Хитрый Мишка

Соколов, желая разговорить Мишку еще больше, спросил:

– Ведь после дела иной так перепугается, что в штаны наложит. А ты гусаром держался! Филеры в отчете написали, что совершенно собой владел, никто худого не заподозрил. Молодец!

Мишка подкрутил усы:

– Уж чего трястись, коли вышло так! Тут надо кураж выказать…

Соколов продолжал гнуть свою линию:

– Неужто в мелочах помнишь, как уходили из лавки Овчинникова?

– Как не помнить! Средь бела дня, на Лесном рынке – толпа, толкаются туда-сюда, того и гляди, в лавку кто припрется, а тут в конторке труп и кровищи, кровищи. Что делать? – Мишка замолк, покрутил головой, предаваясь воспоминаниям, криво улыбнулся, видно довольный собой. – Покойник лежал в дальней конторке, а мы при выходе ему прокричали, навроде как живому: «Будь здоров, Микитич!» Ну и табличка «Обед» как висела, так и осталась. Потом в газетах писали, что никто и не входил почти до трех дня, пока знакомый городовой за вырезкой не притопал. Открыл дверь – никого, стал кликать – молчание. Городовой зашел в конторку, а там зрелище первый сорт – мертвый труп-с. Ловко? – Глаза Мишки азартно блестели.

– Ловко! – поддержал Соколов. Он продолжал хитрить: – А ты куда ловко так делся? Даже филеры в тот момент со следа сбились. Ихний начальник Евстратий Мельников знатную выволочку устроил.

Мишка, у которого настроение менялось каждое мгновение, расхохотался:

– Хо-хо, в лужу сели! – Перешел на доверительный тон: – Господин полицейский полковник, я вам секрет открою. С Лесного рынка легко смотаться через железнодорожные пути. Все блатные знают это.

– Но вдоль дороги забор глухой?

– Забор! Так щели и лазы одни. А как на пути выскочишь, так там составы, паровозы, водоразборные колонки, угольные склады – что тебе лес густой. Оттуда без шухера – сквозняком на Рязанскую улицу. Сбили со следа топтунов.

– Молодец, Мишка, ушлый ты! Гораздо умней, чем с первого взгляда кажешься.

Мишка приосанился, аж слегка крякнул:

– Гм, это точно, нашу породу Маслобоевых отродясь никто в дураках не держал! Выпить или подраться – это было, но ежели дело какое – не глупей иных-прочих.

– А чего из себя корежил гусарского офицера?

– Да это я так, для одного фасона. Мы, Маслобое-вы, любим покуражиться, над простачками посмеяться.

Загадочное дело

Пока Мишка распинался о достоинствах своей фамилии, Соколов вспомнил детали этой истории. Сыщик служил еще в сыскной полиции. Тогда был жив его верный друг Коля Жеребцов, позже погибший в Саратове от руки террориста. Жеребцов вел расследование. Он и рассказал о нем своему учителю – Соколову.

Дело было в следующем. На этом самом Лесном рынке, что за Красным Селом, в сторону Сокольников, нашли убитым в мясной лавке торговца Овчинникова.

Начали розыск. И многое в этой истории оказалось странным: убили в дальней комнатушке, куда покупателям хода не было. Стало быть, убийцы были знакомы со своей жертвой.

Далее, преступление в разгар торгового дня – стало быть, рисковали, а ради чего? Выручка? Так она пустяковая, крови не стоит. Враги? Но таковых и у старика Овчинникова не было. Опросили возможных свидетелей. Показания были противоречивые. Однако все дружно свидетельствовали, что уже часов с десяти утра Овчинников почему-то закрыл лавку на обед. Видели нескольких людей, в разное время выходивших из лавки, их внешность точно никто описать не умел.

Опросили десятки приятелей убитого, родственников, постоянных покупателей. Все оказалось тщетным. Жеребцов был прекрасным сыщиком, но в тот раз он убийц не разыскал.

И вот Соколов ловко разговорил преступника, и это дело неожиданно нашло свое разрешение.

Важные признания

Мишка спросил:

– А чего топтунам сделали в наказание?

– На каторгу отправили! – веселился Соколов.

– Ну?! И правильно! – Из Мишки хлестало нетрезвое хвастовство. – Эх, какой бы из меня сыщик первостатейный вышел! Вот, скажем, Смолин с Сухаревского рынка – точно говорю, не плоше его был бы. Потому как все воровские хитрости насквозь прошел – даже досконально.

Соколов с сомнением протянул:

– Разве? Для этого прежде всего воровской мир надо знать. А ты, Мишка, парень шустрый, но…

Мишка совсем разгорячился:

– Да я до всего проник, все, почитай, знаю малины, а также ямы – места сбыта спертого добра, знаю всех скупщиков краденого, всяких мошенников – все вот в этом кулаке они у меня.

– Проверю, Мишка! Коли не врешь, премию получишь – вина и папирос. Какие уважаешь?

– Насчет покурить? Пользуюсь лавкой фабрики «Дукат», на Петровке это. Когда деньги позволяют, наслаждаюсь «Реноме» – сто штук за рубль-с, а по бедности и «Дюшес» хорош. – Мишка прервался, с тоской посмотрел на Соколова: – Эх, совсем в горле пересохло.

Соколов смилостивился, зашел в соседний кабинет, принес последнее, что оставалось от пышного ужина Тюкеля, – бутылку мадеры.

– Пей сколько влезет!

Мишка разом осушил лафитник, крякнул:

– Хор-рошо винцо! Когда разбогатею, цельный день винами дорогими стану утешаться.

– Когда ты разбогатеешь, то утешаться будешь не винами, а лекарствами. Я тебя, паразита моей жизни, сладко угостил?

– Прямо не верится, что в Бутырке торчу, словно в хорошем трактире гуляю. Как и выразить вам, господин полицейский полковник, не знаю…

– А теперь отвечай коротко, быстро и только правду. Раз соврешь – в нижнюю камеру к грызунам пойдешь. Твое имя?

– Михаил Антонов Маслобоев.

– Возраст?

– Тридцать первый годок с Филипповского поста пошел.

– Судимостей?

– Три!

– Голубей гонял?

– Нет!

– Вино пьешь?

– Пью!

– У кого пожар случился?

– У меня!

– Куда сбежала Елизавета Блюм?

– Не знаю, вот истинный крест!

Фокус Соколова не прошел, а на него многие закоренелые преступники попадались. Сыщик сделал последнюю попытку:

– Мишка, как же так? Елизавета с тобой жила, много тебе рассказывала. Ну, где в Москве ее квартира?

Мишка прижал руки к сердцу.

– Истинно говорю, не знаю! – Малость посопел, добавил со злостью: – Знал бы – сказал, ведь гнусней бабьего семени ничего на свете нет: самые продажные и добра не помнят. Я столько марушек с Цветного бульвара перещелкал – со счета сбился. А чего Елизавета ко мне прилипла? Она благородная, из себя краля писаная. Поначалу я аж робел. А потом, как началось, она такое откалывала, что я у самых клевых баруль не видывал. Я ей говорю: «Странно, что вы ко мне, простому мужику, с чувствами и своим разнообразием!» Она буровит: «Ты мужик простой, а хрен твой золотой!» Поди с кем спит, тому так и говорит. А еще заявляет как-то: «Купим мергафон, дворника посадим – будет пластинки менять, а я стану любить тебя под музыку!» У меня уже ксива Кашицы была, я ходил свободно, ничего не боялся. Сели в сани, отправились на Петровку, к Иосифу Мюллеру. Сотенную отвалила за мергафон, «Симфония-Экстра» называется, да к ней два ящика пластинок. Так, бывало, заведет Вавича «Очи черные» и скорей меня седлать. Смешно, право!

– Когда Елизавета к тебе попала?

Мишка сморщил лоб, мучительно задумался. Вдруг просиял:

– Вспомнил, как раз в канун праздника великомученицы Екатерины, я еще в храм на службу зашел.

– Стало быть, двадцать третьего ноября?

– Точно! Елизавету привез Ванька Елагин, он подтвердит. Сказали, что конспиративную малину, где прежде она жила, охранка накрыла. Ей удалось ухилять, вот ее ко мне на время спрятали. Только Елизавета так прижилась, что потом съезжать не захотела. Да мне она к сердцу прикипела. Такая чистенькая, умная. И к тому ж расчет есть: не надо на Цветной бульвар в публичные дома катать и на блядей тратиться – все под рукой.

Соколов недоверчиво покачал головой:

– Разве в разговорах не обмолвилась, по какому адресу до тебя жила?

Мишка глубоко задумался, потом вдруг хлопнул себя по лбу, осклабил брыластую пасть:

– Вспомнил, ваше благородие! Пропасть мне без возврата, вспомнил! Сказала как-то: «Я на Немецкий рынок по утрам за продуктами хожу!» Я понял так, что ее малина где-то рядом. Выпить позволите? – Не дожидаясь ответа, махнул еще лафитник.

– Это она записку писала, которую ты в Петербурге по адресу на Загородный проспект таскал?

– Да, Елизавета.

Соколов вспомнил: письмо с угрозами Гарнич-Гарницкому было отправлено из почтового отделения номер 20, что на улице Княжнина. Ведь это недалеко от Немецкого рынка! Очень любопытно.