Гарем на Васильевском острове

Разложение было всеобщим.

То, что прежде было постыдным, сейчас сделалось благородным.

Жулики, тащившие вагонами, хвастались украденными миллионами.

Рабочие растаскивали с заводов все, что можно было утянуть, – инструменты, болты, гайки.

Девицы, прежде как святое хранившие до брачного поцелуя свою невинность, теперь искали и быстро находили случай для греховного падения.

Женщины – нравственная опора своих детей и семей – теперь кичились грязной распущенностью.

Нравственная и физическая чистота, любовь к Отчизне, честность и чувство собственного достоинства вызывали насмешки. Литература и искусство прославляли распутство, насилие, садизм, половые извращения, супружескую неверность, наркоманию, нравственное разложение.

* * *

Рошковский был человеком широкой и неудержимой натуры. Он под облака подымался вместе с Сережей Уточкиным на аэроплане, гонял на велосипеде, с которого порой грохался на булыжную мостовую, украшая свое лицо очередным фонарем. Он был щедр и знал толк в загулах. Тонкий ценитель французских коньяков, он прославился тем, что однажды в ресторане Аркадия Новикова, что на Цветном бульваре в Москве, отдал едва ли не целое состояние за бутылку коньяку урожая 1714 года, которую незамедлительно распил с друзьями.

Женщины были без ума от него. В его роскошном доме на Васильевском острове всегда гостили красавицы, иногда сразу по нескольку персон. Как ему удавалось держать в узде этот небольшой гарем, состав которого все время менялся, для истории осталось тайной.

Но все же главным достоинством Рошковского оставалось его врачебное искусство. Слава его была необъятна. Шаляпин в одном из своих интервью заявил: «Виктор Рошковский – явление среди зубных врачей ненормальное. Сидя у него в кресле с разинутым ртом, не боишься, что потеряешь сознание от боли, руки его нежны и умелы!»

Рошковский открыл хорошо оборудованную стоматологическую клинику, куда навещались первые сановники государства Российского. Как помнит читатель, сам государь стал пациентом знаменитого доктора.

Впрочем, Рошковский никому не отказывал в приеме, даже если больной не в состоянии был оплатить дорогие врачебные услуги. Не глядел он и на партийную принадлежность пациента. У него лечился террорист Савинков и демократ Милюков, бывший эсер, а теперь министр Керенский и предводитель большевиков Ульянов-Ленин. Был слух, что последнему Рошковский прекрасно сделал вставную верхнюю челюсть.

Это похоже на правду, потому что сохранилось фото, на котором Ильич, уже глава большевистского государства, собственной персоной сидит рядом с выдающимся стоматологом.

* * *

И вот к этой замечательной личности поздним вечером 9 июня семнадцатого года пришел гений сыска граф Соколов.

Дверь открыла горничная с румянцем во всю щеку, с пшеничной косой в оглоблю, тяжело висевшей за спиной.

– Как прикажете об вас барину доложить?

Соколов провел ладонью по груди девицы и, не отвечая на вопрос, серьезным тоном произнес:

– Молодец Виктор Михайлович, знает толк в женской красоте! Ну, так что твой барин делает?

Горничная надула пухлый ротик:

– Изволит с актрисками в карты играть.

– Ну и чего здесь плохого?

– А то, что он расплачивается золотыми червонцами, они – раздеванием и поцелуями. – Вздохнула. – Тощие, глазищи намалеваны – тьфу! Чем с такими страшилами целоваться, проще в прорубь ледяную бросаться. И зовут их как-то ужасно – одна Алеся, другая – Матильда, третья и вовсе какая-то Рогнеда. Что за имена? Какие-то собачьи клички, ей-богу! Таких имен небось и в святцах не сыщешь. – В голосе горничной звучали ревность и обида.

– А твое имя?

Девица, подбоченясь, с гордостью отвечала:

– Машей зовут!

Соколов засмеялся:

– Хороша Маша, да не наша! Так в народе говорят.

Горничная приосанилась:

– Уж я не знаю, кто чего говорит, но не хуже других будем, – и выставила вперед обширные груди, прищурила глаз. – А вы надолго?

– Верно, останусь на ночь, коли твой барин не выгонит.

– Чего выгонять? Место у нас обширное. Оставайтесь!

Из приоткрытых дверей гостиной раздавались оживленные женские голоса, хохот и вальяжный голос Рошковского:

– Так не годится! Матильда, извольте расплачиваться! А то зачем же играть садились?

Приятный голос отвечал:

– Я и так уж проигралась… Не просите, песцовую горжетку не сниму. Это подарок великого князя Михаила Александровича. И потом, должна же дама хоть чем-то прикрывать свое прекрасное тело?..

Соколов вошел в гостиную, и пред ним предстала картина вполне в духе восточного гарема. В углу горел электрический светильник – нимфа из золоченой бронзы на могучем малахитовом плато. Всю торцовую стену занимал обитый зеленым шелком турецкий диван со спинкой из черного дерева. При желании на нем можно было бы разместить человек двадцать. На стене висели ятаганы, кинжалы и прочие орудия убийства.

В центре, облокотившись на большую подушку, в позе падишаха восседал Рошковский. Он был в домашнем халате, из которого торчали немалого размера босые волосатые ноги. Слева и справа в томных позах возлежали девицы. На одной была лишь шляпка с вуалью. На другой одежды не было вовсе, если не считать большой песцовой горжетки, которой она прикрывала груди.

На третьей, большеглазой смуглянке, юной и хрупкой, с темными завитками на висках, не было ничего, кроме чулок и остроносых лакированных туфель.

На серебряных подносах стояли многочисленные бутылки с винами и ликерами, недопитые хрустальные бокалы, виноград, персики, дыня, шоколадные конфеты…

Та, которая была с горжеткой, первой заметила Соколова и вскрикнула, прикрыла мехом маленькие груди. Две другие с приятным удивлением в унисон протянули:

– Ой, какой роскошный мужчина…

Рошковский счастливо улыбнулся. Он поднялся с дивана во весь свой хороший рост и, чуть пошатываясь, зацепив ногой бутылку, так что темно-красная струя полилась на ковер, с распростертыми объятиями устремился гостю навстречу:

– Вот кто нам был нужен! Сам знаменитый граф Соколов. Дай тебя, граф, обнять. И поцеловать. А мы тут играем. – Повернулся к девицам: – Сударыни, во что мы играем, а? – Махнул рукой. – В общем, во что-то. Граф, садись к нам, тоже играть будешь.

Та, которая была с горжеткой, озорно засмеялась:

– Мы будем вас растлевать.

Ее лицо Соколову показалось знакомым. Он не замедлил с ответом:

– Всю жизнь мечтал растлиться с такой красавицей, – и широко, неотразимо улыбнулся.

– Аполлинарий Николаевич, ты еще не отстал от старой привычки? – спросил Рошковский.

– Какой?

– Домой вернувшись, принять ванну.

– С удовольствием!

Рошковский позвонил в колоколец.

На пороге появилась Маша, сердито буркнула:

– Чего?

Рошковский погрозил пальцем.

– Маша, ты меня не… ты веди себя тихо. Приготовь барину ванну. – К Соколову: – А сейчас прими бокал «Марго» – любимое вино Алексея Максимовича. Пусть, – указал рукой куда-то на улицу, – вихри враждебные веют над смутьянами, злобные силы их гнетут. Они стали революционерами только потому, что не хотят работать. А вот мы заработали право наслаждаться жизнью. – Повернулся к даме с горжеткой: – Матильда, доставьте графу радость, дайте своими нежными руками бокал вина.

Матильда, вся какая-то подтянутая, сильная, но вместе с тем словно невесомая, воздушная, утопая в ковре узкими ступнями и уже совершенно не стесняясь собственной наготы, тщательно пробритого лобка, стремительно подошла с бокалом к Соколову, взглянула на него сквозь густые ресницы бешеными глазами:

– Вы можете смеяться надо мной, это ваше право. Еще в те давние времена, когда вся Россия с восхищением говорила о вас, я в спальне повесила открытку с вашим портретом. Смешно, не правда ли?

Соколов ничего не ответил, лишь поцеловал ее маленькое блестящее плечо. Матильда, не обращая внимания на окружающих, продолжала исповедоваться:

– Однажды в коляске я проезжала мимо «Астории», и спутник указал мне на вас, выходившего из подъезда. Все замерло во мне, сердце затрепетало. Я готова была отдать всех поклонников за вас, единственного. И не было дня, чтобы я не думала о вас, Аполлинарий. Теперь вижу вас рядом, мне это кажется чем-то нереальным, чудным сном, и вы еще более привлекательны… – Она протянула бокал. – Пейте, граф!

Соколов поднял бокал, обвел взглядом присутствующих:

– За женскую красоту, вечно манящую и вечно таинственную! – Смакуя, медленно выпил.

Рошковский сказал:

– Граф, сегодня это все мои пациентки. Лечу их от ипохондрии. Оказывается, чем богаче и знаменитей человек, тем он более одинок и несчастен. Вот так! Особенно если это красивая женщина. Позволь представить гостей. Слева, на которой парижская шляпка с вуалью, солистка Мариинской оперы, ее зовут тоже по-опер ному – Рогнеда. Голос божественный, неповторимый!

Рогнеда подняла руку и чарующим грудным голосом пропела фразу из «Аскольдовой могилы» Верстовского:

 

Скажи, Всеслав, ты молишься уж с нами?

И в этой хижине ты будешь жить со мной?

 

Рошковский продолжал:

– А вот эта очаровательная юница, с кокетливыми завитками на висках, уже снимается в фильмах – Алеся Светогорская…

Девица откликнулась:

– Я артистка с Кыева. Вы у нас бували? У нас самые гарни дивчата. Я играю в театре Соловцова, что в самом конце Николаевской улицы.

Соколов спросил:

– Светогорская – имя сценическое?

– Конечно! А природное – Алеся Пшоно, но в театре Соловцова мне сказали: «Це не шибко звучно, це имя крестьянское!»

Рошковский строго погрозил пальцем:

– Алеся, ты с этим Соловцовым – ни-ни! А то в порыве страсти нежной задушу тебя, как Отелло свою партнершу…

– Фи, так этот Соловцов помер лет двадцать назад, когда я родиться еще не успела. Позвольте, пане, для знакомства прочитаты вирши великого Кобзаря.

 

Як бы мене черевики,

То пишла б я на музыки,

Горенько мое!

Черевикив я немае,

А музыка грае, грае,

Горя прибавляя!

 

Соколову чтение понравилось, он легко поднял Алесю и поцеловал в губы. Матильда сзади подошла к Рошковскому и обвила его горжеткой.

– А меня как представишь?

Тот с особой торжественностью, словно цирковой шпрехшталмейстер, произнес:

– Кто не узнал эту прелестницу, гордость российского балета – Матильду Красовицкую? Да, граф, это та самая Матильда, которая свела с ума великого князя и многих других достойных мужчин. С десяток страстных воздыхателей пустили себе пулю в лоб – их чувства оказались неразделенными, – и теперь они лежат на кладбищах Монако, Парижа, Берлина, ну, Петербурга, естественно.

Матильда усмехнулась влажным ртом:

– Ах, зачем плетение словес? Сказали бы проще: обольстительная, но порочная женщина, – и это было бы правдой. У меня ощущение, что наш прекрасный мир, подобно «Титанику», медленно, но неотвратимо идет ко дну. И почти никто не спасется. Сейчас нужно быть или святым, или погрязнуть в безумном разврате. Я выбрала последнее.

Соколов сказал:

– Тогда вы, Матильда, выбрали голгофу!

– А что надо было выбирать?

– Спасательный круг! – И Соколов отправился в ванную.

Дамы вдогонку игриво закричали:

– Позвольте мы вас помоем – нежно-нежно! Мы будем скучать о вас… Скорее возвращайтесь, граф!

В ванной комнате Соколова ждала русская красавица Маша. Она не трещала о своей славе, зато заботливо приготовила притирки, мочалки, полотенца и махровый халат. Ее руки были большими, сильными, нежными. Вода в громадной мраморной ванне, похожей на бассейн, изумрудно переливалась и крепко пахла хвоей.