Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Объехал я весь свет, куда только не заносила меня судьба-индейка. Каких красот природы я нагляделся – чудеса дивные, да и только!.. Но лишь в России дышу свободно, но лишь дома расправляется грудь и хочется творить подвиги богатырские во славу Отечества.
Иван Шемякин
Канун Первой мировой войны. Европа доживает последние месяцы своего счастливого благополучия. По улицам течет ярко наряженная толпа, зеркально блещут витрины магазинов, хрусталем, зеркалами и прочей роскошью манят фешенебельные рестораны.
Но в те дни, казалось, весь Париж устремился в знаменитый «Мулен Руж». Афишные тумбы украсились броскими афишами: «Внимание! Только пять представлений! Страшный русский казак Иван Шемякин! Феномен человеческой силы! Загадка сокрушительного могущества! „Живые качели” и прочие чудеса!»
И здесь же был изображен сам «страшный казак»: груда мышц, свирепое выражение колесообразного лица.
Те, кому посчастливилось достать билеты, убедились, что с внешним видом «казака» афиши малость подпутали. На арене перед ними предстал весьма гармоничного сложения двухметровый атлет, с благородным доброжелательным выражением красивого лица.
А вот своей силой Шемякин действительно поразил. Одетый в казачий костюм, атлет без видимых усилий удерживал «живую качель», на которой разместилась дюжина охотников из зрителей. Затем, приятно улыбаясь, одной рукой поднял шестерых униформистов. Зал бешено аплодировал, неуместно кто-то исступленно выкрикивал «бис!».
Интерес к богатырю с каждым днем рос. Еще с вечера в кассы вместительного «Мулен Руж» выстраивалась длиннющая очередь. Шемякина на сцене забрасывали цветами.
Газетчики не давали прохода русскому богатырю. Но он был немногословен, объясняя свою сдержанность крайней занятостью. Однако назначил день, когда обещал ответить на любые вопросы…
И вот долгожданный для репортеров час настал. В одном из просторных помещений «Мулен Руж» собралось изрядное количество пишущей братии. Они задавали вопросы, торопливо записывали ответы. Шемякин верно держал слово: он отвечал охотно и откровенно. Журналисты были поражены услышанным: столь необыкновенные приключения испытал «страшный казак».
– Вы какой казак, донской или военный? – послышался наивный вопрос.
Шемякин лишь слегка улыбнулся:
– Я казак миролюбивый. А если говорить серьезно, то роль казака я исполняю лишь на сцене. Родился в 1877 году в деревне Переделицы Подольского уезда Московской губернии.
– Кто ваши родители? Дворяне?
– Отнюдь нет, они по происхождению крестьяне, так сказать – пейзане, – белозубо улыбнулся Шемякин. – Но все родственники – народ крупный, высоченный. Во мне, скажем, два аршина тринадцать вершков, то есть без малого два метра.
– Говорят, вы за собой возите чуть ли не целую библиотеку…
– Два десятка любимых книг – это еще не библиотека. Но русской литературой восторгаюсь. Каждодневно перечитываю стихи Ломоносова и Державина, из новейших люблю Ивана Бунина и Александра Куприна, с которыми имею честь быть знакомым.
– Вы получили хорошее образование?
– Я – автодидакт, самоучка. Учился на медные деньги в городском училище. Я был совсем малышом, когда умер мой батюшка Василий Никитич. В деревне стало невмоготу, вот семья и поехала в северную столицу искать счастья. Брат мой работал на заводе механиком-монтером. Он взял меня к себе. Трудно человеку, родившемуся среди сельских просторов, видеть вокруг себя серые стены, пыль, грязь, булыжную мостовую. Чтобы развеяться, стал заходить в цирк. С галерки восторгался силачами, среди которых мне особенно нравился Павел Ступин.
Это атлет гигантского роста, с удивительно красивым русским лицом. Все в цирке стихали, когда он появлялся на манеже в своей красной шелковой рубахе, плисовых шароварах, в высоких лаковых сапогах – прямо богатырь из пушкинской сказки. Меня, как и других, поражало сочетание в нем удивительной силы с ловкостью и гибкостью. Ступин для начала показывал силовые трюки: работал с гирями и «бульдогами», рвал цепи и делал все, что положено делать атлету. Но завершал Павел свои выступления акробатическими номерами – сальто-мортале, умопомрачительными прыжками, переворотами «колесо». Надо знать, что Ступин весил 145–150 килограммов!
Газетчики, проявляя хорошую профессиональную настырность, не отставали:
– Расскажите, месье Шемякин, все-таки о себе. Как вы начали заниматься атлетикой? Вы с детства были исключительно сильны?
– Нет, я был очень длинный и несуразный. Но случай перевернул мою жизнь. Однажды возвращался из гостей. Час был поздний, но на дворе стоял июнь с его белыми ночами. Немало петербуржцев, верных привычке, гуляли по улицам. Я заметил группу молодых людей. Они кружком встали около парня, который показывал различные гимнастические номера. Он четко выполнил стойку на кистях – прямо на булыжной мостовой, затем ловко крутанул сальто-мортале.
Я, преодолев застенчивость, обратился к парню:
«Скажите, вы – цирковой артист?»
Парень рассмеялся и сказал:
«Нет, пока я лишь студент-юрист, но посещаю гимнастическое общество, оно разместилось в Адмиралтействе. Занятия там платные… Вот вам адрес».
