текли по щекам, ныли руки. Изводил себя на стене, пытаясь научиться подтягиваться. И он первый раз подтянулся через три недели после начала занятий. Но это было лишь начало…
Матрос тоже не подвел: показал приемы из своего борцовского арсенала, почерпнутого в тавернах далеких стран, на палубах разных кораблей.
А в тот раз подошел дед, сказал:
– Вася, работа нас ждет!
Вовка вызвался помогать Китаеву:
– И я с вами, я рубанком ловко умею…
Трудовой день быстро катился к вечеру.
Вечером Китаев и Вовка отправились гулять. Они далеко ушли от жилья. Матрос рассказывал о морской жизни, об опасных приключениях. О том, какая тоска наваливается иногда на берегу, когда хочется вдохнуть воздух, напоенный запахом соленой волны и водорослей, ощутить под собой качающуюся палубу.
«Буду моряком!» – решил про себя Вовка. Не знал он, что судьба распорядится иначе и он станет знаменитым журналистом, напишет книги, рассказывающие о прекрасной жизни старой исконной Руси. Имя его станет легендарным – Владимир Гиляровский.
…Они возвращались домой уже затемно. В небе сказочно горели бриллианты крупных звезд. В черной провальной пустоте мироздания таились многие неразгаданные тайны, которые, вероятнее всего, и разгадывать не следует.
Главным из всего этого необъятного мира было то, что стояла в лесной глуши маленькая русская деревушка, где жили чистой, бесхитростной и трудолюбивой жизнью те, кто кормил и себя, и других, находившихся в невиданных и ненужных для блага этих крестьян городах.
Эта трудовая, грубая и честная жизнь давала смысл их существованию, несла она им силу, здоровье, долголетие.
Войти с помощью соц. сетей: