Высокая поэзия

Когда после ванны Соколов появился в гостиной, Рошковский сидел за роялем, Рогнеда мощным меццо-сопрано пела:

 

Растворил я окно, – стало грустно невмочь, –

Опустился пред ним на колени,

И в лицо мне пахнула весенняя ночь

Благовонным дыханьем сирени…

 

Это было странное зрелище: пианист в халате, великолепная солистка с профессиональными манерами держаться перед публикой, но совершенно голая, лишь в фасонистой сторублевой шляпке с перьями и с опущенной на лицо вуалью.

Вдруг Рогнеда оборвала пение, сказала Рошковскому:

– Играйте, Виктор, «Я помню чудное мгновенье».

Рошковский сыграл вступление. Опустив голову на сцепленные руки, Рогнеда с самым серьезным видом запела:

 

Я помню чудное мгновенье,

Она на зов явилась мой,

Томима жаждой наслажденья,

Палима страстью огневой.

 

 

Чтоб на алтарь Венеры с нею

Усердней жертву приносить,

Чтоб ласки сделать горячее,

Вино мы дружно стали пить.

 

 

Одежда легкая упала

К ногам красавицы младой,

И обнаженная предстала

Венеры жрица предо мной.

 

 

Вид чудного нагого тела

Во мне желанья пробудил,

Я сбросил шашку и к делу

В томленье сладком приступил…

 

Чудо-романс был спет. Дамы и Рошковский наградили Рогнеду аплодисментами, а Соколов усмехнулся: «Это просто сумасшедший дом! Но кто будет лечить больных?»

Тем временем Рошковский что-то сказал о Вере Холодной, которую вчера он смотрел в новой фильме.

Алеся наморщила лобик.

– Как, говорите, называется? «Смертельный поцелуй»? Ни, такого не бачила, хотя Холодную дуже почитаю. И все же мне больше люб, – завела глаза под потолок, сладко вздохнула, – Мозжухин. Когда Иван Ильич приезжал до нас в Киев, пришел в театр Соловцова, побачив меня на сцене… И во-от с такой кипою роз явился за кулисы… Ах, какая потом была ночь!

Соколов слушал девицу с удовольствием. Дамы начали ревновать. Матильда фыркнула:

– В тот вечер великий актер был наверняка пьян.

Рогнеда тоже неодобрительно посмотрела на Алесю, почесала свой налитой сосок и укоризненно сказала:

– Нынче молодежь удивительно распущенная пошла! Кто позовет, с тем в постель и бросаются…

У Алеси глаза наполнились слезами.

– Да як вы можете?..

Рогнеда махнула рукой и продолжила разговор:

– И зачем хвалиться своими знакомствами? Я давно дружу с Верой Васильевной Холодной, мы обмениваемся визитами, но я никогда об этом даже не заикаюсь.

Дамы, блистая эрудицией и обнаженными телами, громко спорили, перебивая друг друга.

Рошковскому надоели эти умствования. Он пророкотал:

– Дамы, вы не в Госдуме, прекратить дебаты! Теперь говорить буду я.

Спорщицы смолкли. Рошковский, усмехнувшись, сказал:

– Сегодня на приеме у меня была Зинаида Гиппиус. Про ее зубы ничего говорить не стану, ибо уважаю врачебную тайну. Но характер у нее – кошмар! Как эту озлобленную особу терпит муж – умнейший Дмитрий Сергеевич Мережковский? Этого не понять.

Алеся томно заломила руки:

– Союз двух вдохновенных творческих сердец, ах, какие страсти в их будуаре!

Матильда расхохоталась:

– Союз троих сердец! Вы, Алеся, забыли про писателя Дмитрия Философова, который тоже вроде мужа и который живет постоянно в семье Мережковских. Об этом знает весь Петербург.

Алеся усмехнулась:

– Сердце женщины – не карета, она може вместить скильки вгодно мужчин.

Рогнеда ядовито улыбнулась:

– Это у вас, у нынешних! Господа, я хочу сказать о Гиппиус. Самое забавное вы упустили: про нее говорят, что она… как бы деликатней выразиться… не совсем женщина.

Соколов возразил:

– Но все эти особенности не мешают ей писать прекрасные стихи.

Матильда согласилась:

– Я очень люблю поэзию Зинаиды Николаевны и даже бываю в ее литературном салоне «Зеленая лампа». То, что мужчинам видится в характере плохим, то нам, женщинам, часто кажется прекрасным.

Рогнеда сказала:

– Позвольте я прочту несколько строк из старых стихов Гиппиус…

Рошковский погладил бедро Рогнеды, поцеловал ее втянутый живот.

– Читай, ласточка, хотя твое призвание в другом, где у тебя нет соперниц…

– В чем?

– В амурных утехах!

Рогнеда поправила на шляпке вуаль, встала возле рояля, оперлась на него рукой и продекламировала так, что у Соколова между лопаток пробежали мурашки.

 

Был человек. И умер для меня.

И, знаю, вспоминать о нем не надо,

Концу всегда, как смерти, сердце радо,

Концу земной любви – закату дня.

 

 

Уснувшего я сберегу покой.

Да будет легкою земля забвенья!

Распались тихо старой цепи звенья…

Но злая жизнь меня свела – с тобой.

 

 

Когда бываем мы наедине –

Тот, мертвый, третий – вечно между нами.

Твоими на меня глядит очами

И думает тобою – обо мне…

 

Рогнеда кончила чтение, а Матильда и Алеся тут же начали жаркий спор: что больше созвучно революционной эпохе – символизм или футуризм? И чье творчество выше: Пушкина или Маяковского, которого опять забрали в участок за хулиганство?

Пророк из журнала «Нива»

Рошковский неприязненно посмотрел на девиц и сказал, обращаясь к Соколову:

– Трещат как сороки. Нет ничего глупее женщины, возомнившей себя мудрой. Кстати, граф, поговорим про мудрецов. Профессор Константин Соколов не твой ли родственник?

– Нет, не родственник. Но я знаком с Константином Николаевичем. Он приват-доцент университета. Умнейший человек. Что случилось?

– В последнем, двадцать третьем номере «Нивы» я прочитал его печальное пророчество. Называется скромненько – «Анархия»… Пока девицы-красавицы щебечут, изображая из себя умных, позволь я тебе несколько коротких, но выразительных отрывков зачитаю. – Рошковский взял со столика журнал, открыл заложенную страницу, начал читать: – «В Петрограде были люди, которые еще 25 февраля не знали, что революция в полном ходу. Даже 27 февраля, в понедельник, когда к народному движению примкнула армия, неисправимые скептики не верили в революцию. Они поверили только после того, как государственный переворот совершился с переменой учреждений и лиц. Так же незаметно, как к нам пришла революция, подкралась к нам и анархия. Уже в середине марта, в медовый месяц революции, среди общего воодушевления и восторга, наиболее трезвые и проницательные наблюдатели указывали на грозный призрак надвигающейся из-за распада власти анархии. Неисправимые оптимисты не поверили и в анархию. Они поверили только тогда, когда действительность столкнула их с целым рядом анархических явлений в жизни…»

– Эй, мужчины, вы совсем забыли о нашем существовании, хотя только что клялись в вечной любви, – произнесла Рогнеда. Она подошла к Соколову и села ему на колени, обхватив его за шею.

Соколов ничего не помнил про клятвы, но спорить не стал. Рошковский сказал:

– У нас серьезный разговор о политике, боюсь, дамы, вам он покажется скучным, как вчерашний дождь.

– Не считайте нас дурочками, – капризно надула губки Алеся и легла на диван, положив голову на колени Рошковскому. – Продолжайте, Виктор…

Рошковский читал:

– «Все, кто имеет возможность, обворовывают государство, наживают миллионные состояния. Разнузданная толпа творит бесчинства. Толпа производит обыски, арестовывает, узурпирует власть судов… Не отстают в произволе Комитеты и Советы рабочих и солдатских депутатов. Они упраздняют свободу собраний, устанавливают цензуру, конфискуют газеты и журналы, распоряжаются казенными суммами, реквизируют помещения и товары. Возникают самозваные диктаторы, селения и области „отлагаются“ от России и провозглашают свою независимость. На территории бывшей великой России уже образовалось множество самостийных „республик“: Кронштадтская, Шлиссельбургская, Царицынская, Ревельская, Херсонская, Переяславская, Кирсановская. Самая молодая „республика“ – Святогорская, Узюмского уезда Харьковской губернии, где себя царем объявил начальник милиции подпоручик Шилов. Он уже печатает деньги со своим портретом. Такова жуткая картина разложения государственного порядка. Временное правительство утратило почву под ногами…»

Алеся застонала:

– Ой, хватит, надоело! Давайте танцевать под граммофон!

Соколов возразил:

– Нет, это очень интересно, ибо касается каждого из нас. – Повернулся к Рошковскому: – Виктор Михайлович, и какие выводы делает мой однофамилец?

– Самые печальные. Вот, послушайте: «Ни от кого не может укрыться опасность такого положения вещей. У каждого гражданина имеется глубокое и совершенно справедливое убеждение, что государство есть не самоцель, а средство, что не он существует для государства, а государство для него. Убедившись, что государство не может или не хочет удовлетворить законных нужд гражданина, он начинает испытывать естественное чувство утомления и разочарования. Он сопоставляет новое со старым и убеждается, что ради этого скверного нового не стоило бороться, жертвовать, рисковать стабильным и гораздо лучшим прошлым. Иные относятся свысока к этим тревогам и сомнениям смущенного обывателя. Они презрительно говорят о „рабской психологии“, о „жажде палки“ и о „тоске по городовому“».

Соколов согласно кивнул:

– Обыватель прежде всего хочет порядка, и это естественно! В то время как бандитам, бродягам, деклассированным типам хаос – родная стихия.

Рошковский продолжал:

– Твой однофамилец, Аполлинарий Николаевич, как раз пишет об этом. «Государство не может держаться героями и философами, профессорами и политическими вождями. Оно опирается на массу серых рядовых обитателей, оно живет в них и через них. Массовое недовольство обывателей государственным порядком неизбежно колеблет его прочность. Политические смутьяны без революционного брожения в обществе были бы смешны. Из недовольства старым строем родилась революция. Усталость от бессилия и безвластия нового государственного порядка может легко стать источником общественной реакции и контрреволюции. Царское самодержавие впадало точь-в-точь в такую же ошибку, когда вместо того, чтобы бояться революции, оно преследовало революционеров. На наших глазах история повторяется. Левые партии ищут „контрреволюционеров“ и не замечают настроения миллионов людей, жаждущих революции против революции или, проще говоря, желающих контрреволюции. Мы взываем к правительству свободной России: „Вы хотите, чтобы народ не тосковал по городовому? Так задушите анархию, дайте нам честного, толкового милиционера, а не сутенера или каторжника. Вы хотите, чтобы народ не тосковал по державной палке? Так пресеките чиновников, сделавших из России свою вотчину, ставших хуже разбойников с большой дороги и без стыда грабящих государство. Вы хотите сделать народ счастливым? Так обеспечьте порядок, чтобы наши жены и дети могли, как до революции, безбоязненно ходить в вечернее время по улицам своих городов. Возродите и развивайте промышленность, сельское хозяйство, экономику, дайте возможность каждому зарабатывать на сытую и привольную жизнь. И тогда в государстве наступит успокоение и порядок. Если вы не сделаете этого, то придет деспот, который железной рукой задушит анархию, наведет порядок, но при этом неизбежно растопчет свободу, прольет море народной крови, установит в России рабский режим“».