Наскреб я с великим трудом три рубля и отправился в Адмиралтейство. Занятия проводил немец, все команды он отдавал на родном ему языке. Заплатил я деньги, меня записали в особую тетрадку, сказали, какую амуницию надо иметь для занятий.
И начались мои страдания! Кажется, меньше всего на свете я был способен к гимнастике. Мне мешал мой высокий рост, какая-то неловкость. Если в маршировке и силовых упражнениях (отжимания, подтягивания) я выглядел вполне исправно, более того – намного превосходил своих товарищей, то турник или брусья стали настоящим мучением для меня. Я не мог сделать вращение («солнце») на турнике, перевороты и стойки на брусьях и так далее.
Все это вызывало оживление моих товарищей, а порой и откровенный смех. Я было принимал решение бросить эту чепуховину, но делал это, по своей давней привычке, не сразу: мужчина никогда не должен следовать за своими эмоциями, между принятием решения и претворением его в жизнь почти всегда полезно выдержать паузу: так меньше шансов допустить ошибку, порой непоправимую. Я в этом убеждался много раз.
Вот и теперь я говорил себе: «Хорошо, Иван, ты закончишь свои гимнастические мытарства. Но не прежде, чем проведешь еще десять тренировок».
Я вновь и вновь после нелегкого трудового дня тащился к Адмиралтейству, опять влезал на перекладину, делал «склепки», «солнце» (освоил-таки!), вращения, лихие соскоки. С трудом и слезами (ибо много раз падал) научился делать на высоких параллельных брусьях стойку на кистях. Здесь, кстати, помог мой знакомый по Лиговке, который оказался отличным гимнастом и моим тезкой – Иваном.
И вот последнее – по зароку! – десятое занятие. Можно больше не приходить, характер показал – и баста! Да и три рубля выкладывать за месячные занятия – не шутка!
Но, видя, как с каждым занятием прибывает в мышцах сила, как появляется небывалая прежде ловкость, вновь принимал решение: «Еще десять занятий!» И как прежде, поплевывая на плохо проходившие мозоли на ладонях, я шел на тренировку.
И что бы вы думали? Именно это упорство и помогло мне стать атлетом, тем Шемякиным, которого вы, господа, знаете.
– Как это случилось? – интересовались журналисты, явно заинтригованные рассказами знаменитого чемпиона. – Когда вы приступили к атлетике?
– Однажды в зале появился еще один мой тезка – тогда он был еще гимназистом и все его называли Ваней Лебедевым. Этот человек очень популярен в России, и о нем следует сказать особо. Несмотря на его юный возраст (родился в 1879 году), он был очень физически развит и пользовался большим влиянием среди молодежи. Сначала он занимался гимнастикой, потом поступил в атлетический кружок доктора Краевского – личности выдающейся. Вскоре Лебедев становится одним из сильнейших гиревиков Петербурга. Краевский пригласил его к себе в помощники – и не ошибся. У «дяди Вани» оказались замечательные педагогические способности. Он разыскивал толковых ребят для пополнения Кружка любителей атлетики, так Краевский назвал свою школу.
Вот сюда и пригласил Лебедев меня и еще пять ребят из нашего гимнастического кружка.
Вот где я почувствовал себя в своей тарелке! Доктор Краевский встретил меня радушно и спросил:
«Гири любите? А сколько толкнуть двумя руками можете?»
Для начала я сделал весьма солидный результат – 180 фунтов. Краевский был удивлен:
«Ай да молодец! Техники хотя мало, зато силы много…»
Журналисты спешили задать новые вопросы:
– Но ведь вы добились гораздо большей славы как борец. Когда вы начали борьбой заниматься?
– У Краевского и начал. Собственно, занятия гирями и борьбой шли параллельно. Думаю, что это в известной степени оправданно: переключение с одного вида двигательной деятельности на другую благотворно действует на человеческий организм. К тому же занимающийся получает всестороннее физическое развитие, улучшается его координация. Я вообще склонен считать, что занятия тяжелой атлетикой – видом спорта, предъявляющим организму особые требования, словно испытывающие весь опорно-двигательный аппарат на прочность, необходимо сочетать с занятиями плаванием, легкой атлетикой – в первую очередь длительными кроссовыми пробежками в небольшом темпе, спортивными играми и забавами с мячом – футболом, волейболом и другим.
Но замечу, поначалу занятия борьбой шли у меня туго. Я был агрессивен, даже по-спортивному зол, но ловкость была чисто медвежья. Хорошо еще, что я отдал дань гимнастике на снарядах – это полезно всякому спортсмену. Более того, прежде чем приступить к тренировкам в избранном виде, хорошо год-другой позаниматься спортивной гимнастикой. Человек прибавит в силе и значительно улучшит координацию движений: гимнастика, как никакой вид спорта, развивает эти два качества.
Увидав, что борьба у меня идет туго, я налег на тренировки с гирями. Занимался пять-шесть дней в неделю. Пошло недурно, особенно вырывание одной и двумя руками.
– Но, господин Шемякин, таким интенсивным занятиям не была ли помехой ваша служба на заводе?
Шемякин улыбнулся:
– Что греха таить – было не сладко! Уставал так, что моему брату, с которым мы жили вместе, порой стоило немалых усилий поднимать меня по утрам: и тормошил, и холодной водой из ведра окачивал. Впрочем, водные процедуры я очень любил. Ходил на Неву плавать – восемь-девять месяцев в году. Бывало, уже река слоем льда покроется, а я вместе с другими энтузиастами – таких в Петербурге всегда было немало – расчистим большую прорубь, разогреемся в теплой одежде на берегу – тепленькими! – бултых в ледяную купель. Знатно, словно в котел с кипятком попал – так все тело обдаст. Выскочишь на мостки – специально их соорудили, быстро-быстро махровым полотенцем разотрешься и вновь – в теплую одежду. Самочувствие прекрасное, никогда никакая лихоманка не брала.
Но я, простите, отвлекся от вашего вопроса. Наступил лень, когда я перешел служить на Николаевскую железную дорогу. Для начала – простым рабочим в вагонных мастерских. Начальство заметило мою сметку и исполнительность, перевело на хорошо оплачиваемую должность – проводником.
Работа легкая, в постоянном общении с людьми – мне это очень нравится. Это большая радость – общение с различными людьми – от простого крестьянина до важного генерала. У меня со всяким разговор получается.
Я еще не сказал вам о том, что постоянно учился. Ворохами приобретал книги для самообразования, читал художественную литературу, прямо-таки был потрясен «Преступлением и наказанием» Федора Достоевского. Раз пять перечитывал, многие страницы помню почти наизусть – память у меня цепкая.
Мне удалось сдать нелегкий экзамен на право ухода за паровыми котлами, и я стал старшим истопником парового отделения. Эта должность была почетной и довольно высокооплачиваемой. С материальной нуждой было покончено. И работа мне пришлась весьма по душе. Я теперь жил на колесах. Наш пассажирский состав холил по линии Петербург – Москва. Наблюдаешь между делом за природой в окошке, дышишь воздухом, напоенным ароматом лугов и трав, – и так хорошо на душе делается!
Едва прибывал наш состав в Белокаменную, как я, сдав вахту, спешил на арену барона Кистера. Здесь проводил тренировки, которые своей азартностью больше походили на состязания. В то время в Москве была пора расцвета тяжелой атлетики – многие имена гремели! Москвичи все резались на рекордах с петербуржцами. Бывало, приду на арену к Кистеру и начинаю дразнить москвичей:
«Вы, – говорю, – ребята не слабые, но вам до наших далеко! Скажем, Железный Самсон или вот „малютка” Людвиг Чаплинский, тут вашему Дмитриеву-Морро делать нечего, побьют они его».
«Да что ты все про других – про себя скажи, на что ты годен?» – со смехом говорил иной раз Кистер.
«Пожалуйста, – отвечаю. – Когда у вас соревнования? На той неделе в субботу? Очень хорошо! Как раз буду в Москве».
В субботу участвую в соревнованиях – срам! В поднятии тяжестей плетусь в хвосте, а в борьбе и вовсе последнее место.
«Хвастливого с богатым не сравнишь!» – смеются мои соперники.
Дело в том, что переезды мало содействовали регулярным тренировкам, а про соблюдение режима и вообще говорить не приходилось, день перемешался с ночью. Так тяжко стало, что хотел бросить спорт!
Но преодолел себя, начал и на стоянках заниматься с гирями. Пассажиры собирались на мои тренировки глазеть. Пусть смотрят, за показ деньги не просим, со зрителями даже вроде азартней!
Улучшил я свои результаты. В 1899 году – сенсация! Словно враз я стал непобедимым. Газеты захлебнулись в восторге. Я выиграл почти все самые крупные состязания.
Побеждал дважды в состязаниях Велосипедно-атлетического общества, причем взял главный приз его императорского высочества великого князя Николая Николаевича – тут все сильнейшие гиревики были представлены. Затем выиграл Третий приз на Всероссийском чемпионате. Газеты без конца продолжали печатать мои портреты, меня узнавали на улице – «чемпион идет!».
Все это льстило самолюбию.
«Пора тебе, брат, от парового котла на артистическую дорогу переходить», – говорили мне и барон Кистер, и Ваня Лебедев, и доктор Краевский.
Очень мне жалко было бросать паровоз, да и бригада у меня подобралась отличная – но что делать? Совмещать рейсы с регулярными тренировками нет возможности, а молодость ведь быстро промелькнет! Но жребий был брошен… Уволился я с Николаевской железной дороги. Для начала следовало выбрать псевдоним – такова традиция, да подыскать место работы. Недолго размышляя я назвал себя Россовым – это дань привязанности к русской поэзии. Мои любимые строки – державинское: «Гром победы, раздавайся, веселися, храбрый росс…»
Для начала я поступил на работу в сад Рейтера в Озерках, а затем переехал в известную «Аркадию» в Петербурге. Жалованье мне положили не ахти какое, да и мой репертуар был довольно скромным. Как и мои собратья по призванию, я выжимал «бульдоги», толкал и вырывал штангу, жонглировал гирями. Гвоздем программы, привлекавшим зрителей, был трюк «качели». Кто из вас был на моих представлениях, знает, что это такое: я держу на себе качели, на которых раскачиваются десять – двенадцать человек из публики. Трюк не из легких, когда особенно взгромоздятся на качели шестипуловые дяди Вавилы да начнут резвиться – пропади они пропадом… Но что делать, сам выбрал себе такую работу!
Начались мои странствия по России – где только не бывал, какую только публику не развлекал! Утешало всегда то, что наш народ любит богатырей. Ведь именно выступления атлетов в любом цирке, в любом балагане ждут с особым нетерпением, именно на силачей идет валом народ. Куда бы я ни приехал, меня всегда окружают люди, в первую очередь – молодежь, спрашивают о том, как стать сильным, какие упражнения следует выполнять и прочее. Такое внимание радует!
Журналист, сидевший в первом ряду, поднял вверх блокнот, привлекая к себе внимание.
– Насколько известно, – сказал он, – вам довелось нести службу в лейб-гвардии Преображенском полку, в роте его императорского величества. В чем заключалась ваша служба? Не мешала она вашим выступлениям?
Шемякин улыбнулся:
– Вижу, что от господ журналистов ничего утаить нет возможности!
Он помолчал, обдумывая ответ. Затем продолжал:
– Да, я попал в роту, задача которой – охрана государя. Служба довольно сложная. Два раза в сутки приходилось стоять на посту – по четыре часа каждый раз. На наружных постах надо было терпеть любую непогоду – дождь, снег, мороз, жару. Любой из нас – даже самый нижний чин – должен был обладать развитой головой, сметкой, расторопностью. На каждого из нас возлагалась обязанность знать в лицо и по имени всех живших во дворе лиц, всю дворцовую прислугу. Кроме того, ежедневно проходили строевые учения, занятия по рукопашному бою и стрельбе.
В нашей инструкции, которую мы обязаны были знать наизусть, написано: «Жилище русского царя должны окружать настоящие представители великой Российской армии – здоровые нравственно и физически, рослые и красивые, любящие Бога, безгранично преданные царю, умные, развитые, грамотные… В полк достойны попадать только такие солдаты, которые и дома, до службы, жили честно, не сделали ничего зазорного, не приняли на совесть недоброго дела, не опозорили себя…
Нижний чин, недостаточно осмотрительно выбранный и оказавшийся недостойным служить в полку, роняет честь своей части и подводит под ответ свое ближнее начальство. Честь служить в Собственном его императорского величества сводном полку выпадает на долю немногих счастливцев, и потому честью этой надо дорожить в высокой степени».
Я, господа журналисты, привел эту выдержку не для того, чтобы блеснуть своей памятью, а для того, чтобы вы поняли условия, в которые мне волей случая пришлось попасть.
Что и говорить, служба почетная. Мы ежедневно видели многих сановников Российской империи. Общались с членами царской семьи. Так, великая княгиня Ольга Николаевна, девушка необыкновенной красоты и доброты, в Царском Селе устроила для солдат рождественскую елку с раздачей подарков. Сам император ежедневно снимал пробу с солдатской пищи. С этой целью существовал специальный футляр, в который ставились судки с пищей, которые относились к государю во дворец.
Однажды эта честь выпала на мою долю. Николай Александрович к пище едва притронулся, но изволил ласково обратиться с вопросом ко мне: «Исправно ли кормят вас?»
Я по уставу ответил, что кормят «так точно, исправно!». У меня на языке вертелась просьба, но я не решался ее высказать. Государь заметил мою заминку, удивленно посмотрел на меня, но я ничего не сказал. Я нес обратно в кухню царский футляр с судками, а на душе у меня кошки скребли. Фельдфебель первой роты Алексей Курбатов, меня сопровождавший, спросил: «Ты что, Шемякин, сегодня как в воду опущенный?» – «Дело плохое – в Михайловском дворце готовится чемпионат России!»
Фельдфебель, мой земляк и приятель, расхохотался: «Да тебе какая забота?» – «Если бы ты, Алеша, мог понять! Ведь почти все звезды прибудут на чемпионат. Слыхал ты о Гаккеншмидте? Он, к примеру, громадный обеденный стол перепрыгивает с места. Удивительно развит атлет! А студент Людвиг Чаплинский? Еще совсем юный, а выносливость феноменальная, техника изощренная! А знаменитый Железный Самсон…»
Фельдфебель добродушным тоном прервал меня: «Печали не вижу, возьми отпускную да поглазей на своих самсонов!» – «Я сам хочу участвовать!»
Курбатов даже присвистнул: «Это, брат, ты выдумал! Если дойдет до Комарова…»
Если узнает генерал-майор Комаров, командир нашего полка, мне несдобровать. Я это знал и сам. Но преодолеть свое желание я не мог. Тренированность у меня была неплохая. В нашем полку занятия атлетизмом всячески поощрялись. Ежедневно я до седьмого пота упражнялся с гирями, проводил поединки в борьбе со своими товарищами по службе. Кстати, наш гимнастический зал в Царском Селе был оборудован прекрасно и никогда не пустовал.
Я показывал кое-что из своих силовых трюков. Они всегда вызывали восторг моих сослуживцев, давали мне некоторый авторитет. Но мои успехи на борцовском ковре имели и печальные последствия…
Впрочем, расскажу о своих приключениях, достойных Рокамболя, по порядку.
Одним замечательным солнечным и прохладным утром я получил увольнительную – и скорее в Питер, на тренировку. Здесь меня встретил Чаплинский. Он был очень умным и проницательным человеком, сразу обратил внимание на мое состояние.
«Чем вы подавлены, сударь?» – вежливо и ненавязчиво Людвиг стал меня расспрашивать.
Я объяснил, что очень и очень желаю стать ему конкурентом на чемпионате, да начальство мне не разрешит. Что делать?
«Я готов на все, лишь бы стать участником, – твердо заявил ему. – К тому же…»
Я замялся, а Чаплинский вопросительно поднял брови: «Говорите со мной смело, я достаточно скромен: все останется между нами».
«Дело в том, что я дал в долг все мои сбережения (довольно значительные!) одному нашему общему знакомому – его имя я не стану называть. Но он поступил бесчестно: уехал за границу, говорят – надолго. Я остался без копейки…»
Чаплинский живо возразил: «Я готов вам дать на любой срок, в средствах я не стеснен».
Я отрицательно покачал головой: «Спасибо, Людвиг, вы очень добры и благородны. Но я хочу заработать на турнире…»
«Чемпионом стать будет очень трудно. Говорят, сейчас Гаккеншмидт в блестящей форме. Впрочем, за каждую схватку платят червонец».
«Ну, мы еще посмотрим, кто в какой форме!» – усмехнулся я и вскоре был наказан за свою самонадеянность.
Итак, я принял решение: пусть кары армейские и лаже царские падут на голову преступника – но я выйду на помост!
Сделал заявку на участие, потренировался с Чаплинским – и марш в Царское Село! Здесь первым делом направил свои стопы к фельдфебелю Курбатову. Звание его маленькое, унтер-офицерское, а влияние – большое, ибо ежедневно имел доступ к Николаю Александровичу. Где-то и с кем-то пошушукался он и вызвал меня из казармы: «Все дни турнира имеешь отпускную… Только смотри, если кто узнает! За такие штучки, как участие в соревнованиях без законного на то разрешения, могут отправить туда, где Макар телят не пас». – «Но разве Осипов даст мне разрешение? Никогда!» – «Да, Осипов тебя за что-то невзлюбил».
Я вздохнул, ибо отлично знал за что. Он был моим взводным командиром и громадным, хотя несколько рыхловатым человеком. До моего прибытия он побеждал на всех полковых состязаниях по поднятию тяжестей. Теперь все кубки были моими.
Более того: их императорское величество пожелали, чтобы мы провели чемпионат по французской борьбе. И вот в присутствии самого монарха я так крутанул «мельницей» своего взводного, что тот не смог без посторонней помощи подняться с ковра. Это он мне запомнил.
Та же история повторилась и на тренировках. Осипов затаил злобу и всячески отыгрывался на мне. Как что, сразу командует: «Шемякин, наряд вне очереди – чистить картошку!» – «Я уже вчера чистил… И в квасной мыл полы». – «Что такое? Обсуждать приказ начальника – три дня ареста!»
Вот и приходилось мне не очень сладко. Так что просить у Осипова разрешения на выступления смысла не имело.
Мы решили пойти на хитрость – на тот случай, если кто-нибудь из полка пожалует на чемпионат. Дядя Ваня разрисовал мне лицо жженой пробкой, изобразил усы и бакенбарды. Доложу вам – такое страшилище из меня получилось, не приведи господи! Зато, думалось, никто меня не узнает.
Как бы не так! Только я вышел на арену, глянул в ложу – там нет, не Осипов, но наши однополчане – поручик Семенов и знаменитый, с громадной окладистой бородой дед-красавец подпрапорщик Щеголь (он был известен тем, что вступил в военную службу еще в 1872 году). Они меня сразу узнали – по фигуре, а моя индийская рожа вызвала на их лицах улыбки: у Щеголя – добродушную, у Семенова – злорадную.
«Все, пропал!» – решил я про себя, и сразу во мне что-то опустилось.
Рефери командует: «Борьба!»
Пока Гаккеншмидт примерялся ко мне, я отчаянно бросился на него, ткнулся своей чумазой рожей в его благородное лицо, перемазал чемпиона…
В зале стон стоял, зрители тряслись от хохота, а больше всего – Семенов и Щеголь.
Гаккеншмидт, этот культурнейший человек, изучавший философию, знавший несколько иностранных языков и никогда не выходивший из равновесия, на этот раз рассвирепел. Он глядел на меня, как тигр на кролика. Меньше пяти минут ему понадобилось, чтобы расправиться со мной.
От устроителей чемпионата я получил честно заработанный червонец, а от ротного командира – неприятности. Он накатал на меня рапорт. Мне пришлось страдать под длительным арестом.
Добавлю, что со взводным Осиповым я свел счеты на… арене цирка Чинизелли. Дело в том, что он тоже занялся борьбою.
Случилось все это после нашей с ним демобилизации. Однажды пришел долгожданный день, когда я получил в канцелярии бумаги, удостоверявшие, что я вновь стал гражданским человеком. Мой новый друг, которого я учил грамоте, способный и усердный солдат, исключительных физических данных – ростом он был почти как я и пятаки научился гнуть у меня, Григорий Чащин позвал в квасную комнату. Его как раз до моей демобилизации назначили квасоваром, да не простым – царским!
Он и впрямь был волшебником в этом деле – чудный напиток готовил.
Налил мне напоследок большую кружку кваса, обнял меня Григорий Иванович и проводил, помог чемоданчик донести – уважения ради.
«Кончится служба – найди меня, сделаю, Гришаня, тебя всемирным чемпионом! – говорю квасовару. – Разбогатеешь!»
«То-то ты, мой друг, разбогател! – лукаво смеется Чащин. – Уеду к себе в деревню Гутокирову, что в Юмской волости Пермской губернии, буду землю пахать, оженюсь, детишек выращу… Вот и приезжай ко мне в гости!»
Увы, не довелось мне встретиться с этим прекрасным человеком. Погиб он как-то нелепо, во время пребывания в Москве вместе со свитой, кто-то из злоумышленников застрелил его. Убийцу не нашли.
Простите, господа, я отвлекся. Итак, Осипов тоже стал профессиональным борцом. До поры до времени он избегал участия в одних турнирах со мной. Пока спортивная судьба не свела нас с ним на крупном чемпионате. Он был неплохим борцом, злым, напористым. Но у меня столько в сердце накипело!.. Да и был я, конечно, поопытнее и посильнее. Припомнил я взводному в тот вечер и картошку, и аресты… Не рой яму другому!
– Какой из чемпионатов, господин Шемякин, вам запомнился особенно? – послышался вопрос из зала.
Шемякин задумался. Потом медленно произнес:
– Трудно ответить однозначно. Много было интересных состязаний. И я сейчас хочу рассказать не о себе. Скажу о самом благородном и сильном из русских атлетов. Впрочем, начну по порядку.
Случилось это, помнится, в 1904 году. И было это тоже в цирке Чинизелли. Весь Петербург волновался.
Шутка ли! На чемпионат съехались все звезды того времени: красавец, любимец публики и дам Рауль ле Буше, Иван Поддубный, Дюмон из Франции, Петр Крылов, чемпион мира Поль Понс, негр из Мартиники Анастас Англио и другие. Приз был объявлен фантастический – пять тысяч рублей.
В этом чемпионате была необычная интрига. Дело в том, что наш, как его любят величать журналисты, «волжский богатырь», бывший грузчик и потомок запорожских казаков Иван Максимович Поддубный незадолго до этого чемпионата проиграл в Париже Раулю ле Буше. Общее мнение было таково, что не обошлось без обмана. Все, кто присутствовал на их схватке – длилась она необычно долго, более часа, утверждали, что французский чемпион жульнически вымазал свое тело каким-то жиром. Именно по этой причине он при каждом захвате, подобно ужу, выскальзывал из рук Поддубного.
Поддубный, без особых хлопот уложивший на этом турнире за звание «Чемпион Парижа» одиннадцать человек, обратился к судьям с протестом. Те осмотрели Буше, подтвердили, что он действительно натерт жиром, и постановили: «Борьбу продолжать, каждые пять минут протирая Буше полотенцем!»
Уверен, что кто-нибудь из присутствующих был на той встрече. Они подтвердят правдивость того, что сейчас расскажу.
Преимущество Поддубного было явным, но он не уложил француза на лопатки. Судьи вынесли явно несправедливое решение:
«За красивые и умелые уходы от острых приемов победу и звание „Чемпион Парижа” присудить Раулю ле Буше!»
Как вы, господа журналисты, помните, спортивный мир был возмущен этим обманом. Поддубный в знак протеста даже хотел бросить борьбу, но передумал: «Я с этим прохвостом Буше еще рассчитаюсь!»
Итак, обстановка чемпионата была накалена как никогда. Большое количество участников из разных стран и континентов заставило растянуть соревнования более чем на месяц.
Я начал турнир успешно, но в равном поединке проиграл могучему Полю Понсу. Схватки, как правило, были жесткими. В финал пробились болгарин Никола Петров, Поль Понс, Рауль ле Буше и Иван Поддубный. В предварительных турах Поддубный показал, что равных ему нет. Но сильны были и остальные финалисты. Особенно горячо поддерживали зрители красавца Буше. Его сопровождала целая толпа истерических поклонниц. Впрочем, он ваш, уважаемые господа, земляк, и вы сами все о нем хорошо знаете.
Я наблюдал первый финальный поединок из-за кулис. Поддубный встретился с Петровым. Болгарин был тонким тактиком, он умело изматывал соперников, заставляя их много и бесполезно атаковать. Сам умел провести неожиданный контрприем.
Поддубному пришлось для победы над ним затратить более получаса.
Следующая по жребию схватка с Раулем ле Буше. С утра пораньше к Поддубному явился импресарио Буше. Он положил на стол пачку денег: «Месье, здесь целое состояние – двадцать тысяч рублей. Они ваши, но вы должны проиграть Буше».
Поллубный вышвырнул жулика в окно: «Русские борцы не продаются!»
Кстати, Поддубного всегда отличала необыкновенная прямота и честность. Я сам был свидетелем нескольких случаев, когда наш знаменитый борец отвергал всякие сделки. Так, в 1908 году в Берлине немецкая знаменитость Якоб Кох предложил фантастическую сумму за добровольный проигрыш – 20 тысяч марок. Наш борец решил проучить обманщика. Он ответил: «Такие деньги! Любой согласится. Я тоже…»
Кох на радостях раззвонил о своей грядущей победе по всему Берлину.
Когда началась схватка, Поллубный задал ему изрядную трепку и без особых усилий положил на лопатки.
«Терпеть не могу обманы!» – сказал наш борец. Коха подняли на смех.
Но вернемся к нашумевшему поединку Поддубного с Буше. Первая схватка закончилась вничью – француз отчаянно защищался. На следующий день турнир был продолжен. Беспрерывными захватами Иван Максимович измотал соперника, а затем поставил его на четвереньки и – неслыханное дело! – продержал в этой неудобной позе сорок одну минуту!
При этом Поддубный весело, на весь зал приговаривал: «Это тебе, мусью-лжечемпион, за оливковое масло!»
Измученный француз признал себя побежденным, но Поддубный держал противника до тех пор, пока судьи не назвали Ивана Максимовича победителем.
Зал потешался вовсю. Поддубного до гостиницы почитатели несли на руках.
Финал Поддубный выиграл у чемпиона мира Понса и по праву заслужил титул «чемпиона чемпионов».
Я не случайно, господа журналисты, рассказал вам о нашем величайшем атлете, равных которому я не знаю во всем мире.
Что касается системы подкупов, то она царит в западных странах и, к сожалению, проникла и к нам. Но лучшие русские атлеты, и в первую очередь Поддубный, никогда не шли на сделки.
Я проиграл в этом соревновании Поддубному, но борьба понравилась антрепренерам. Меня на хороших условиях пригласили на чемпионат борьбы в Южную Америку. Выгодный контракт был заключен на год.
Через Берлин, Париж прибыл я в Марсель. Отсюда путь лежал морем. Длинный, утомительный путь. К счастью, я легко переносил качку.
Турне намечалось большое. Начали его в Буэнос-Айресе. В труппу входили Рауль ле Буше, Понс, Дюмон, Англио, немецкий чемпион Ретцлер и другие. Меня почему-то прозвали Романовым. Это, видимо, в память о моей службе в Сводном полку Николая Александровича.
Присоединились к нам и итальянские атлеты Нино и Салли, а также геркулес и местная достопримечательность мясник Тигро Лос-Коралли. Живописен Тигро был до чрезвычайности: косая сажень в плечах, костюм мексиканского гаучо, надвинутое на брови сомбреро, мужественное лицо разбойника с большой дороги.
Я упомянул об этом турне не только для того, чтобы рассказать о путях, на какие спортивная судьба забрасывает российских атлетов. Больше никогда и нигде я не встречал такой публики, как в Южной Америке. Успех наш турнир имел колоссальный. Места в театре «Казино», где проходил чемпионат, брались с боем. Рев на протяжении всех схваток стоял невообразимый, на арену летела всякая чепуха – от ножей и вилок до апельсинов и мелких монет. В финале Понс положил Рауля, а я занял почетное третье место. Наша горничная преподнесла мне букет роз.
На афишах меня называли «русским медведем». Не умею объяснить, но у меня откуда-то разыгрался в этой самой Америке прямо-таки волчий аппетит. Я съедал все порции борцов, большинство которых мучились от жары и жажды. Меня быстро прозвали «чемпионом-обжорой».
Видать, моя закалка около паровозных котлов не прошла зря. Я жару не замечал. Много гулял по городу, и всегда в окружении толпы местных жителей.
На шею и плечи к себе сажал с дюжину мальчишек, чем доставлял неизъяснимое удовольствие жителям, и особенно газетным фотографам. Скоро я стал самым популярным в нашей труппе. Дошло до того, что с раннего утра меня поджидала у гостиницы толпа детворы, которая, завидя мой выход, громко орала на русском языке (успели у меня научиться): «Здравствуй, Ваня!»
Я любил поиграть с ребятней – подкидывал каждого прямо в небо и мягко ловил. Они часами меня не отпускали.
Зато сколько печали было в их глазах, когда пришло время расставаться! Побывал я с труппой в Монтевидео, Рио-де-Жанейро, Сан-Пауло, Байе, Сантосе… И везде тепло встречали «русского медведя», везде сборы были битковые. Прекрасный народ!
Последний рассказ, господа журналисты, о Южной Америке. Однажды меня и еще нескольких атлетов повезли в пригород Буэнос-Айреса. Здесь проходил какой-то народный праздник.
Именно тут впервые услыхал такое модное в Европе танго. Играл отличный оркестр, и дамы приглашали кавалеров на танцы.
Я стою так в сторонке, глазею на счастье других и чуть-чуть завидую. И вдруг кто-то тронул мой локоть. Смотрю – наша горничная. Приглашает меня на танго, а у самой глаза так и светятся. Эх, хороша! По сей день жалею, что не увез ее с собой в Полтаву…
Потом вернулись в Европу. Гастролировали во Франции, Италии, Испании: Марсель, Тулон, Бордо, Ним, Ницца, Милан, Рим, Болонья, Пиза, Барселона, Мадрид и много других.
Кстати, в Мадриде нас пригласили на корриду. Я был потрясен ловкостью и мужеством матадоров. Мы целые дни проводили вместе, подружились по-настоящему. По просьбе любителей корриды я за рога повалил быка наземь. Бык был здоровый и свирепый, говорят, матадора убил. Но я ему рога-то пообломал, инвалидом сделал. Восторгу испанцев конца не было!
Везде нас сопровождал аншлаг. Но порой и нам приходилось организовывать рекламу. С этой целью в сопровождении оркестра разъезжали по улицам в открытых колясках и в борцовских трико, демонстрировали мускулатуру.
Стал я о себе много мечтать: вот, думаю, простой парень, своим трудом чего добился – от паровозных котлов до всемирной известности. Популярность у меня действительно была большая, и получал я прямо-таки астрономические гонорары – 1200 франков в месяц. Но ничего у меня в карманах не задерживалось: раздаривал, проигрывал на бегах, тратился на разные пустяки…
Журналисты прервали долгий монолог:
– А что произошло у вас с известным нашим атлетом Эмилем Верве?
– Произошло крушение моего выгодного турне. Три вечера подряд я боролся с ним в финале одного из парижских турниров. И все без результата.
И вот в последний вечер на потеху публике у нас на арене вспыхнула настоящая кулачная драка. Мы в равной степени виновны в ней, но я отколотил его изрядно, и по этой причине, а больше потому, что он местный, меня рассчитали. Труппа продолжила турне, сократив свои штаты на единицу.
Остался я один. Хожу одетый с иголочки, а в кармане ни сантима: на обед нет. И тут мне повезло необычно. Прогуливаясь по площади Согласия, я встретил – кого бы вы думали? – моего старого знакомца и тезку Ивана из Атлетического общества в Петербурге. Он приехал в Париж по каким-то юридическим делам. Несколько дней, пока он не укатил в Россию, я питался за его счет, но денег просить в долг не решился: стыдно.
– Почему, господин Шемякин, вы в последние годы редко бываете в заграничных турне?
– Отвечу, – добродушно улыбнулся Шемякин. – Однажды в Париже проходил большой турнир. В нем участвовал знаменитый японский борец Юкио-Тани. Он победил всех местных борцов, в том числе Рауля ле Буше.
Схватку назначили на ипподроме. Саженными буквами по всему городу анонсировали нашу схватку: «Россия против Японии». Тысячи людей пришли наслаждаться азартным зрелищем. Удивительно, но в публике было много японцев. Откуда они?
Это и стало причиной моих неприятностей. Но продолжу по порядку.
В первый день шла острая схватка, однако я не торопил события. Ведь не надо забывать, что люди заплатили деньги и они жаждут не быстрой победы, но интересного зрелища. Вот и демонстрировали мы броски, «мосты», перекаты, «мельницы»…
Так случилось, что борьба переместилась на край сцены. Этим воспользовался мой противник, подтолкнул меня, и я, не ожидая такого подвоха, полетел в глубокую оркестровую яму, изрядно ушибся.
Японцу сделали предупреждение (хотя многие считали, что его надо снять, а победу присудить мне). Поединок сначала прервали, а затем отложили на завтра. На следующий день опять все места были забиты до отказа, публика накалена до предела.
Я запомнил обиду, которую мне нанес японец. Едва прозвучала команда рефери, как я бросился на Юкио-Тани, сгреб его, поднял в воздух и с силой швырнул в оркестровую яму. Он приземлился не столь удачно, как я, и повредил себе ребра.
Толпа, в которой, напомню, было много земляков моего соперника, заревела: «Убийца! Зверь!» – и бросилась на сцену, чтобы растереть меня в порошок.
Но предусмотрительная администрация в последний момент опустила откуда-то сверху клетку для львов. В нее я и успел нырнуть. Пока беснующуюся толпу разгоняла полиция, я отсиживался в клетке. Неприятное, доложу вам, ощущение. С тех пор я не хожу в зоопарк. Гнетут тяжелые воспоминания.
И скажу, хотя мы много слыхали про «передовую западную цивилизацию», но наш отечественный любитель атлетики гораздо доброжелательнее и к своим, и к гостям, да и в атлетике разбирается крепче.
Как не вспомнить жуткую историю, произошедшую со мной в Дюссельдорфе. Проходил там турнир с участием знаменитого Якоба Коха, который у себя на родине, в Германии, не проиграл ни одной встречи.
Вот и на этот раз Кох клал на лопатки одного за другим всех участников турнира. Хорошо выступал и я, дошел до финала. И вот решающая встреча…
Публика бурлит, вся аристократия собралась: бриллианты, цветы, фраки… Появился Кох – рев такой поднялся, словно землетрясение началось. На меня никто внимания не обращает – будто я так, для мебели или мальчик для битья.
Взяла меня обида! У нас даже в Конотопе и то иностранных гостей с большим приветом встречают. Ах, Европа, Европа… Хорошо, сейчас русский мужик слегка испортит вам праздник!
Рефери дал сигнал к борьбе. Так я и накинулся на Коха – словно голодный тигр на козленка: поднимал, швырял, брал его то на один прием, то на другой. Чувствую, немец растерялся, готов с ковра бежать. Как бы не так! Короче говоря, провел схватку так, что судьям ничего не оставалось, как поднять мою руку и провозгласить: «Победил и звание чемпиона завоевал борец из России Иван Шемякин!»
Господи, что началось тут в зале! Орут, свистят, всякой мерзостью в меня швыряют. Вижу, озверели совсем, с палками на сцену лезут, с разными там тросточками. Бросилась разъяренная толпа на меня, несколько раз больно ударили. Я от них. Спрыгнул из окна – высокий второй этаж был, да деру. А эти, с тросточками, за мною – свистят, улюлюкают, грозят убить.
И убили бы, если бы не заскочил я в пожарное депо. Едва успели пожарные железные ворота на крепкие засовы запереть, как хулиганы уже ломятся. Подоспела конная полиция, но и она не сумела разогнать горе-зрителей.
Опять выручили пожарные: выставили они в окна шланги и мощными струями ледяной воды остудили горячие головы.
Теперь, уважаемые господа репортеры, вы понимаете, почему я нынче не столь часто, как в молодости, езжу за границу. К тому же, честно говоря, в России интересней выступать – зритель у нас настоящий, тонкости атлетики понимает.
Спасибо, господа хорошие, за внимание к моей скромной персоне. Я прощаюсь, скоро мой выход…
Журнал «Геркулес» (№ 16) опубликовал автобиографическую заметку Шемякина. Она кончалась словами:
«Не тянет меня за границу. Вот только иногда хотелось бы одним глазком посмотреть на бой быков в Мадриде, да как выйдешь на крыльцо своего собственного ломика в Полтаве, сядешь на ступеньки и невольно сам себе скажешь:
– Никуда я за границу больше не поеду. „И дым отечества нам сладок и приятен”».
Да, плохо русскому богатырю без боя быков! Так хочется рога обломать…
Войти с помощью соц. сетей: