Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Франция прогибалась под гитлеровским сапогом.
Она расплачивалась за свое правительство – слабое и трусливое.
Пятого июня войска вермахта форсировали Сену.
Десятого июня вступил в войну друг Мережковского – Муссолини. Ему тоже хотелось урвать свой кусок.
Четырнадцатого июня гитлеровцы заняли Париж.
Семнадцатого июня выживший из ума престарелый Петен с детской наивностью предложил Гитлеру перемирие. Получив это предложение, фюрер презрительно усмехнулся: «С агрессором? Никогда!»
Немцы шли по французской земле так же свободно, как по берлинской Александерплац. Они выкатились к Атлантическому океану в районе Бордо.
Франция лежала у их ног – поверженная и опозоренная.
Немцы маршировали по Елисейским полям, галантно скаля зубы француженкам.
Бунин, собрав узлы и чемоданы, почти как в феврале двадцатого года, пытался бежать от оккупации.
Но бежать было некуда. Пропыленный и смертельно усталый, 9 июля вернулся в Грас. Теперь он его не покинет до светлых весенних дней апреля 1945 года.
Не все было плохо. Повезло с виллой. Еще в сентябре тридцать девятого года Бунин перебрался на весьма удобную «Жаннет», хозяйка которой спешно отбыла на свою родину – в Англию.
Именно здесь он проведет самые страшные в своей жизни годы.
Голод и особенно «арктический холод» – вот что станет крушить его бывшее прежде богатырским здоровье.
Но в то же время Бунин испытает необыкновенное творческое вдохновение, высочайший творческий порыв, словно сила высшая поднимет его над земными невзгодами.
Бунин недоумевал, с какой легкостью немцам удалось подмять под себя Францию. «Скучно – и все дивишься: в каком небывало позорном положении и в каком голоде Франция!» – записал он в дневник.
Вот от этого позора и от прочих напастей некоторые друзья Бунина решили перебраться за океан – в США. Седьмого августа сорокового года Иван Алексеевич отправился в Ниццу на свидание с Цетлиными. Они уже поджидали писателя в кафе «Казино».
– Что вы сидите? – начала его сразу убеждать Мария Самойловна. – Во Франции оставаться нельзя. Гитлер шутить не любит. В концлагерь хотите? А если не это, так легко погибнуть от бомбежек или голода. Вы стали натуральным скелетом! Смотреть страшно. А в Америке вам будут рады – лауреат Нобелевской премии! Там это умеют ценить.
Бунин молчал.
Тогда Цетлина начала перечислять тех, кто едет в США, – Яша Цвибак, Марк Алданов, Марк Вишняк, Маршаки, Лилия Кантор…
Прямо из кафе они направились в американское консульство. Консул принял их радушно, угостил вкусным кофе и хорошим коньяком. Он объяснил Бунину, какие нужны документы для получения въездной визы. Тот соглашался, но, вернувшись домой, уже перед самым сном, вдруг – как бы не к месту – сказал жене:
– Черта с два! У меня совсем другие планы. Поедем, но в противоположном направлении.
Она не поняла, о чем речь. Но переспрашивать не стала. Знала – не ответит.
Он старательно заносил в дневник:
«9. VIII.40. Пятница. Алданов с самого приезда своего все твердит, что будет „гражданская война“. Твердо решил уехать в Америку… Цетлины тоже собираются… Ни риса, ни макарон, ни huile, ни мыла для стирки.
10. VIII.40. Продолжается разграбление Румынии – румыны должны дать что-то еще и Венгрии. 8-го была огромная битва немецких и английских авионов над берегами Англии…
Все растет юдофобство – в Румынии новые меры против евреев. Начинает юдофобствовать и Франция…
15. VIII.40. Немцы стреляют по Англии из тяжелых орудий. Англичане бомбардировали Милан и Турин. Болгарские и венгерские требования к Румынии. Румынский король будто бы намерен отречься и скрыться в Турции.
17. VIII.40. Проснулся в 6 1/2 (значит, по-настоящему в 5 1/2). Выпил кофе… Все утро все долины и горы в светлом пару. Неясное, слабо пригревающее солнце, чуть слышный горьковатый запах воздуха – уже осенний.
…Огромный налет немцев… на Лондон, на берега Темзы – «все в дыму, в пламени…». Кажется, и впрямь начинается.
Погода разгулялась, тишина, зной, торопливо, без устали, без перерыва точат-точат цикады у нас в саду.
Сейчас около 7 вечера. Были в городе за покупками… Магазины почти пусты – все раскупалось последний месяц бешено. Уже исчезло и сало (масла нет давным-давно). Мыло для стирки выдают по карточкам маленькими кусочками, весят, как драгоценность. Осенью, когда исчезнут овощи и фрукты, есть будет нечего».
Июньское бегство нанесло непоправимый удар по его бюджету. Бунин потратил – по сути, на ветер! – все, что у него оставалось от «добрых времен». Он понимал – впереди ждут трудные, а может быть, страшные времена. И он, стиснув зубы, тяжело размышлял:
«Надо уезжать… Но если бы в Россию! Над миром несется огненный смерч. В дни смертельной опасности надо быть со своими. Но как туда попадешь?»
И вновь записывал в дневник:
«20. VIII.40. …Как всегда, втайне болит сердце. Молился на собор (как каждое утро) – он виден далеко внизу – Божьей Матери и Маленькой Терезе (Божьей Матери над порталом, Терезе в соборе, недалеко от входа, справа). Развернул Библию – погадать, что выйдет; вышло: „Вот Я на тебя, гордыня, говорит Господь, Господь Саваоф; ибо наступит день твой, время, когда Я посещу тебя…“»
На следующий день, 21 августа, перед вечерним чаем отправились гулять – необыкновенный случай! – «всем семейством». Солнце только-только скрылось за лесистым холмом. В воздухе сухо пахло елью. Внизу, в старом городе, в домах начали зажигать огни. Зуров и Магда стали обсуждать убийство Троцкого.
– Кто только не владел Россией! – грустно усмехнулся Бунин. – Был бледный офицер, любивший поглаживать свои красивые усы…
– «Малообразованный офицер» – так ядовито его назвал Толстой, – вставила Галина. – И какая ужасная смерть!
– Разве он мог думать, какой смертью погибнет сам и вся его семья? И вообще, что может быть страшней судьбы всех Романовых и особенно старой царицы, воротившейся после трагедии опять в Данию. Что касается Толстого, то это мой восторг и вечное восхищение. Но как он ужасно заблуждался, когда бичевал самодержавие. России нужен самодержец, как телу позвоночник. Впрочем, Толстой еще резче выступал против революций. – Бунин остановился, разглядывая сизую дымку, заволакивавшую долины. – Велико безобразие мира. И лишь природа вечно утешает нас.
Вера Николаевна посмотрела на мужа:
– А разве Троцкий, добравшийся до вершин власти, мог предвидеть?..
– До Троцкого был еще наш друг – этот неврастенический Онегин с моноклем в глазу – Керенский. «Мне отмщенье и аз воздам»: почему никто не хочет думать об этом? Бог дал человеку разум для добрых дел: прощать ближних, увеличивать добро в мире. А о чем думал в свою последнюю минуту этот сын колониста Херсонской губернии Лейба Бронштейн? Хоть раз вспомнил о душе и совести, когда разорял чужие гнезда, когда миллионы людей делал несчастными? Подумал ли о том, что должны были испытывать в свой последний миг дети «бледного офицера»? Зло всегда возвращается на голову того, кто его выпустил в мир! – убежденно проговорил Бунин.
В лесу сгустились сумерки. Затих птичий гомон. Только с настойчивой невозмутимостью долбил дерево дятел. В просветах елей виднелось потемневшее небо с яркой подкладкой легких облачков.
Галя возобновила разговор:
– Что Троцкий? Без Ленина он ничего не мог бы…
– Ленин – политик гениальный, – с важностью сказал Зуров.
Бунин усмехнулся:
– Ленин – это гениальный заговорщик. Он знал, что нужно делать, пока не был у власти. Но едва ее захватил, как тут же растерялся. Он не был в состоянии наладить нормальную жизнь государства. Вся его исключительная энергия направилась на разрушение – уничтожение собственного народа, ломку православной религии и традиций.
Бунин шел в гору легко, свободными широкими шагами. Его спутники еле поспевали за ним, тяжело дышали. После поворота дороги забелела ограда «Жаннет».
В силу творческой привычки завершать сюжет Бунин закончил:
– Русский народ в своей массе, как это нам ни обидно, не только не проникся к Ленину ненавистью – как он этого вполне заслужил, – но боготворил его при жизни, а теперь сделал из него просто какое-то языческое божество, кумира.
– И почему это произошло? – спросил Зуров.
– Потому что большевики – это непревзойденные мастера создания мифов. Создали миф: коммунисты, дескать, – это «борцы за счастье народное». И миллионы в это поверили. А если бы народ сумел узнать содержание какого-нибудь приватного разговора в среде высших большевистских сановников, понял бы их цинизм, наплевательское отношение всех этих «вождей» к народу – не поверил бы собственным ушам и собственному разуму.
– А Сталин?
– Сталин, думаю, мудрее всех из ленинской банды, мудрее и самого Ильича. Даже не столько мудрее, сколько ближе к земле, к народу. Его беда – он недоучка. Хуже того – он благоговеет перед людьми учеными. Первоначально он воспринял ленинизм как догму, созданную мудрыми учеными – Лениным, Марксом. И, отгоняя сомнения (а они у него должны быть!), пошел по их дороге. А теперь, когда он имел возможность неоднократно убедиться в химеричности их «учения», не может ни повернуть вспять, ни изменить чего-либо. Ему остается лишь производить ремонт этого «учения» на ходу, по возможности ближе подгоняя к реальной жизни эти мертворожденные догмы.
– Сколько лет такая система может существовать? – полюбопытствовала Галина.
– Эту систему Сталин создал под себя и для себя. Она надолго своего создателя не переживет. Однако, к несчастью, миллионы колхозников и совхозников горячо поддерживают ее, верят в «светлое будущее». Верят в манну небесную, которая вдруг однажды упадет им с неба, – это в духе нашего народа.
Поздним вечером, когда одинокая светлая звездочка горела яркой изумрудинкой против бунинского окна, он записывал в дневник:
«…Да, да, а прежней Франции, которую я знал 20 лет, свободной, богатой, с Палатой, с Президентом Республики, уже нет! То и дело мелькает это в голове и в сердце – с болью, страхом – и удивлением: да как же это рушилось все в 2 недели! И немцы – хозяева в Париже!»
Бунин, с глубоким уважением всегда относившийся к Франции и ее замечательному народу, все же много раз в семейном кругу говорил:
– Нет, подобного с Россией не могло бы произойти! Сейчас много говорят, что Гитлер полезет на нас, на русских… Трудно в это поверить! Еще Бисмарк предупреждал: не воевать на два фронта и не воевать с Россией. Россия не Польша и не Балканы. Забыть об этом – обречь себя на поражение. Гитлер это должен понимать.
Двадцать четвертого августа пришло письмо от Алданова: «Я получил вызов к американскому консулу в Марселе и предполагаю, что получена для меня виза в С. Штаты. Пока ее не было, мы плакали, что нет, теперь плачем (Татьяна Марковна – буквально), что есть…»
Алданов приглашал: «Очень ждем на пир – возможно, прощальный».
На следующий день Бунин предстал перед отъезжающими – в элегантном сером костюме, с гордой осанкой, четкими движениями легкого подвижного тела.
– Какой вы красивый и молодой! – восхитилась Татьяна Марковна.
– Добавьте: богатый и знаменитый! – вставил Кантор, человек, вошедший в литературу благодаря Адамовичу, пригласившему его составлять первую антологию поэзии русского зарубежья «Якорь». Она увидала свет в 1936 году в Берлине.
Кантор и супруги Цетлины тоже бежали в Америку.
Стол ломился от закусок и деликатесов, о которых Бунин начал потихоньку забывать, – анчоусы, любимая колбаса буден – кровяная, острый сыр дю бри, эскарго (съедобные улитки). К шампанскому служанка принесла ананасы.
– Вновь расстаемся с вами, – говорил Михаил Осипович. – Кто думал, что дважды бежать придется? Тогда – от большевиков, теперь – от немцев…
– Вам шабли или сотерн? – мятным голосом осведомился у Бунина Кантор. – Выпьем за то, чтобы наша разлука была недолгой. Александр Федорович Керенский тоже сомневался, а теперь очень рад. Америка – богатая и культурная страна. Первое время поживете под Нью-Йорком, там зарезервировано для вас удобное место – комфортабельная вилла, зеленый уголок. О вас будут беспокоиться, обслуживание отличное!
– За что такие нежности?
– В Америке любят нобелевских лауреатов – разве и это надо объяснять?
Теперь Цетлина, весь вечер не поднимавшая в разговорах тему отъезда Буниных, вдруг встала из-за стола с бокалом вина:
– Мы с Михаилом Осиповичем решили: в беспокойную Европу больше не вернемся, разве только туристами. Итак, за свидание с дорогими Буниными… в Нью-Йорке! – И она пригубила вино. Цетлина искренне любила великого мэтра.
Бунин в ответ не проронил ни слова: он еще не решил, как поступить.
…До окончания войны они больше не увидятся. Перебравшись в Лиссабон, беглецы дождутся американских виз и 29 декабря ступят под благословенную сень статуи Свободы.
С некоторых пор в газетном киоске Граса появилась газета на русском языке, которой там прежде не бывало. Называлась она «Новое слово» и уже восьмой год печаталась в Берлине.
Понятно, что оккупационные власти запретили довоенную русскую периодику, включая «Последние новости» и «Возрождение».
Так что, не имея выбора, Бунин порой клал на прилавок пятнадцать сантимов (смехотворно низкая цена!) и становился читателем берлинского издания.
В номере 35, вышедшем в августе, газета с восторгом живописала, что Англия «находится в полной блокаде» и что над ее территорией «идут воздушные бои широкого масштаба». И еще: «Сигналы воздушной тревоги в Лондоне не прекращаются».
Выходило так, что весь английский остров вот-вот пойдет ко дну.
Забавная статья – «Операция в Африке». Анонимный стратег делал разбор боевых действий в связи с высадкой здесь итальянского десанта. «Быстрыми и решительными действиями итальянской авиации достигнут крупный успех – британские войска отброшены и потеряли около 50 танков… Итальянцы вели концентричное наступление на Берберу через Эргейс, Одуэйн и Гара-Гара… Английские войска в Сомали – туземный верблюжий корпус и южноафриканские мотомеханизированные части отошли в глубь страны».
И здесь получалось, что англичанам пора сдаваться на милость победителей.
Но при всем при этом фронтовая полоса почему-то в пользу итальянцев не менялась. Ах, эти удивительные фронтовые сводки! Впрочем, нам еще предстоит говорить о них – о более близких нашему сердцу широтах.
Конец бывшего большевистского главаря был почтен лишь небольшой заметкой:
«КОНЕЦ ЛЕЙБЫ ТРОЦКОГО
В Мексике на собственной вилле убит пресловутый Троцкий (Лейба Бронштейн). Старинное римское правило „о мертвых только хорошее“ не может быть применено к заметке о гибели этого палача русского народа. Слишком обильно он полит кровью и слишком велик список его преступлений. Можно только пожалеть, что пал он от руки международного коммуниста, а не русского мстителя.
Высланный из СССР еще в 1929 году, он превратился в изгнании в настоящего „вечного жида“. Трусливый, как все кровожадные, он всюду считал свое убежище недостаточно безопасным и метался из страны в страну. Зловещая его фигура появлялась в Турции, Дании, Франции, Норвегии, Бельгии, пока в 1936 году он не застрял в Мексике. Последние годы этот мастер саморекламы был почти забыт… И вновь всплыло его имя только тогда, когда проломившая череп железная палка положила конец черной жизни злодея».
Что ж! Спорить тут не с чем.
И под этим необычным некрологом – фельетон известного в те годы советского журналиста Григория Рыклина «О борьбе с грубостью и хамством в СССР», перепечатанный из «Крокодила».
Внимание Бунина остановила обширная статья «В чужом пиру похмелье». Он читал, и сложные чувства волновали его.
«Русская кровь уже пролилась на полях сражений Франции, но русский эмигрант, по-прежнему урезанный в своих правах, оставался для рядового француза тем же „грязным иностранцем“, „метеком“, как и до войны… Русских продолжают снимать с работы, лишают законного пайка… Франция, кажется, единственная страна на земле, где положение русских ухудшалось с каждым годом. Суровые декреты и ограничительные распоряжения правительства, увольнения с работ, травля в угоду большевикам ставили русских, отдавших свои лучшие годы заводам „Рено“ и „Ситроен“, в безвыходное положение… Русских стали высылать из Франции под самыми ничтожными предлогами… Франция превратилась в бессрочную каторгу. Самоубийства стали обычным явлением. Доведенные до отчаяния, русские топились, вешались, стрелялись, обливали себя керосином и сгорали живьем.
У всех еще на памяти страшная смерть казака Зозули, который перерезал себе горло бритвой, а затем, „для верности“, вбил в свою голову кирпичом огромный гвоздь.
…Только в окопах, перед лицом смерти, где общая опасность сближала всех, русские встречали участливое отношение, ибо выделялись своей беспримерной храбростью».
Бунин дал почитать газету Вере Николаевне, сказав с досадой:
– Конечно, в этой статье много справедливого. К сожалению! Оно и понятно: беженцы никогда и никому не были нужны. Пожалуй, лишь Россия всегда гостеприимно встречала и немцев, и поляков, да и тех же французов. Но это в силу природного хлебосольства россиян. Жаль, что автор, кстати парижанин, – Владимир Абданк-Коссовский, изливает душу на страницах оккупационного листка.
– Да, – согласилась Вера Николаевна, – в этом есть нечто низкое.
– Я никогда не смогу ни строки напечатать у немцев! Просто физически воротит.
…Он действительно категорически отказывался на все предложения немцев. А предложения были. Особенно усердствовала вдова Владислава Ходасевича – Берберова, души не чаявшая в оккупантах и полагавшая, что они пришли навеки и что они обязательно завоюют Москву. (Об этом мы чуть позже поговорим подробней.)
Что касается Абданк-Коссовского, то он плодотворно трудился в гитлеровской газетке. Позже, в пятидесятых – начале шестидесятых годов, следы его творчества можно обнаружить в парижском журнале «Возрождение» и «Русском воскресенье».
Но главные трагические события были впереди.
Истории известны две капитуляции, носящие одинаковое название – Компьенских. Различают их по годам подписания – в 1918-м и 1940-м. Первое было заключено 11 ноября в Компьенском лесу в железнодорожном вагоне близ станции Ретонд. Его подписали победители – Франция, США, Англия – и повергнутая Германия.
В сороковом году фюрер ликовал – Германия взяла реванш. Гитлер пожелал в полной мере унизить Францию. С варварской сентиментальностью приказал:
– Доставить тот же железнодорожный вагон, где нынешний агрессор некогда торжествовал победу! Пусть теперь убедятся в своем ничтожестве…
В том же Компьене в историческом вагоне правительство Петена подтвердило: «Прекращаем сопротивление войскам рейха без всяких условий». И президент поставил дату: 22 июня 1940 года.
Согласно капитуляции, демобилизации подлежали вся французская армия и флот, кроме милицейских подразделений – для поддержания внутреннего порядка. Оккупировалось две трети территории, включая Париж. Оставшаяся треть объявлялась «свободной зоной».
Бунин как раз попал в эту зону. Он счастливо потирал руки:
– Сказочно повезло!
(Пройдут два года, и только тогда итало-германские войска займут и эту зону.)
Теперь вся жизнь писателя сосредоточилась на ограниченном пространстве – вилле «Жаннет» и окружающих ее каменистых холмах, поросших хвойными чащами, издающими под порывами теплого ветра меланхолический ропот, с плющом, стекающим со скал, с терпким запахом горных цветов и лежалой хвои.
Невольное затворничество принесет для Бунина небывалый творческий подъем, житейские неурядицы и муки ревности.
Соглашение Сталина с Гитлером давало плоды.
Третьего августа 1940 года исполняющий обязанности президента Литовской республики Юстас Палецкис взошел на высокую трибуну 7-й сессии Верховного Совета СССР первого созыва. На натуральном литовском языке он сказал:
– Мне выпало великое счастье заявить Верховному Совету СССР: долголетние чаяния литовского трудового народа, тяжелая, упорная борьба лучших ее сынов увенчались триумфальной победой. Всех борцов воодушевляло в этой борьбе одно имя – символ и знамя борьбы рабочего класса, имя вождя народа великого Советского Союза…
Палецкис сделал паузу – для переводчика на русский язык товарища Вициса. Набрал полные легкие воздуха и, как из мортиры, выпалил:
– Продолжателя дела Ленина… – и после новой паузы: – имя великого друга литовского народа Сталина!
В стенограмме написано: «Все депутаты встают и устраивают бурную, продолжительную овацию в честь товарища Сталина. В зале раздаются возгласы „ура!“».
Кто не слышал подобных народных восторгов, тот вряд ли представит этот горный обвал, это землетрясение, всеобщую искреннюю любовь. Автору сих строк довелось наблюдать счастливо взволнованных людей, с глазами, наполненными слезами радости, с собачьей преданностью глядевших на громадный портрет вождя, укрепленный на сцене (обязательный атрибут), и готовых в экстазе жизнь положить за кумира, истошно вопивших:
– Ура! Да здравствует товарищ Сталин!
Вернемся к литовским событиям. Палецкис продолжал:
– Это имя было дорогим талисманом, который из рядовых бойцов делал великанов. С именем Сталина в сердце шла к своим славным победам рабоче-крестьянская Красная армия в годы Гражданской войны, с именем Сталина была разрушена пресловутая линия Маннергейма, линия, которая являлась последней надеждой не только финской белогвардейщины, этого последнего лакея и приспешника империалистической антисоветской политики на берегах Балтийского моря, но и всей преступной и мерзкой белогвардейщины всех Балтийских стран.
Как Палецкис сумел выговорить одним духом столь длинную тираду, представить трудно. Оросив горло половиной бутылки нарзана, оратор бодро продолжал:
– С именем Сталина Красная армия пришла в Литву для защиты интересов Советского Союза от предательского заговора сметоновской банды… С именем Сталина Красная армия оказала внушительную поддержку литовскому трудовому народу.
Будущий правитель коммунистической Литвы говорил долго и убежденно. Наконец подошел к главному:
– Просим удовлетворить чаяния всего литовского народа и сейма – принять Литву в братский и нерушимый Союз ССР.
И в заключение, согласно протоколу, вновь шли здравицы, после которых конечно же следовали «бурные, долго несмолкающие аплодисменты, переходящие в овацию». Все вставали. Раздавались «приветственные возгласы на языках народов СССР в честь товарища Сталина»:
– Да здравствует могучая партия Ленина – Сталина!
– Да здравствует вождь, учитель и друг – великий Сталин!
Просьбу трудящихся Литвы удовлетворили.
Народ рукоплескал, начальники устроили роскошную пьянку, а пишущая братия оплаченным вдохновением воспевала радостное событие. Безвестная до того учительница средней школы Саломея Нерис тут же выразила свой восторг в «Поэме о Сталине»:
Нас греет сталинское пламя,
Открыл ворота к солнцу он!
Земля с цветущими полями
Кладет ему земной поклон.
О нем везде легенды снова
Творит народная молва,
И славит Сталина родного
Освобожденная Литва!
Нерис была обласкана – стала кавалером разных правительственных орденов и депутатом Верховного Совета СССР.
Восторг был безмерным – из глубины сердец.
Коммунистическая «Правда» в лице Елены Усиевич, дочки знатного интернационального большевика Феликса Кона, отозвалась умильной рецензией: «Имя Сталина впервые свободно прозвучало на литовском языке, стало законным достоянием литовского народа…»
Эстония и Латвия якобы от имени трудового народа тоже просили и тоже получили высокое право называться Советскими Республиками.
Новая, горячо любимая советская власть готовила эшелоны товарных вагонов – для этапирования тысяч прибалтов с детьми и женами в глубь казахских и прочих голодных земель. В битком набитых вагонах находилось местечко и для тех, кто прежде громко кричал «ура!».
Тринадцатого ноября 1940 года дождливым, серым утром советский правительственный поезд с торжественной медлительностью подполз к перрону Ангальтского вокзала Берлина. Прибывшую советскую делегацию во главе с Молотовым встречали министр иностранных дел Иоахим Риббентроп и Вильгельм Кейтель, после недавнего падения Франции ставший генерал-фельдмаршалом. Изображая дружеское расположение, объемистый Риббентроп крепко прижал к широкой груди тщедушного советского коллегу.
Накануне вечером Гитлер собрал совещание. Согласно привычке, внимательно оглядел соратников и зловеще-торжествующе произнес:
– Кто вам доказывал: Сталин лихорадочно готовит войну против нас? Разведывательные сведения, которые теперь сообщил Гейдрих, еще раз доказывают мои давние опасения. Сухорукий азиат проводит обширную программу перевооружения, разрабатывает планы нападения на Германию. Советский главарь надеется, что мы будем обескровлены войной на Западе. – Повысил голос. – Его намерение – раздавить нас. Сталин мечтает захватить Рурскую область. – Иронически скривил рот. – Кое-кто шептался по углам: фюрер, дескать, отдал Сталину страны Балтии и половину Польши. Тем самым, по заявлениям тупоумных критиков, я, дескать, вручил Сталину ключи от своих восточных ворот. А вот теперь все вы убедились – ваш фюрер был прозорлив и прав. Сегодня Сталин на нас не нападет: он слишком осторожен и умен. Но нападет в сорок третьем – утверждают информаторы Гейдриха. Надо помнить: вдруг Сталина не станет? Евреи, которые сейчас обретаются во втором или третьем гарнитуре, могут продвинуться в первый. И тогда Советы незамедлительно нападут на нас. – Резко взмахнул рукой, хлопнул ладонью по крышке стола. – Но мы опередим агрессора! Пусть штабные офицеры готовят планы наступления – мы начнем войну со Сталиным весною будущего года! – Усмехнулся, заговорщицки поднял указательный палец. – А пока что продолжим свою игру с Молотовым, обманем кремлевского головореза. – Повернулся на каблуках, вперился взглядом в Кейтеля: – Вильгельм, я внимательно изучил ваш меморандум, в котором вы возражаете против войны с Советами. – Гитлер уже кричал во весь голос. – Как вы могли такое заявить? Вы написали чушь, ахинею! Ваша писанина – бред безумца. Повторяю: выбор сделан! Арийский сапог раздавит большевистскую гадину, и весь мир замрет от ужаса.
…Вереница черных лимузинов рванула на Шарлоттенбургское шоссе. Сохраняя удивительную стройность, кавалькаду сопровождал эскорт оглушительно рычавших мотоциклистов. Вдоль тротуаров стояли тысячи берлинцев и приветственно махали руками.
Миновав Бранденбургские ворота, процессия свернула на Вильгельмштрассе.
Величественное здание новой имперской канцелярии – потрясающая смесь классики, готики и древних тевтонских символов. Четкий квадрат двора обрамлен высоченными колоннами из темно-серого мрамора и устлан такими же плитами.
И вот кабинет фюрера – необъятных размеров, готовый соперничать по размерам с рабочим кабинетом Муссолини. Стены украшены гигантскими гобеленами. Центр зала покрывает толстый ковер.
Когда вошел Молотов с переводчиками Бережковым и Павловым, Гитлер перебирал бумаги за громадным столом. Он быстро поднялся, сдернул с сухой переносицы очки, стремительно двинулся навстречу мелкими, частыми шагами. Выкинул вверх руку. Затем, пристально глядя в глаза, с каждым гостем поздоровался за руку, что-то произнес невнятной скороговоркой.
– Фюрер рад приветствовать своих русских друзей! – сказал личный переводчик фюрера Шмидт.
Все удобно расселись вокруг стола на мягком диване и в креслах, обтянутых пестрой тканью. Словно выстреливая слова, Гитлер без всякого вступления громко произнес:
– Я рад вашему визиту. Близок день, когда безбожная Англия будет окончательно разбита с воздуха! Германская империя уже сейчас контролирует всю Западную Европу. Совместно с итальянскими союзниками германские войска ведут успешные операции в Африке. Пора думать об организации мира – победа близка!
– Это так, – с робкой деликатностью прервал речь фюрера Молотов. – Но нас более интересует безопасность тех районов, которые примыкают к СССР. Например, в Финляндии. Там сосредоточиваются немецкие войска…
Гитлер сделал ангельское лицо.
– О чем вы? Россия своим договором с Финляндией осуществила все свои желания. Проход германских войск носит временный характер. Мы признаем, что Финляндия входит в сферу русских интересов. Германия – надежный союзник СССР, а Сталин – самый уважаемый мною политик мира. Разве можно желать войны на два фронта? Союз с Россией меня вполне устраивает. На Западе уже найдена формула, которая удовлетворит всех. Теперь необходимо создать мировую коалицию заинтересованных стран, определить границы будущей активности народов. – Гитлер перевел дыхание.
Молотов перехватил инициативу:
– Прекрасно сказано! Но сейчас Дунайская комиссия, с октября заседающая в Бухаресте, обсуждает вопросы отношений СССР и Турции. Это очень болезненный вопрос, Россия хотела бы обезопасить себя от нападения с юга. Нам, фюрер, нужна ваша поддержка…
– Безусловно! Германия учтет ваши интересы.
– Другое, еще более болезненное. Южные морские проливы давно стали воротами агрессии Англии против России – со времен Крымской войны. Как, фюрер, вы смотрите на наш союз с Болгарией? Он желателен нам, ибо мы должны оградить себя от английской агрессии. И еще нам желателен союз с Италией.
Гитлер прищурил глаз:
– А сама Болгария хочет союза с вами? А Италия? Мне об этом ничего не известно. Но мы готовы действовать в интересах России…
Переговоры продолжались два с половиной часа. Наконец Гитлер поднялся, мило улыбнулся:
– Опасаюсь, что англичане сегодня устроят авиационный налет. Так что переговоры лучше прервать до завтра, тем более что основное мы, господин Молотов, обсудили.
– Просим вас, господин рейхсканцлер, пожаловать на Унтер-ден-Линден. – В голосе Молотова звучали душевные нотки. – Прием в нашем посольстве… В вашу честь, дорогой товарищ… простите, господин фюрер!
– Спасибо! – Гитлер прижал к сердцу руку. – Сочту за приятный долг…
В советском посольстве смахнули пыль с грандиозного сервиза – на пятьсот персон. Столы, сервированные серебряными приборами, ломились от изысканных яств и коллекционных вин. Но вместо Гитлера явился завешанный орденами всех стран и народов, массивный, как дубовый шкаф, еще один «рейхс» – рейхсмаршал Геринг.
Рудольф Гесс, севший возле Молотова, весело подмигнул:
– Это что! Дома наш друг рядится в римскую тогу и на босу ногу носит сандалии, украшенные бриллиантами. Очень культурный наци! – Поднялся с бокалом в руке. – За дружбу и полезное сотрудничество наших великих народов!
– Хох! Крепкого здоровья мудрому вождю господину Сталину! – поддержал Геринг.
Молотов не остался в долгу, объяснился в любви к Германии и крикнул:
– Да здравствует борец за мир во всем мире гениальный Гитлер! Ура!
Едва он опустился в кресло, как вдруг к нему склонился Валентин Бережков. Дыхнул в ухо:
– От Деда срочная депеша! Сталин требует: обязательно добиться объяснений Гитлера по поводу сосредоточения немецких войск в Финляндии.
На следующий день Молотов снова завел разговор с Гитлером о Финляндии. Фюрер улыбнулся сталинскому наркому с обескураживающей непосредственностью:
– Стоит ли говорить о таких пустяках? Я уже объяснил: это всего-навсего транзитная переброска в Норвегию.
– Еще одна проблема: не соблюдается график поставок германских товаров…
– Какие пустяки! Дружба с Иосифом Сталиным мне дороже всего. Передайте вашему вождю, что он вызывает во мне восхищение. Он уже вошел в историю как выдающаяся личность. Он подорвал корни жидомасонской экспансии.
– Сталин тоже уважает вас, фюрер! Он мечтает о более плодотворной дружбе и с вами лично, и о дружбе наших замечательных народов.
– Да, наши народы самого высокого качества! – согласился фюрер.
Обстановка потеплела, но ненадолго. Гитлера вывел из равновесия настойчиво повторяющийся Молотовым вопрос:
– Почему срываются плановые поставки германских товаров в СССР?
Гитлер резко ответил:
– Потому что идет смертельная борьба с Англией.
– Но мы, большевики, были единственным государством, которое не пожелало считаться с Версальским договором. Мы отказались от всех прав и выгод, которые он нам давал, ибо он был направлен против Германии. Мы, идя на конфронтацию со многими буржуазными государствами, активно сотрудничали с Германией – политически и экономически.
– Но и Германия тоже помогла большевикам – прийти к власти. – Гитлер хитро прищурил глаз. – Так что мы квиты!
– Но сейчас, когда мы слышим от вас, что Англия якобы разбита вдребезги, вы вдруг заявляете, что это государство мешает вам честно выполнять свои торговые обязательства перед СССР! Что-то не вяжется…
Тяжелая тишина повисла в кабинете фюрера. У Гесса начало дергаться веко, у Риббентропа задрожали кончики пальцев. Шмидт перестал делать записи. Хильгер как зачарованный смотрел в рот фюреру. Молотову стало ясно: Гитлер избегает говорить правду. Все боялись истерического припадка Гитлера.
Но тот неожиданно спокойно, с легкой улыбкой произнес:
– Да, Англия разбита, но еще надо кое-что доделать. Простите, меня ждут неотложные дела. Мой заместитель Риббентроп продолжит переговоры. Удачи вам и привет великому Сталину! Хайль! – Строго выпятив грудь, фюрер удалился.
…Вскоре завыли сирены – воздушный налет.
Переговоры закончили в бункере Риббентропа. Иоахим, как и фюрер, уходил от ответов на острые вопросы, был неискренен. Вдруг наверху вновь громыхнуло. Молотов иронически усмехнулся:
– Если и впрямь Англия повергнута в прах, то почему их бомбы трясут наш погреб?
Английские самолеты почти всю ночь продолжали массированный налет, словно хотели показать Сталину свою мощь. Когда Молотов возвращался в отель «Бельвю», он увидал пожары и разрушенные дома.
– Да, – усмехнулся он, – нашему союзнику и заклятому другу еще много надо «доделывать». А результаты переговоров пшиковые…
Предстояло возвращение в Москву – нерадостное.
Сталин с нетерпением ждал Молотова. Едва тот вошел к нему, Сталин, не выпуская изо рта трубку, с несвойственным проявлением волнения вышел из-за стола навстречу:
– Ну, что там у вас?..
– Гитлер готовит плацдарм для войны с нами.
Глаза Сталина желтовато, как у тигра, блеснули.
– Ты что такое говоришь? Какая война с нами?
Молотов молчал. Сталин пыхнул ему в лицо дымом, прошипел:
– У тебя что, язык в жопу ушел?
– Вот мой отчет о поездке – об этом намерении говорят факты.
– Какие на хер факты? У нас есть договор о ненападении! Его подписал Риббентроп… Гитлер заинтересован в ненападении, он подписал с нами выгодные политические и экономические договоры. Да он просто не может сражаться на два фронта! Говоря о дружбе с нами, фюрер честен.
Молотов только пожал плечами, хотя его подмывало сказать только что родившийся у него афоризм: «Легче в публичных домах найти целомудренную девицу, чем в дипломатии честного политика».
Близился трагический для СССР день, когда за наивность вождя придется расплачиваться самой высокой ценой – миллионами человеческих жизней.
И вновь можно удивляться, восторгаться или недоумевать бунинским парадоксам: именно тревожная осень сорокового года, когда военный вихрь устроил пляску смерти и еще раз показал всю хрупкость и ненадежность «мыслящего тростника», стала для писателя воистину золотой.
В эти трудные, ненадежные времена он создает свои шедевры, вошедшие, быть может, в лучшую русскую книгу о любви, – «Темные аллеи»: «Русю», «Красавицу», «Дурочку», «Антигону», «Смарагд», «Волки», «Визитные карточки», «Зойку и Валерию», «Таню», «В Париже»…
И все это лишь за один месяц!
С рассказом «В Париже» связана примечательная история.
Двадцать шестого октября весь день ходили над землей лохматые тучи. Временами прыскал мелкий холодный дождь, располагая к домашнему уюту.
Вера Николаевна суетилась у плиты. Галина тонкими ломтиками резала хлеб.
– Ба, да тут уже вся «фамилия» в сборе, – шутливо произнес Иван Алексеевич, спускаясь из кабинета в столовую. – Та птица голосисто поет, что хорошо ест да вкусно пьет. Ну а я нынче пел, кажется, довольно голосисто – рассказ написал.
Зуров, тщательно пережевывая, упершись локтями о стол, дочитывал какую-то книгу. Дожидался ужина и новый жилец, знакомый нам Бахрах, – историю его появления в «Жаннет» мы расскажем позже, а пока что он долго болтал большим черпаком в кастрюле с супом. Наконец зацепив изрядную кость с мясом, которую он самолично выменял на базаре на свои армейские сапоги, положил ее в тарелку патрона и благодетеля.
– Целый оковалок! – с приятным удивлением проговорил Бунин. – Вера, возьми себе кусочек…
– Я уже ела, Ян, – слукавила Вера Николаевна, торопливо вытирая руки о передник. – А вот ты обедал кое-как, на лету.
И впрямь в тот день он даже не спускался к обеду, а поел у себя – не хотел прерывать работу. Теперь Бунин был оживленно весел.
– Иван Алексеевич, – произнесла Магда, по-птичьи наклоняя голову чуть набок, – можно полюбопытствовать: о чем сегодня писали?
Магда была сообразительной. Она уже твердо усвоила: когда Бунин в хорошем настроении, ему можно задавать любые вопросы, в том числе и о «тайнах творчества». Вот и теперь он охотно отозвался:
– Как всегда – о любви. Действие – не удивляйтесь! – происходит не в России, как обычно в моих рассказах, а в Париже. Но это любовь русских…
– И как вы назвали рассказ? – не унималась Магда.
– Пока заголовок не придумал…
Он вновь надолго умолк, что-то обдумывая и сосредоточенно расправляясь с костью. Затем остановился и широко улыбнулся:
– Так и назову – «В Париже». Заголовок ничего не должен говорить читателю о содержании, хорошо, когда он несколько даже отвлечен от темы. Это интригует, это заставляет читателя думать.
– Как хотелось бы послушать новый рассказ! – сказал Бахрах. – Почитайте, пожалуйста, Иван Алексеевич.
– Очень просим! – хлопнула в ладошки Галина.
Выпив чай, никто не расходился. Иван Алексеевич принес рукопись, приготовил «вечное перо», залитое любимыми черными чернилами – для поправок, и начал то ли читать, то ли делиться мыслями:
– «Когда он был в шляпе – шел по улице или стоял в вагоне метро – и не видно было, что его коротко стриженные красноватые волосы остро серебрятся, по свежести его худого, бритого лица, по прямой выправке худой, высокой фигуры в длинном непромокаемом пальто ему можно было дать не больше сорока лет. Только светлые глаза его смотрели с сухой грустью, и говорил и держался он как человек, много испытавший в жизни…»
Начало всех захватило. Даже Вера Николаевна присела на краешек стула, не пошла мыть посуду. Бунин продолжал, порой на минуту-другую прерываясь и внося поправки:
– «Одно время он арендовал ферму в Провансе, наслышался едких провансальских шуток и в Париже любил иногда вставлять их с усмешкой в свою всегда сжатую речь. Многие знали, что еще в Константинополе его бросила жена и что живет он с тех пор с постоянной раной в душе. Он никогда и никому не открывал тайны этой раны, но иногда невольно намекал на нее, – неприятно шутил, если разговор касался женщин:
– Нет ничего более трудного, как распознать хороший арбуз и порядочную женщину…» – Бунин остановился, подумал и произнес: – Пожалуй, эту фразу герой должен говорить так, как сам слыхал ее – по-французски…
Он сделал пометку и возобновил чтение. Речь шла о том, как однажды поздней осенью в сырой парижский вечер герой рассказа забрел в небольшую русскую столовую, каких в темных переулках возле улицы Пасси великое множество. И тут он знакомится с тридцатилетней официанткой. Между бывшим генералом и этой женщиной вспыхивает горячее чувство, полное зрелой нежности и вполне юного романтизма. Кажется, что эти несчастные люди, судьбы которых исковеркала Гражданская война, теперь наконец-то обретут счастье. Но…
Иван Алексеевич читал финальную сцену:
– «Через день, оставив службу, она переехала к нему.
Однажды зимой он уговорил ее взять на свое имя сейф в Лионском кредите и положить туда все, что им было заработано.
– Предосторожность никогда не мешает, – говорил он. – Любовь заставляет даже ослов танцевать, и я чувствую себя так, точно мне двадцать лет. Но мало ли что может быть…
На третий день Пасхи он умер в вагоне метро, – читая газету, вдруг откинул к спинке сиденья голову, завел глаза…
Когда она, в трауре, возвращалась с кладбища, был милый весенний день, кое-где плыли в мягком парижском небе весенние облака, и все говорило о жизни юной, вечной – и о ее, конченой.
Дома она стала убирать квартиру. В коридоре, в плакаре, увидала его давнюю летнюю шинель, серую, на красной подкладке.
Она сняла ее с вешалки, прижала к лицу и, прижимая, села на пол, все дергаясь от рыданий и вскрикивая, моля кого-то о пощаде…»
Бунин закрыл папку с рукописью.
Никто не проронил ни слова – все были потрясены.
Войти с помощью соц. сетей: