Убийство мясника

По лицу Мишки разлилась смертельная бледность, он лязгнул зубами, с ужасом посмотрел на сыщика:

– Стало быть, вы с самого начала про мясника все знали?

Соколов уверенно подтвердил:

– Как же не знать, обязательно знал! Ты думаешь, я случайно в соседнем купе с вами в вагоне оказался? Каждый твой душевный порыв, – он протянул ладонь и сжал ее в кулак, – вот где у меня.

Мишка вновь и надолго погрузился в молчаливую меланхолию, из которой сыщик его не выводил, но лишь буравил взглядом. Мишка вылил в лафитник из бутылки остаток вина, махом опрокинул в мясистую пасть и опять стал вздыхать:

– Эх, скверная получилась история, пропала моя головушка! – С легким любопытством спросил: – А Ванька как? Уж очень крепко вы его по морде благословили, хе-хе.

– Я тут ни при чем, он сам на мой кулак наткнулся. Так говорю?

Ванька подобострастно затараторил:

– Совершенно верно, господин полковник! На любом суде покажу – Ванька-дурак сам мордой об кулак наткнулся, чтоб провалиться мне на этом месте! И ему в глаза скажу. Да мало вы ему, надо было еще… – Вдруг задумался, не без задней мысли произнес: – Если, конечно, Ванька очухался…

– Очухался и уже показания вовсю дает. О тебе плохо отзывается. Говорит: «Пустой человек Маслобоев, враль и пьяница!» И еще, дескать, вся кровь на тебе.

Мишка так и подскочил на стуле:

– Так и выразился?! На мне одном? Ох, змей гремучий!

– Обещает тебе в глаза высказать.

– Ну, язва гнойная!

– Коли, Мишка, пожелаешь, я тебе с ним очную ставку назначу. Хоть назавтра. Он в этой же тюрьме сидит. Грозит: «На суде выведу Маслобоева на чистую воду».

– Вот лиходей паршивый, червь гробовой! Ведь сам все заправлял, пес шелудивый, а теперь на меня валит. Пиявка кровожадная!

Соколов, памятуя, что Мишка редко ходил трезвый, сказал:

– Филеры сказывают, что ты, когда собрался в лавку к Овчинникову, глаза себе залил!

У Мишки если и были сомнения, что сыщик берет его на понт, то после этих слов они до конца рассеялись.

– Какой залил? Так, пропустил, конечно, рюмки две-три да пива «Трехгорного» дюжинку на двоих успокоили! Это с Ванькой в портерную на Петровке спускались. Но чтоб напиться – не было.

Соколов продолжал ловко вести свою линию, исподволь допытываться:

– Ты хоть помнишь, зачем приперлись в лавку Овчинникова?

Мишка выдохнул, как перед прыжком в холодную воду, но живо продолжал:

– Как не помнить! За ксивой пришли. Лавочник понемножку скупал темные вещички. Ну, краденое. Ванька, когда фартовые хаты брал, сам ему вещички сдавал. Ну а как стал идейным борцом за революцию, так по квартирам меньше стал лазить, недосуг.

Мишка про «идейного борца» сказал вполне серьезно, без тени иронии.

– А на какие шиши он жил?

– А из партийного общака платили.

– Ты про паспорт хотел рассказать.

– У мясника шла игра, вот мы с Ванькой и заходили иногда к нему. Лавочник однажды раздобыл, а может, просто стырил ксиву на имя какого-то мещанина Семена Кашицы. Овчинников показал Ваньке: дескать, найди покупателя. А я в хорошей ксиве во как нуждался, – провел ладонью по горлу. – На улицу страшно выползти, любой городовой за жабры подцепит. Ванька прочитал ксиву, а там приметы словно про меня: и рост два аршина и семь вершков, и цвет глаз карий, и волосы густые, темные, и нос картошкой – прямо в точку! Ванька прибежал, говорит: «Теперь можешь больше не трястись, старику отдашь червонец и будешь под новой фамилией жить». – Просительно посмотрел на Соколова: – А выпить ничего нет больше?

– Потом, когда расскажешь.

Мишка вздохнул и продолжил:

– Приканали мы в лавку с утра пораньше, бутылку на стол выставили, двери изнутри закрыли на засов, а снаружи, как положено, табличку повесили: «Обед». Овчинников выпивает с нами, а сам морду отворачивает, в глаза не глядит. Я говорю: «Держи червонец, давай ксиву». А он крутить начал: дескать, кто-то стырил, нету паспорта. А Ванька как заорет на него: «Чего врешь! Водку нашу сожрал, а ксиву затырил? Небось денег кто больше посулил?» – «Да, мне две красненьких дают». Ванька крепко рассердился да побежал в конторку – все места издавна знал. Дернул ящик стола, а там – денег рублей двести и ксива. Овчинников с кулаками на нас: прав, мол, не имеете по чужим ящикам нюхать! Верните обратно, чего залапали. А то, дескать, топор схвачу, зарублю на этом месте. Или крикну городового, он мне свояк. А Ванька завсегда при себе перо держал – в голенище. Дернул перо и мне протянул: «Бей, пускай из его квас, а то продаст с потрохами!» Я послухал, ударил. А теперь, гнида ползучая, все на меня валит. Ну, да я ему в зенки плюну, расскажу про ихние партийные делишки…

Соколов согласился:

– Правильно мыслишь, Михаил Антонович! Зачем на себя одного убийство вешать?

Писарь торопливо записывал.

Соколов спросил:

– В какое место ножом бил?

Мишка плаксиво сморщил лицо:

– Да куда придется! Сначала в живот, потом он брякнулся мордой вниз, так я встал рядом на колени и под левую лопатку этаким манером – жах! Ванька еще пальцем ткнул, мол, сюда, под сердце… Я по мокрым делам не ловок. А в той мокрухе и нужды настоящей не было. Ванька нарочно это подстроил, а сам потом меня пужал: «Кровью повязан, кровью повязан!» Вот я и крутился перед ним шестеркой. Всю душу истерзал. По их партийным делам за гроши бегал, свободой рисковал, листовки таскал на Прохоровскую мануфактуру, динамит в Москву из Саратова провез.

– Когда это было?

– В прошлом месяце. У кого брал? Все скажу, только записывайте.

– А где сейчас тот динамит?

Мишка вмиг насупился, замолк надолго, но потом сделал над собой усилие и, глядя в пол, буркнул:

– Отдал Елизавете, а она свезла. Куда? Не говорила.