Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
В последнем классе я уже сгибал легко серебряные пятачки и с трудом гривенники, но не хвастался этим. Раз только, сидя вдвоем с отцом, согнул о стол серебряный пятачок, а он просто, как будто это вещь уж самая обыкновенная, расправил его, да еще нравоучение прочитал.
– Не делай этих глупостей. За порчу казенной звонкой монеты в Сибирь ссылают.
Владимир Гиляровский
«С кем поведешься, от того и наберешься». Замечательная поговорка! Как важно с малых лет встретить человека, который наставит на верный путь, научит отличать добро от зла, привьет любовь к труду и здоровым занятиям.
Владимир Алексеевич Гиляровский всю жизнь помнил уроки, которые он получил от своего воспитателя Василия Югова – матроса Китаева.
Уже в почтенные годы известный бытописатель вспоминал:
«Матрос Китаев. Впрочем, это было только его деревенское прозвище, данное ему по причине того, что он долго жил в бегах в Японии и в Китае. Это был квадратный человек, как в ширину, так и вверх, с длинными, огромными обезьяньими ручищами и сутулый. Ему было лет шестьдесят, но десяток мужиков с ним не могли сладить: он их брал, как котят, и отбрасывал от себя далеко, ругаясь не то по-японски, не то по-китайски, что, впрочем, очень смахивало на некоторые и русские слова.
Я смотрел на Китаева, как на сказочного богатыря, и он меня очень любил, обучал гимнастике, плаванию, лазанью по деревьям и некоторым невиданным тогда приемам, происхождение которых я постиг десятки лет спустя, узнав тайну джиу-джитсу. Я, начитавшись Купера и Майн Рида, был в восторге от Китаева, перед которым все американские герои казались мне маленькими. И действительно, они били медведей пулей, а Китаев резал их один на один ножом. Намотав на левую руку овчинный полушубок, он выманивал, растревожив палкой, медведя из берлоги, и, когда тот, вылезая, вставал на задние лапы, отчаянный охотник совал ему в пасть с левой руки шубу, а ножом в правой руке наносил смертельный удар в сердце или в живот.
Мы были неразлучны. Он показывал приемы борьбы, бокса, клал на ладонь, один на другой, два камня и ударом ребра ладони разбивал или жонглировал бревнами, приготовленными для стройки сарая. По вечерам рассказывал мне о своих странствиях вокруг света, о жизни в бегах в Японии и на необитаемом острове. Не врал старик никогда. И к чему врать, если его жизнь была так разнообразна и интересна».
Медвежья охота… Вот это проверка всех качеств, уважаемых людьми, особенно молодыми: выдержки, мужества, верности руки и главное – хладнокровия.
Матрос Китаев так внушал Володе:
– Будь ты здоров, как Илья Муромец, будь у тебя самая лучшая тульская двустволка, но если кишка тонка, дух слаб и руки дрожат – лучше дома чай с клюквой пить. Медведь трусости не прощает.
Когда Володе исполнилось четырнадцать лет, старшие, которым надоели его просьбы, дядя Николай Разнатовский и матрос Китаев, взяли его – тайком от деда! – на охоту.
– Ты будешь стрелять первым! – заявил Китаев. – Добыча должна быть твоей.
…Великолепная резвая тройка поначалу весело несла наших охотников по накатанной дороге. Но вот завьюжило, солнце закрылось низкими тяжелыми тучами. Миновали старую мельницу. Дорога сделалась тяжелой. Гривы и хвосты лошадей стало заносить на сторону. Мороз пробирал через тулупы. В лицо бросало сухим, колючим снегом.
– Эко, понесла нас нелегкая! – ворчал Китаев, плотней заворачиваясь в бараний тулуп и налегая на Володю, норовя загородить его с ветреной стороны.
– До ближайшего жилья не доберемся! – вторил ему Разнатовский. – Может, вернемся, пока не поздно?
Лишь Володя, куражась, посмеивался:
– Не бойтесь, со мной не пропадете! Авось доберемся…
И хотя пурга жестко хлестала в лицо, забивая дыхание, юный оптимист оказался прав. Дорогу, с которой Разнатовский раза два сбивался, лошади находили сами. Ветер стал дуть в спину, что-то зачернело на горизонте. Тройка пошла живей и скоро выкатила к небольшому лесничьему хозяйству.
Лесник, старый матерый охотник, с глубоким белым шрамом поперек лба и слегка вывернутым белком глаза – отметина, которую ему некогда оставил медведь, – напоил гостей горячим чаем. А после рассказал о том, что нынче попадаются шатуны – медведи, не залегшие на зиму в берлогу, особо опасные для людей. У него такой задрал корову, пока сам хозяин ходил с ружьем по лесу.
– Вот и разберись, кто за кем бегает, – осклабил щербатый рот старик. – Опасная нынче охота! – добавил он. – Малец-то, того, не заробеет? Может, у меня переждет?
Володя так и вскинулся:
– Я заробею? Да я!..
Китаев даже засмеялся, наблюдая его обиду.
– Не ерепенься! – миролюбиво положил он руку на Володино плечо. – Влез по пояс – полезай по горло. Не будешь покойник, так будешь полковник.
Решили добраться до лесной сторожки и там заночевать.
Тройку оставили у лесника. Сам он запряг розвальни, и заскрипели они по узкой лесной дороге, засыпанной снегом. Ели выпирали свои лохматые ветви прямо на дорогу, перегораживая ее. Приходилось то и дело защищать лицо руками или, увертываясь от игл, утыкаться в медвежий полог.
Отмерив двенадцать верст, охотники оказались у лесной сторожки. Здесь они выспались, а ранним утром, перекусив мясом и хлебом, выпив по кружке крепкого душистого чая, отправились в чащобу. Разнатовский дал Володе свой штуцер, из которого тому и прежде приходилось стрелять, но только в цель – для тренировки и чтобы освоить оружие.
Надели широкие, казавшиеся неудобными тяжелые лыжи. Бывалый лесник шел первым, безошибочно находя под наметенным снегом старую, крепко наезженную лыжню.
Вдруг он остановился и молча, словно медведь мог услышать, показал рукой куда-то влево от лыжни. У Володи екнуло сердце: он увидал гору бурелома и вокруг нее хорошо утоптанный снег. Хотя вчерашняя метель местами нанесла свежие сугробы, но все же место для охоты было в полном порядке.
Сняли лыжи и еще разок дружно потоптали снег на месте будущего сражения.
Володя оглянулся. Лесник своим вывернутым белком глядел в патронташ, отбирая меченые патроны. У дяди, загонявшего в ружье патрон, малость тряслись руки, он явно переживал грядущие события. Китаев, как всегда, с каменным лицом стоял у сосны, прислонившись к ней плечом.
– Стань сюда! – коротко скомандовал лесник, которого Володя сразу же, после его шуток, сильно невзлюбил. Теперь, неохотно подчиняясь его требованиям, нарочито медленно, вразвалку, занял свое место близ толстой сосны, как раз шагах в восьми от торчавшего корня поваленной ели.
Это и было страшное место – берлога. Там, пока еще не разбуженный, мирно спал медведь. За спиной Володи, видать для его безопасности, расположился Китаев. За широкий кожаный пояс, который старый моряк уже много лет надевал всякий раз, когда шел на охоту, он приладил длинный, до бритвенного состояния заточенный нож. В руках Китаев держал рогатину, которая по сравнению с его гигантской фигурой казалась игрушечной.
– Ну, начинаем? – Китаев вопросительно посмотрел на Разнатовского.
Тот перекрестился и кивнул:
– С Богом!
Руки его заметно дрожали.
Лесник истово, уже не по привычке, а со всей серьезностью отношения к делу, к которому готовился, перекрестился. За ним осенили себя крестным знамением и все остальные участники опасного предприятия.
Лесник взял в правую руку стоявший возле маленькой елочки длинный шест, влез на кучу бурелома и воткнул его под коренья вывороченной вековой ели. Несколько раз он как-то ожесточенно двинул шестом вверх-вниз.
У Володи зашлось дыхание. И все же любопытство наблюдательного человека взяло верх: он оглянулся на Китаева. Как он там, неужели и сейчас может на своем лице сохранять железную маску спокойствия?
Но то, что увидал Володя, поразило его больше, чем если бы сейчас из берлоги вылез не матерый медведище, а Шамаханская царица. Китаев, даже не глядя на страшное место действия, с интересом наблюдал красавицу белочку, живо лущившую над его головой еловую шишку и сыпавшую вниз, в лицо, мелкую шелуху.
Но вот щелкнули взводы курков.
– Не плошай, целься в лопатку! – громко сказал, обращаясь к Володе, Разнатовский. – Не горячись, этот медведь твой!
Теперь, в минуту опасности, дядя был спокоен и улыбчив. Китаев не сказал ничего, только встал еще ближе к Володе. Между тем лесник энергично продолжал свое дело, тыча шестом в берлогу.
В этот момент под снегом раздалось могучее глухое рычание, сонное, почти миролюбивое. Лесник, как артист цирка, уперевшись шестом в снег, оттолкнувшись от дерева, перелетел к охотникам.
Из-под снега, приподымая сухие еловые ветви, зацепив корень ели и шатнув ее ствол, лежавший на земле, почти до середины своего гигантского роста показался медведь.
Володя, обещавший себе, что в эту минуту он обязательно окинет любопытным взглядом всех тех, кто был с ним, чтобы запомнить их позы и мужественное выражение лиц, уже не соображая ничего, кроме единственного дела, которое заключалось в том, что надо стрелять, стрелять в это чудовище, выползшее из страшных лесных недр, нажал оба курка.
Одновременно с громом выстрела раздался и страшный рев. Молодой охотник беспомощно привалился к сосне. Он почти ничего не сознавал из происходившего, а застлавший воздух пороховой дым мешал ему разглядеть главное: что с медведем?
Первым обнял его Китаев:
– Браво, молодец! Уложил наповал!
И он тут же спрыгнул в яму, где истекал кровью медведь. Ни медведя, ни Китаева Володя не видел. Только из берлоги подымался легкий пар.
Разбросали снег, на помощь Китаеву пришел лесник. Они вдвоем пытались поднять громадную тушу зверя.
– Да помогите! – крикнул лесник срывающимся голосом.
Володя спрыгнул в глубокую яму, подставил под тушу не по-детски сильное плечо…
Когда медведя подняли, Володю бросились поздравлять за меткую стрельбу: обе пули попали точно в сердце.
– Ха-рош! – протянул довольный воспитанником Китаев. – Шестнадцать пудиков потянет! – точно предсказал он. – Вот ты какой, Вовка…
Юный Гиляровский, у которого главным трофеем до этого числился матерый волк, убитый прошлым летом, был на седьмом небе от счастья. Теперь даже старый лесник казался ему добрым и славным.
Целую неделю Володю все поздравляли, как настоящего героя. О подвиге Гиляровского узнали и в гимназии, куда после рождественских каникул он вернулся. На него указывали как на замечательную личность:
– Медведя убил!
А преподаватель истории и географии Соболев уважительно похлопал Володю по плечу:
– Ты настоящим геркулесом стал. Всех учителей перерос. Надо же, медведя уложил… Богатырь!
Помолчав, Соболев добавил:
– Ты знаешь кто? Ушкуйник! Никитушка Ломов!
Гиляровский понимал, что ушкуйник – значит разбойник, но кто такой Никитушка Ломов – юному охотнику это было неизвестно. Об этом Володя тут же спросил учителя:
– Николай Яковлевич, а кто такой Ломов?
– Если не знаешь, дам почитать одну книжечку… Чернышевский написал.
На следующий день Соболев принес Володе «Что делать?», книгу в то время почему-то запрещенную. Порой власти запрещают книги по таким причинам, которые нормальный разум понять не в состоянии.
Но из чтения этой книги вышла большая история. Об этом – позже.
Гиляровский признавался, что он «зачитывался этим романом. Неведомый Никитушка Ломов, Рахметов, который пошел в бурлаки и спал на гвоздях, чтобы закалить себя, стал моей мечтой, моим вторым героем. Первым же героем все-таки был матрос Китаев».
Как-то прогуливался Володя возле своего дома. Впереди него бежала собака Жучка, верный страж дома Гиляровских. Вдруг из-за угла выскочил какой-то черномазый мальчишка и стукнул Жучку палкой.
– Ах ты, негодяй! – Кровь вскипела у Володи. Его всегда возмущала жестокость, не важно по отношению к кому – к человеку или животному.
Мальчишка дал деру, но Володя догнал его и устроил приличную трепку.
Впрочем, ребята тут же разговорились. Мальчишку звали Оськой, он был сыном циркача, выступавшего под мудреным именем Араба Кабила Гуссейн Бен-Гамо. Началась дружба, которую поддерживал этот самый Кабила. Он обучал своего сына цирковому искусству, и тот уже принимал участие в представлениях как гимнаст.
Циркач стал «выламывать» и Гиляровского. У того вдруг объявились потрясающие способности. Через два месяца Володя отлично работал на трапеции, делал сальто-мортале и ловко запрыгивал на скачущую лошадь.
Занятия эти продолжались два года. Многие тайны циркового мастерства постиг за это время Володя, стал еще крепче и ловчее.
«Впоследствии не раз в жизни мне пригодилось цирковое воспитание, не меньше гимназии. О своих успехах я молчал и знание берег про себя. Впрочем, раз вышел курьез. Это было на Страстной неделе, перед причастием. Один, в передней гимназии, я делал сальто-мортале. Только что, перевернувшись, встал на ноги, – передо мной законоучитель, стоит крестит меня, – писал Гиляровский.
– Окаянный, как это они тебя переворачивают? А ну-ка, еще!..»
Законоучитель был уверен, что гимназиста крутит «нечистая сила». Убедившись, что гимназист делает это по своей воле, он обрадовался и пригласил его к себе домой: «Матушка да ребята мои пусть посмотрят… А я думал уж – они в тебя, нечистые, вселились да поворачивают… Крутят тебя».
В июне 1871 года семнадцатилетний Гиляровский бежал из дома. Как и герой романа Чернышевского «Что делать?», Володя пошел в бурлаки. Так книга, случайно попавшая в руки гимназисту, перевернула его судьбу: из солидного, вполне обеспеченного дома он разом опустился на социальное дно.
Для начала, для закалки проделал он путь пешком от Вологды до Ярославля. Это уже было подвигом, если вспомнить, что в тот год на Волге участились случаи заболевания холерой. Позже, когда Володя с ватагой тянул баржу, он узнал, что тот, чье место он занял в лямке, лежит на расшиве под кичкой. Да, бурлак умер от холеры, и тело его спрятали, ибо хоронить в городе боялись, как бы полиция не сделала какую-нибудь задержку. А пока что Володя ходил вдоль волжского берега и допрашивал встречных, где ему найти бурлаков.
Над гимназистом смеялись и пальцем показывали на достижения науки и техники: на Волге весело пускали дым пароходы – пассажирские или грузовые, тянувшие баржи.
Но все же упрямый гимназист нашел оравушку – четверых загорелых оборванцев в лаптях, покидавших трактир. Они несли в руках штоф и искали местечко поудобней, чтобы устроить небольшой банкет.
Причем знакомство с компанией гуляющих бурлаков произошло в лучших традициях социального дна. Тут же после знакомства Гиляровскому было предложено: «Ай-дате на базар, сейчас тебя обрядить надо… Коньки брось, на липовую машину станем!»
Сапоги продали за три рубля. Взамен Гиляровский обзавелся лаптями. Познакомили с ватагой. Накормили ужином: кашицей с соленой судачиной. Ночевал вместе с другими на песке возле прикола. Это были те самые знаменитые лямочники, о которых еще Некрасов писал: «То бурлаки идут бечевой…»
Ночью жрали комары, мешала мошкара, особенно когда дым от костра несло в другую сторону. Чтобы спасти лицо, приходилось его зарывать в песок. Пробудился от толчка в бок:
– Вставай, братва, вставай…
Закоченевшее за ночь тело отогревали весьма своеобразным и страшным завтраком: приказчик наливал железную кружку мутной сивухи. На «закуску» некоторые пили воду – прямо из Волги.
Потом «хомутались» – впрягались в бечеву. С надрывом пели «Дубинушку», пытаясь сдвинуть с места тяжеленную расшиву. Но все-таки растолкали, пошла, пошла по Волге-матушке…
Сами бурлаки, напрягаясь до предела, топали вдоль берега – то хлюпали по колено в болоте, то, чертыхаясь и проклиная все на свете, путались в прибрежных кустах.
Богатырское сложение, открытое, благородное лицо Гиляровского, пришедшего «тянуть лямку» не ради куска хлеба, а ради любви к приключениям, вызывали уважительное отношение ватаги.
«Мне посчастливилось… – вспоминал Гиляровский, – меня сразу поставили третьим, за подшишечным Уланом, сказав:
– Здоров малый – этот сдержить!
И Улан подтвердил: сдержить!
И приходилось сдерживать – инда икры болели, грудь ломило и глаза наливались кровью.
– Суводь, робя, держись. О-го-го-го… – загремело с расшивы, попавшей в водоворот.
И на повороте Волги, когда мы переваливали песчаную косу, сразу натянулась бечева, и нас рвануло назад.
– Над-дай, робя, у-ух! – грянул Костыга, когда мы на момент остановились и кое-кто упал.
– Над-дай! Не засарива-ай!.. – ревел косной с прясла. Сдержали. Двинулись, качаясь и задыхаясь… В глазах потемнело, а встречное течение – суводь – еще крутило посудину…
А тут еще с десяток мальчишек с песчаного обрывистого яра дразнили нас:
– Аравушка! Аравушка! Обсери берега!
Но старые бурлаки не обижались, и никакого внимания на них.
– Что верно, то верно, время холерное!»
Прошел первый и очень тяжелый бурлацкий день. Не раскаивался ли юноша, что ухватился за бурлацкую лямку? Сам он пишет об этом так: «Устал, а не спалось. Измучился, а душа ликовала, и ни клочка раскаяния, что я бросил дом, гимназию, семью, сонную жизнь и ушел в бурлаки. Я даже благодарил Чернышевского, который и сунул меня на Волгу своим романом „Что делать?”».
Я предвижу вопрос читателя: «Когда все здоровое растет, развивается вверх, не порочно ли, не противоестественно опускание молодого Гиляровского вниз, на социальное дно?»
Согласен, что на поверхностный взгляд дело так и выглядит. Но в характере будущего знаменитого журналиста ясно проглядывают две черты: желание испытать себя в различных трудностях и страстное стремление освоить неизвестное. И Чернышевский стал для Гиляровского всего лишь предлогом. Не попадись в руки его книга, так нашлась бы иная причина, чтобы таскать баржи или попасть на время в уголовную обстановку ночлежек Хитрова рынка.
Нужно помнить и об извивах того времени, когда сытую часть общества стали вдруг вдохновлять образы вороватых челкашей, а в социальном дне – бедствии любого государства – увидали некую романтику, вполне ложную, впрочем.
Постоянно добром вспоминал и атлетические уроки матроса Китаева. Без той физической подготовки, которую тот дал гимназисту, не сдюжил бы семнадцатилетний хлопец в ватаге.
Любопытно, что Гиляровский проделал по Волге тот же путь, что и герой романа Чернышевского, прошедший «от Дубровки до Рыбинска», только в обратном направлении, сверху вниз, подражая благородному Рахметову, желавшему быть «работником всяких здоровых промыслов».
Стал гимназист своим среди бурлацкой братии. Прошлым здесь хвалиться было не принято – «на всякий случай», да и различных «подвигов», за которые закон карал сурово, числилось за ватажниками множество. Имен своих, поди, многие не помнили – пользовались кликухами.
Гиляровского называли Алеша Бешеный. Алексеем назвался по имени отца, а бешеным прозвали за неистощимую энергию. «Я к концу путины совершенно пришел в силу и на отдыхе то на какую-нибудь сосну влезу, то вскарабкаюсь на обрыв, то за Волгу сплаваю, на руках пройду или тешу ватагу, откалывая сальто-мортале, да еще переборол всех по урокам Китаева».
Прошел Володя всю путину, доказал себе и людям и характер крепкий, и силу богатырскую. Отправился он вместе с друзьями в трактир, где крючники собирались. Заняли стол перед распахнутым окном, в которое виднелись необъятные волжские просторы, тысячи людей, снующих по причалу и набережной, в десять рядов стоявшие суда с хлебом, сотни грузчиков, с кулями и мешками торопливо бегающих по сходням.
Заказали рубца, воблы да яичницу в два десятка яиц.
– С привалом!
В этот момент в трактир ввалились три широкоплечих богатыря в красных жилетках, обшитых галунами, в рваных картузах. Сразу видать – народ тертый, бывалый!
Вскочили спутники Володи, стали с пришедшими обниматься, целоваться – встретились старинные друзья.
Познакомились и с Володей. Кликухи серьезные: Петля, Балабурда… Жмут руку своими железными лапами.
– Удалой станишник выйдет! – кивнул Костыга на Володю. – Крепкий парень, с характером.
Вошедшие с сомнением покачали головами:
– Жидковат! – Балабурда сделал кислое лицо. – Водку совсем не пьет, кишки так простудить может. Да и ручонка-то бабья, нежная.
Взыграла молодая кровь, заскрипел зубами Гиляровский.
«Мне показалось это обидным, – признавался он позже. – На столе лежала сдача – полового за горячими кренделями и за махоркой посылали. Я взял пятиалтынный и на глазах у всех согнул его пополам – уроки Китаева – и отдал Балабурде:
– Разогни-ка!
Дико посмотрели на меня, а Балабурда своими огромными ручищами вертел пятиалтынный.
– Ну тя к лешему, дьявол! – и бросил.
Петля попробовал – не вышло. Тогда третий, молодой малый, не помню его имени, попробовал, потом закусил зубами и разогнул.
– Зубами. А ты руками разогни, – захохотал Улан.
Я взял монету, еще раз согнул ее, пирожком сложил и отдал Балабурде, не проронив ни слова. Это произвело огромный эффект и сделало меня равноправным».
Далее события развивались стремительно и даже увлекательно. Оказалось, что Петля и Балабурда работают грузчиками в Рыбинске, а верховодит ими знаменитый разбойник Репка, про которого Костыга еще прежде все уши прожужжал Гиляровскому.
Услыхав про Репку, Костыга даже подпрыгнул и от восторга чувств грохнул кулачищем по столу:
– Как, Репка?!
Петля поведал, что Репка сбежал из Сибирской тюрьмы и пробирался на Черемшаны, где у него в лесу была зарыта «поклажа» – гора золота и серебра.
Разудалый Петля, случайно встретивший разбойника в Самаре, отговорил Репку:
– Золото не убежит, оно в земле лежит. Веселья для-ради айда вместе в Рыбне крючничать… А зимой и в скит можно!
Так и сделали, на народе жизнь все веселее. Отобрал Репка с помощью друзей человек сорок знакомых бурлаков и грузчиков, устроил невиданную дотоль артель. Работала она споро, работу делала хорошо и честно, но и зарабатывала больше. Все самые сильные артельные люди – батыри – красовались в жилетках красного сукна. Они обшивались золотым или серебряным галуном – это зависело от силы батыря. Артель Репки держалась обособленно, имела общий котел и питалась куда лучше против других.
Гиляровский со своими новыми друзьями обязательно попал бы в эту передовую артель, откуда парню открывалась бы, по его собственному позднему признанию, прямая дорога в разбойники. Но кто-то донес на Репку, и этого ушкуйника заковали в кандалы и посадили в одиночку тюремного замка.
Артельный народ – верные друзья Репки, подкупили тюремного писаря, и тот сообщил, что Репку отправят в Ярославль только зимой и там будут судить в окружном суде. Постановили выручить Репку, а для этого следовало работать и собирать деньги.
Так Гиляровский стал портовым грузчиком. Сам он писал об этом: «Дня через три я уже лихо справлялся с девятипудовыми кулями муки и, хотя первое время болела спина, а особенно икры ног, через неделю получил повышение: мне предложили обшить жилет золотым галуном. Я весь влился в артель и, проработав с месяц, стал чернее араба, набил железные мускулы и не знал устали. Питались великолепно… Заработки батыря первой степени были от 10 до 12 рублей в лень… Да я никакого значения деньгам не придавал, а тосковал только о том, что наша станица с Костыгой не состоялась, а бессмысленное таскание кулей ради заработка все на одном и том же месте мне стало прискучивать».
Из всех развлечений было одно – козел-пьяница. Да, был такой, ежедневно приходивший к артельному обеду. Если ему не вливали в глотку стакан перцовки, он рогами разбивал бутыль. Порочное животное!
Проработав месяц в артели, Володя, жалея родных, написал им, что работает в Рыбинске, всем доволен и к зиме прибудет домой.
Но отец зимы ждать не стал, приехал сам и забрал блудного сына. Сели они на пароход «Велизарий», где отец встретил своего давнего знакомого – капитана Егорова.
Тот сразу предложил:
– Пусть Володя к нам юнкером в полк поступает! Из такого атлета прекрасный юнкер выйдет.
В сентябре 1871 года Володя на законных правах облачился в мундир вольноопределяющегося: с галунами на рукавах и воротнике, на погонах белели поперечные басончики. Это было время военных реформ, и юнкеров переименовывали в вольноопределяющихся.
Началась жизнь солдатская. В пять утра дневальный подавал голос:
– Шестая рота, вставай!
Барабанщик играл утреннюю зорю. Начинались умывание, одевание, завтрак. Потом шла учеба фронтовой службе, словесности, гимнастике, ружейным приемам, маршировке. Фехтовались на штыках. Это занятие требовало выносливости. Учились меткой стрельбе. Проштрафившихся солдат пороли розгами.
Гиляровский, несмотря на юный возраст, отличался силой и ловкостью, смекалкой и дисциплинированностью. Он был лучшим строевиком. Командир полка назначил Гиляровского взводным, занимал он и должность фельдфебеля. Пробыв в военном обучении два года, Володя был отличен: он удостоился чести быть направленным в Московское юнкерское училище, располагавшееся в роскошном дворце в Лефортове.
Здесь учение было поставлено отлично.
Но сделал Гиляровский доброе дело и был за него наказан. В день своего рождения, 26 ноября, был он в увольнительной. Зашел вечерком, перед самым возвращением в училище, в городской сад и здесь получил «подарок» – он наткнулся на подкинутого ребенка.
Время увольнительной кончалось, и Володя с ребенком явился прямо в училище. У начальства при виде младенца глаза на лоб полезли. Что-то, вероятно, было и другое, ибо спасителя младенца ни с того ни с сего отчислили в полк «по распоряжению начальства без указания причины».
Вернувшись в полк, Володя вскоре подал рапорт об отставке. Заговорило оскорбленное самолюбие, а больше того – желание новых неизведанных ощущений. Он решил при случае поплавать матросом, увидать свет.
Начались новые приключения.
К отцу возвращаться Володя не мог – не позволяла гордость. Зато написал ему письмо: «Поступаю в цирк».
Цирка не было, денег не было, крыши над головой – тоже. Ходил, обивал пороги магазинов, контор, гостиниц, все искал место «по письменной части». В ответ звучали лишь отказы, а то и дерзости:
– Шляются тут всякие…
Наконец повезло. На окраине города, в Лефортовской военной прогимназии, бывшей прежде школой кантонистов, Гиляровского приняли на работу: «дрова колоть, печи топить, за опилками съездить на пристань, шваброй полы мыть».
Жизнь открывала новую страницу.
Для начала было неплохо: Володю досыта накормили, дали угол. Наутро, соскучившись по работе, тер шваброй гимнастический зал.
А дальше – очередное приключение. Закончив уборку, Володя решил воспользоваться пустовавшим залом. Он вспрыгнул на высокую гимнастическую перекладину и стал крутить «сан-туше», или, проще говоря, «солнышко». Затем при соскоке лихо выполнил сальто-мортале и четко приземлился, вполне довольный собой.
И вдруг… вдруг в зале раздались бурные аплодисменты. Оказывается, на занятия пришла группа учащихся, а Володя, увлекшись турником, их не заметил – мальчишек, глядевших на него с неподдельным восторгом:
– Вот это дядька! А ну-ка еще!
Слух о замечательных гимнастических способностях нового уборщика моментально разнесся по гимназии.
– Не уборщик, а настоящий циркач! – с восторгом повторяли учащиеся.
«На другой день во время большой перемены меня позвал учитель гимнастики, молодой поручик Денисов, и после разговоров привел в зал, где играли ученики, и заставил меня проделать приемы на турнике, и на трапеции, и на параллельных брусьях; особенно поразило всех, что я поднимался на лестницу, притягиваясь на одной руке. Меня ощупывали, осматривали, и установилось за мной прозвище:
– Мускулястый дядька.
Денисов звал меня на уроки гимнастики и заставлял проделывать разные штуки.
А по утрам я таскал на себе кули опилок, мыл пол, колол дрова, вечером топил четыре голландские печи, на вьюшках которых школьники пекли картошку…
Никто мне, кажется, не помог так в жизни моей, как Китаев своим воспитанием. Сколько раз все его науки мне вспоминались, а главное, та сила и ловкость, которую он с детства во мне развил.
Вот и здесь, в прогимназии, был такой случай. Китаев сгибал серебряную монету между пальцами, а мне тогда завидно было. И стал он мне развивать пальцы. Сперва выучил сгибать последние суставы, и стали они такие крепкие, что другой всей рукой последнего сустава не разогнет; потом начал учить постоянно мять концами пальцев жевку-резину – жевка была тогда в гимназии у нас в моде, а потом и гнуть кусочки жести и тонкого железа…
– Потом придет время, и гривенники гнуть будешь. Пока еще силы мало, а там будешь. А главное, силой не хвастайся, знай про себя, на всяк случай, и никому не рассказывай, как что делаешь, а как проболтаешься, и силушке твоей конец, такое заклятие я на тебя кладу…
В последнем классе я уже сгибал легко серебряные пятачки и с трудом гривенники, но не хвастался этим. Раз только, сидя вдвоем с отцом, согнул о стол серебряный пятачок, а он просто, как будто это вещь уж самая обыкновенная, расправил его, да еще нравоучение прочитал:
– Не делай этих глупостей. За порчу казенной звонкой монеты в Сибирь ссылают».
Но вновь вмешался в жизнь Володи случай (ох, сколько в его богатой приключениями судьбе этих самых случаев!). Из гимназии пришлось бежать, ибо туда прибывал бывший взводный Гиляровского, не любивший его.
На прощание потешил атлет своих поклонников цирковыми приемами, вплоть до сальто-мортале, поучил их новинке – ходьбе на руках, согнул на память серебряный гривенник – и ходу… Без паспорта, без денег.
После различных опасных приключений попал он на белильный завод – страшное место для всех пропащих людей, которые там быстро теряли остатки здоровья. И тут по удивительному стечению обстоятельств он познакомился и моментально сдружился с…
Впрочем, вот как сам описывает своего нового приятеля Гиляровский:
«Со мной рядом сидел… огромный старик, который сразу, как только я вошел, поразил меня своей фигурой. Почти саженного роста, с густыми волосами в скобку, с длинной бородой, вдоль которой двумя ручьями пробегали во всю ее длину серебряные усы…
Я любовался сухой фигурой этого мастодонта. Широкие могучие кости, еле обтянутые кожей, с остатками высохших мускулов. Страшной силы, по-видимому, был этот человек».
Вскоре старик оказался в больнице и умер. И вот тогда Володя узнал, что это был… знаменитый атаман Репка.
Жизнь не унималась. Попал с началом навигации Володя в Казань. До отхода парохода оставалось свободное время. Молодой человек тихо-мирно прогуливался по старинному городу. В кармане приятной тяжестью лежал кошелек с деньгами, плечи обтягивала новая поддевка и красная рубаха.
Вдруг послышались истошные крики:
– Держи его, держи!..
Из-за угла, едва не сбив с ног Володю, выскочил горбоносый человечек в кумачовой рубахе, швырнул прямо под ноги Гиляровскому пачку каких-то бумаг. И побежал дальше, мелькнув в проеме ворот старого дома.
Тем временем на Володю налетела толпа с городовым и квартальным во главе, схватили, потащили в часть. Бумаги, подкинутые беглецом, были арестованы в качестве «вещественного доказательства» преступной деятельности – это оказались прокламации.
Гиляровский предстал перед бравым полковником с громадными глазищами под кустистыми бровями и с бакенбардами, переходящими в могучие усы.
– Имя не называет, – докладывал квартальный, ткнув пальцем в ребро Володи. – Требует: «Прежде напои, накорми, а потом спрашивай».
Полковник улыбнулся, вежливо пригласил к себе в кабинет. Возле входа стояло чучело громадного медведя, которым залюбовался арестант:
– Пудов на шестнадцать! Еще мальчиком был, так одного с берлоги такого взял.
Полковник тоже оказался охотником, и украшавший кабинет медведь был его трофеем. Тут же завязался оживленный разговор между жандармом и арестантом. Полковник похвалился:
– Сначала с рогатиной, а потом подстрелил из вот этого, из кольта.
– Кольт? Великолепные револьверы! – с воодушевлением произнес Володя. – У моего отца, господин полковник, есть модель «Нью нэви». Она принята в восемьдесят девятом году на вооружение в военно-морском флоте Америки. Вы ее не видели?
– Нет, сударь, не доводилось. У меня старый «Олд-лайн». А чем он интересен, этот кольт?
– Это первая модель с откидывающимся в сторону барабаном и одновременным экстрактированием гильз.
«Нью нэви» несколько длинноват – двадцать семь с половиной сантиметров, но бой мощный. Хорошо себя зарекомендовал на охоте за медведем: лобную кость пробивает.
– Великолепная убойная сила! – Он спохватился. – Вы, верно, голодны? Сделайте одолжение, разделите со мной трапезу.
Володя с удовольствием кивнул, а про себя подумал: «Никак полковник принял меня за важную птицу?»
Полковник нажал кнопку звонка. Тут же в проеме дверей вырос адъютант. Полковник приказал:
– Пусть из «Пассажа» доставят обед, чтоб устрицы были свежие. – Повернулся к Володе: – Вы, сударь, что пьете: вина, водку, коньяк?
– Я не пью…
– Дудки, за нашу встречу выпьем. Я предпочитаю водку – померанцевой горечью подымаю свое настроение. – Полковник густым голосом расхохотался. И опять к адъютанту: – Пусть копченых угрей пришлют. Кетовую икру не надо, только черную, малосольную. И быс-стро! Одна нога здесь, а другая – ха-ха! – там.
Поначалу обед шел превосходно. Поговорили об охоте на гусей и уток, о повадках волков. Вдруг полковник спохватился:
– Простите, сударь, я не представился: Волкоедов Архип Петрович. С кем имею честь?..
Володя горестно вздохнул:
– Простите, Архип Петрович, я бежал от родителей – людей почтенных, и я не желаю, чтобы старики мои знали, где я нахожусь. И повторяю, листовки гнусного, антиправительственного содержания швырнул мне под ноги какой-то инородец.
– Это ложь! – Полковник отшвырнул от себя тарелку с борщом. – С десяток людей показывают, что именно вы сначала раздавали на базаре прокламации, а потом спасались бегством…
– Беда моя в том, что на инородце была надета рубаха кумачового цвета, как и моя. Я с радостью, Архип Петрович, сдал бы вам всех революционеров на свете, но я не знаю ни одного, к сожалению.
– Ах так! – Глазищи полковника налились кровью. – Вы мне лжете. Эй, дежурный! Отправьте задержанного в камеру. – Впился волчьим взглядом в лицо Володи. – Вы, господин хороший, будете сидеть в камере до той поры, пока не вспомните хотя бы свое имя. – Криво усмехнулся. – То-то про оружие песни поет – лучше меня, боевого в прошлом полковника, разбирается. – Поднес к носу Володи громадный кулачище. – Террорист вы, вот кто!
Володя спокойно отвел от носа кулак. В его глазах пробежала смешинка. Он вдруг взял из салатника толстую серебряную ложку и скрутил ее штопором. Потом с легкой улыбкой протянул полковнику:
– Архип Петрович, пусть это вам останется на память о нашей встрече.
Полковник выпучил от удивления глазищи:
– Ну, силища! Вам бы в гвардии служить, а вы со смутьянами связались. Право, жаль!
Ночью Володя еще раз применил свою богатырскую силу: он без особых усилий выставил раму вместе с толстенной тюремной решеткой и бежал. Но судьба ему уготовила еще одну встречу с гостеприимным полковником.
Прошло десять лет. Владимир Алексеевич Гиляровский отличился в Турецкой войне – за храбрость был награжден Георгиевским крестом.
Однажды он попал на обед к генералу. И тут подали столовую ложку, свернутую штопором. Владимир Алексеевич сразу узнал свою работу. С любопытством поинтересовался:
– Генерал, кто это вам так ложку изуродовал?
И, не дожидаясь ответа, раскрутил ее обратно.
Обомлевший генерал пролепетал:
– Второго такого вижу. Даже жаль, что вы ее раскрутили… Я очень берег эту память. Лет десять назад запомнился мне один агитатор, поймали его с возмутительными прокламациями. А он своими ручищами разломал железную решетку в камере, исковеркал всю и бежал. Вот и ложку тоже…
Гиляровский, ни слова не промолвив, скрутил серебряную ложку вновь. У генерала отвисла челюсть…
Гиляровский познакомился с Антоном Павловичем Чеховым в Гимнастическом обществе, что размещалось в ломе Редлиха на Страстном бульваре. Чехов был потрясен силой и ловкостью нового знакомого.
Как-то в его присутствии Владимир Алексеевич скрутил в кольцо толстенную кочергу.
– Это надо сохранить! – воскликнул Антон Павлович.
Тогда Гиляровский разогнул кочергу, связал ее узлом и повесил на крышку отдушины голландской печи – на память.
Велика ты, русская сила!
Войти с помощью соц. сетей: