Ностальгия

1

Двадцать восьмого марта 1920 года, испив несказанную чашу мучений, Бунин прибыл в Париж.

Город на Сене встретил яркой красотой весны. Весеннее солнце обливало чистые тротуары, на которых чуть не на каждом шагу попадались люди, знаменитые не только на всю Россию, но и на всю Европу: дельцы-миллионеры, великие князья из уцелевших, знаменитые художники, музыканты и актеры, члены Государственной думы и общественные деятели.

Бунина несказанно радовало небо, почти не замутненное облаками, удивительно вкусный и дешевый хлеб, множество русских и шумные улицы, скрип тормозов роскошных авто, цоканье копыт впряженных в коляски лошадей, чистый блеск богатых витрин, парящее чувство свободы.

Бунин долго с платоническим интересом изучал их содержимое: шелковые галстуки, хрустальные флаконы, мягкое нижнее белье, модные костюмы и платья, десятки сортов колбасы, розовые окорока от Феликса Потена и бриллиантовые ожерелья в зеркальных окнах ювелира Картье.

Хотелось идти осматривать Лувр, а пошел в дом 77 по рю де Гренель, в русское посольство, за видом на жительство, хотя, собственно говоря, жить было негде.

В посольстве принимали согласно живой очереди. Очередь казалась бесконечной. Все просили как милостыни разрешения жить здесь, а сердцем тянулись туда. Талантливая писательница-сатирик (и единственная, пожалуй, женщина в этом жанре) Надежда Тэффи, уже получившая «вид», опубликовала заметку:

«НОСТАЛЬГИЯ

…Приезжают наши беженцы, изнеможденные, почерневшие от голода и страха, отъедаются, успокаиваются, осматриваются, как бы наладить новую жизнь, и вдруг гаснут.

Тускнеют глаза, опускаются вялые руки, и вянет душа, душа, обращенная на восток.

Ни во что не верим, ничего не ждем, ничего не хотим. Умерли.

Боялись смерти большевистской и умерли смертью здесь.

Вот мы – смертью смерть поправшие!

Думаем только о том, что теперь там. Интересуемся только тем, что приходит оттуда…

Приехал с юга России аптекарь. Говорит, что ровно через два месяца большевизму конец.

Слушают аптекаря. И бедные, обращенные на восток души розовеют.

– Ну конечно, через два месяца. Неужели же дольше? А ведь этого же не может быть!»

2

Мария Самойловна своевременно встретила Буниных на Лионском вокзале. Наобнимавшись с Верой Николаевной, подставив для поцелуев холеную кисть с крупным, чистой воды бриллиантом Ивану Алексеевичу, она повела их к авто, которое стояло у вокзального подъезда. Извергнув из стального нутра струю ядовитого дыма, авто понесло их на рю Фэзенари. В доме 118 находились апартаменты Цетлиных, которые они занимали уже много лет и которые потрясли своим невиданным комфортом Веру Николаевну, особенно двумя туалетными и тремя ванными комнатами!

Буниным отвели небольшую комнату.

В первый же вечер к Цетлиным заглянул Толстой со своей очаровательной супругой Наташей Крандиевской.

Толстой шумно вздыхал:

– Иван, скажу по чести, богатые люди нам помогают. Материально живем неплохо, за весь свой век так не жил. Только вот деньги черт их знает куда страшно быстро исчезают в суматохе!

– В какой суматохе?

– Ну я уж не знаю в какой, но исчезают. А я, знаешь, пустые карманы ненавижу. Но я не дурак, на всякий случай накупил себе белья, ботинок, три пиджачных костюма, смокинг, два пальто… Шляпы у меня тоже превосходные, на все сезоны.

– В эмиграции, конечно, не дадут умереть с голоду, – отозвалась Наташа, – а вот ходить оборванной и в разбитых башмаках дадут. Но это такое счастье – свобода!..

Наташа писала талантливые стихи. Толстой был ее вторым мужем.

* * *

Первого апреля 1920 года тридцатилетний капрал повергнутой германской армии Адольф Гитлер демобилизовался, проведя всю войну на полях сражений и отчаянной храбростью заслужив два Железных креста.

Сжимая кулаки и опаляя случайных слушателей лихорадочным взглядом голубых глаз, Гитлер без устали повторял:

– Мировое еврейство нанесло империи удар ножом в спину! Версальский договор – предательство! Пример большевистского переворота в России показал: и малой силой можно захватить власть в большом государстве! Я верну рейху его былое величие.

Товарищи по полку уважали Гитлера за храбрость и начитанность, но над хвастливыми заявлениями откровенно посмеивались.

Зато Германия, страдавшая от разрухи и социальных беспорядков, жаждала фюрера, и она в конце концов его обретет.

3

Четвертого апреля Вера Николаевна продолжала записи в дневник:

«Неделя в Париже. Понемногу прихожу в себя, хотя усталость еще дает себя чувствовать. Париж нравится… Устроены превосходно. Хозяева предупредительны, приятны и легки, и с физической стороны желать ничего не приходится, а с нравственной – тяжело. Нет почти никаких надежд на то, чтобы устроиться в Париже. Вероятно, придется возвращаться в Софию. За эту неделю я почти не видела Парижа, но зато видела много русских. Только прислуга напоминает, что мы не в России…

Толстые здесь очень поправились. Живут отлично, хотя он все время на краю краха. Но они бодры, не унывают. Он пишет роман. Многое очень талантливо, но в нем „горе от ума“. Хочется символа, значительности, а это все дело портит. Был Шполянский… Уверяет, что в Софию нам возвращаться не придется».

Роман А. Н. Толстого – «Хождение по мукам».

* * *

Седьмого апреля у Цетлиной был день рождения. Накануне она проявила трогательную заботливость:

– Верочка! Посмотрите вот эти платья… Они почти новые. Может, вам что-то подойдет из них? Сиреневый цвет вам к лицу, право.

Сгорая от стыда, впервые в жизни Вера Николаевна надевала на себя чужие платья. Не ради себя, ради хозяйки. Завтра у нее будет «весь русский Париж». Зачем же своей бедностью оскорблять изысканное собрание?

* * *

Беглецов перегоняли идеи. Князь Георгий Евгеньевич Львов созвал «конфиденциальное совещание». За большим обеденным столом с роскошными закусками и напитками уселись Бунин, Толстой, Михаил Осипович Цетлин.

– Господа! – торжественно произнес князь. – Поздравляю – вы назначаетесь редакторами рождающегося на благо отечества издательства. Оно будет находиться в Берлине. Его капитал – восемь миллионов! Нет, нет! Благодарите не меня. Деньги – Михаила Осиповича. Поднимем бокалы за его здоровье!

Бунин не успел порадоваться, как пришла пора разочаровываться.

Потирая носовым платком томпаковую лысину, князь Львов смущенно произнес:

– Иван Алексеевич, я чувствую себя крайне неловко. Но… издательское дело, кажется, вылетело в трубу. Цетлин отказался дать деньги. Между нами, – Львов склонился к уху Бунина, хотя в комнате никого не было, – причина в графе Алексее Николаевиче. Он на подозрении… Большего я сказать не могу! И это – тсс! – между нами.

Бунин усмехнулся:

– Трест «Бунин, Толстой и К°» лопнул, не успев родиться. Признаться, я даже не огорчился, ибо привык к нашему российскому прожектерству и трепотне.

Он вышел на улицу и отправился восвояси – на рю Фэзенари. И тут случай приготовил ему любопытную встречу.

4

Возле роскошного подъезда дома 118, уставленного кадками с пальмами, на ковровой дорожке, застланной на мраморные ступени, стоял невысокого роста некрасивый человек. Он держал в руках фетровую шляпу и не торопился войти в подъезд, уставившись немигающим взором в приближавшегося Бунина. Вены на лбу человека надулись, кожа лица была плохой, сероватого цвета, волос на голове редок, так что проглядывал шишковатый череп.

Бунин узнал человека. Это был знаменитый убийца-террорист Савинков, помощник военного министра во Временном правительстве.

Савинков с неуместной ухмылкой произнес:

– Мое почтение гордости российской литературы! – Чуть помедлив, протянул руку. – Мне нравятся ваши стихи, а проза… Литература должна провозглашать высокие идеи, а в ваших книгах я идейности, простите, не обнаружил.

Бунин усмехнулся:

– Борис Викторович, для вас все идеи, как понимаю, заключаются в коробках.

– В каких таких коробках? – Савинков сморщил лоб.

– С динамитом, когда их швыряют в людей. Такой идейности, сударь, в моих книгах действительно нет. Я никогда не призывал к убийствам и погромам. Для меня свята заповедь Христа: «Не убий!»

Савинков покраснел, зло дернул головой, но не проронил ни слова. Они сели в лифт, поднялись в квартиру Цетлиных. Савинков оставался в мрачном настроении. Это заметили все. Мария Самойловна участливо спросила:

– Борис Викторович, что нынче с вами?

Тот что-то буркнул в ответ и повел ничего не значащий разговор с Толстым. После обеда, когда все перешли в чайный зал пить кофе с коньяком, Савинков подошел к Бунину и остановил тяжелый взгляд на его переносице. Медленно, словно вытягивая клещами из себя каждое слово, сказал:

– «Не убий!» Было время, когда эти слова пронзили меня копьем. Теперь… Теперь они мне кажутся ложью. «Не убий», но оглянитесь вокруг себя – убивают все: из пушек, из ружей, бомбами из самолетов. Даже словом убивают, сокращают жизнь близким людям. А что теперь происходит в России, как не массовое убийство кремлевскими властителями русского народа? Все убивают вокруг. Льется «клюквенный сок», затопляет даже до узд конских. Человек живет и дышит убийством, бродит в кровавой тьме и в кровавой тьме умирает. Хищный зверь убьет, когда голод измучит его, человек – от усталости, от лени, от скуки. Такова жизнь.

Таково первозданное, не нами созданное, не нашей волей уничтожаемое. К чему тогда покаяние? Для того, чтобы люди вроде вас, которые никогда не посмеют убить и трепещут перед собственной смертью, празднословили о заповедях завета?.. Какой кощунственный балаган! И вы смеете меня обвинять в убийстве?

Бунин жестко возразил:

– Вот вы лили кровь невинных жертв. И многого вы достигли? Вы, Борис Викторович, и ваши собратья революционеры разрушали законную власть. Не будь вашей зловредной деятельности, нынче не сидели бы на троне сифилитик Ленин и местечковый Троцкий, люто ненавидящие Россию и ее народ.

Савинков нервно дернул головой, зрачки его болезненно расширились, словно Бунин дотронулся до больного нерва. Сквозь стиснутые зубы выдавил:

– Да, вы правы: позади свежевырытые могилы. Но впереди… Да, я, тот, кто организовал множество террористических актов – от убийства министра Плеве до великого князя Сергея Александровича, – утверждаю – Белое движение не имеет перспектив. Впереди – реки крови, которые поглотят всех нас! Интеллигенция, революционеры, народ заслужили катастрофу, ибо не дорожили благом… – Он безвольно опустил руку, зацепил рюмку, и коньяк пролился на паркет. Тяжелое предчувствие близкого конца беспощадно терзало его.

* * *

Из дневника Веры Николаевны 19 апреля 1920 года:

«Обедали вчера у Толстых с Набоковым. Набоков, очень хорошо по внешности сохранившийся человек, произвел на меня впечатление человека уже не живого. Он очень корректен, очень петербуржец… Разговор шел на политические темы, между прочим, о царе. Про Николая II он сказал, что его никто не любил и что сделать он ничего не мог.

…Вчера за обедом Толстой очень бранил Савинкова: „Он прежде всего убийца. Он умен, но он негодяй“».

* * *

Над Парижем громыхала весенняя шумная гроза. Дождь ударил по островерхим крышам, стоки переполнились мутной водой. Но уже к полудню небо расчистилось, солнце сияло вовсю.

Бунин собрался было на прогулку, как зазвенел дверной звонок. В квартире, весело похохатывая, в новом дорогом костюме и с гвоздикой в петлице появился Толстой. Был он породист, плотен в плечах, а на бритом самодовольном лице поблескивали стеклышки пенсне, придававшие ему несколько высокомерное выражение.

– Сегодня я при деньгах, – выпучивая глаза и явно веселясь, важно произнес он. – Этот факт сам по себе столь удивителен, что я горю желанием отметить его вкусным обедом. Приглашаю в самый роскошный ресторан, куда только супруги Бунины пожелают!

– Если «самый», то тогда «Медведь»!

…До «Медведя», однако, путники не дошли, а остановились на Больших бульварах. Здесь они заняли место в одном из бесчисленных кафе, занимавшем более половины широкого тротуара. За небольшими столиками часами просиживала публика, не торопясь прихлебывая кофе, пиво, смеси различных крепких напитков с сиропами.

Мимо беспрерывно тек разноперый людской поток – поток беззаботных и веселых людей. Они шутили, улыбались, ухаживали за смазливыми официантками и цветочницами.

И только наши россияне оставались серьезными, и чем больше пили вина, тем больше эта серьезность переходила в лютую мрачность.

Толстой, изрядно раскрасневшийся, стучал кулаком по столу:

– Почему мы потеряли Россию? Да потому, что в белом стане были интриги, раздоры, бестолковщина. Колчак, Врангель, Корнилов, Краснов – каждый тянул в свою сторону, не желая согласовывать свои действия с другими. А вот сугубо штатские Ленин и Троцкий четко понимали смысл и стратегию Гражданской войны, понимали лучше Деникина и Колчака. Бредовыми идеями они сумели привлечь на свою сторону народ, холодным расчетом зажгли в его сердце дурные страсти – зависть, злобу, ненависть к богатым.

– А сейчас что, наши поумнели? – вздохнул Бунин. – Нисколько! Поражение ничему белых вождей не научило. За несколько дней, что живу в Париже, успел многого наглядеться. В России еще война гремит, а тут десятки партий, групп, объединений возникли, как поганки после дождя. И все ищут способы самоутвердиться, каждая партия заявляет: «Только на наших стягах написаны священные слова – свобода, демократия, освобождение отчизны от большевиков!»

– И оплевывает всех остальных, – бушевал Толстой. – Нет, дорогой Иван Алексеевич, от белых генералов ждать нам ничего хорошего не приходится! – Помолчал, отпил из стакана и добавил: – От красных, понятно, тоже, кроме удавки, ждать нечего. В западню мы попали.

Вера Николаевна с искренним страхом прошептала:

– А как тогда жить?

Бунин ответил:

– Помнишь историю чудного малинового, в полном цвету репейника, о котором Толстой пишет в «Хаджи-Мурате»? Репейник был страшно крепок, так цепко глубокими корнями держался за почву, что вырвать его было невозможно. Вот и мы, русские люди, если хотим выжить, должны глубоко пустить корни в чужую почву, стиснуть зубы и продолжать каждому делать свое дело – изо всех сил.

Толстой скептически хмыкнул:

– И нам, писателям, продолжать книги сочинять? Для кого? Наш читатель остался в России…

– Да, писать! – Бунин твердо посмотрел в глаза собеседнику. – Нам Бог дал талант не для того, чтобы мы ленились или спивались. Надо стиснуть зубы и работать, работать, прославлять Россию. Наши книги дойдут до родины.

5

– Кого только нет в Париже! – с удивлением восклицал Бунин. – На каждом шагу встречаю знакомых: артисты, писатели, сейчас какой-то полковник встретился, про Юлия и Москву стал расспрашивать. А я даже не мог вспомнить его лицо, где мы с ним встречались!

– Мне здесь очень нравится! – с серьезным видом говорил Дон-Аминадо. – Париж – милый городок, хотя по сравнению, скажем, с Одессой у него есть большой недостаток.

Бунин удивился:

– Какой такой недостаток?

– Видите ли, Иван Алексеевич, уж очень тут много… французов!

Бунин улыбнулся, а этот анекдот пошел гулять по Парижу.

* * *

Господь наградил даром провидения не только поэтов, но и женщин, существ, впрочем, совершенно необычных, я сказал бы, даже неземных. Вспомним дневниковую запись Веры Николаевны от 19 апреля, остро почувствовавшей в одном из руководителей кадетской партии В. Д. Набокове (отце писателя) не живого.

Минет чуть меньше двух лет, и это пророчество исполнится. Все произошло во вторник 28 марта 1922 года. Филармоническое собрание Берлина было переполнено. Тут собрался русский монархический съезд. Митрополит Евлогий благословил присутствовавших, а граф С. С. Ольденбург сделал доклад о российском престолонаследии.

Съезд шел своим размеренным порядком, пока на трибуну не поднялся Милюков. Темпераментно сжимая кулаки, Милюков страстно обращался к залу:

– Да, мы были вынуждены покинуть Россию. Изгнание мы предпочли позорному сосуществованию с большевиками. Оставшись, мы как бы примирялись с тем, что они насилуют нашу родину. Теперь же, не подчинившись тирании, мы остались верны идеалам свободы и чести своей страны…

Кто-то из зала выкрикнул:

– Ведь ты сам свергал монархию, помогал жидам устанавливать свою власть!

Милюков резко повернулся на голос, хотел что-то возразить, но не успел. Два человека в форме гвардейских офицеров не спеша подошли к краю сцены, вынули револьверы, направили их на оратора. Один из офицеров (его фамилия оказалась Шабельский-Борк), высоченный, с громадными, закрученными кверху усами, словно оглашая приговор, отчеканил:

– За предательство национальных интересов, за измену императору и отчизне прими, негодяй, пулю…

Но прежде чем грянули выстрелы, со сцены навстречу покусителям метнулся Набоков. Словно знаменитый Джек Демпси, он мощным свингом – боковым ударом справа – поверг на пол усатого. На другого стрелявшего не нашлось молодца. Он в упор расстрелял безоружного Набокова.

На злоумышленника бросилось несколько человек, скрутили ему руки. Но трагедия этим не кончилась. Пришедший в себя Шабельский-Борк начал стрелять в ряды зрителей. Пять человек были ранены. Милюков не пострадал.

Набоков, держась за грудь, все еще стоял на ногах. Сквозь пальцы бежала густая, липкая кровь. Потом он медленно осел, взор его стал затухать.

Все газеты – эмигрантские, немецкие, французские – опубликовали сообщение о случившемся и очень сочувственные некрологи убитому: «Это был настоящий русский – мужественный и благородный».

Следствию удалось выяснить, что фамилия другого убийцы Таборицкий. За год до этих событий он покушался на жизнь председателя III Государственной думы, военного министра Временного правительства А. И. Гучкова.

* * *

Убийцы были преданы суду и приговорены к длительным срокам пребывания в тюрьме. Освободит их досрочно Гитлер, когда станет рейхсфюрером. Крепкие ребята ему были нужны для важных дел. По берлинским улицам станут маршировать мужики со славянскими лицами, в хромовых сапогах и белых рубашках, с красными нарукавными повязками, на которых в синем квадрате белым шелком будет красиво вышит знак свастики. Нам об этих молодцах еще предстоит говорить. А пока сообщим, что в Берлине будет создан «Отдел русских беженцев». Возглавит его генерал Бискупский. Правителем канцелярии станет Таборицкий, а секретарем – нокаутированный Шабельский-Борк.

Вернемся, однако, в Париж весны 1922 года.

31 марта множество русских собрались в Русской православной церкви на рю Дарю. Церковь эта была построена по блестящему проекту архитектора Р. И. Кузьмина еще задолго до большевистского переворота. Теперь здесь предстояло несколько десятилетий отпевать самых знаменитых покойников – от Шаляпина до Бунина. Но весной двадцать второго года – 31 марта, была панихида по Набокову.

На сей раз протоиерей Сахаров отслужил панихиду по убиенному. Газеты ностальгически писали: «Превосходное пение церковного хора звучало родными, с детства знакомыми напевами».

6

Ностальгия, ностальгия!.. Чувствует ли ее кто больнее русского человека? Одни старались заглушить ее алкоголем в расплодившихся кабачках, где песни грудастых цыганок исторгали слезу из глаз вчерашних полковников, корнетов и казачьих атаманов. Другие заглушали ее пистолетными выстрелами, в других или себя – все равно. Третьи – беседами о литературе и высоком искусстве.

«Вчера были у Толстых по случаю оклейки их передней ими самими. Пили вино. Толстой завел интересный разговор о литературе, о том, стоит ли вообще ему писать. Говорили о том, что литература теперь заняла гораздо более почетное место, чем это было раньше…» (Запись Веры Николаевны 28 апреля.)

* * *

Бунины начали приходить в себя после беженских страданий, но один вопрос постоянно донимал их: как и на какие средства существовать дальше?

– Живите, дорогие, сколько вам захочется, – убеждала их Цетлина.

Но эта любезность не утешала. Последние иллюзии относительно гостеприимных хозяев рухнули 10 мая, когда очаровательная голубоглазая дочка Марии Самойловны Шурочка (от первого брака с эсером Авксентьевым) простодушно спросила:

– А вы после лекции от нас уедете?

Шурочка говорила о публичном вечере Бунина, который имел быть 12 мая. Это был первый из десятков подобных. Они проводились с единственной целью – собрать франки, необходимые для существования. Для начала снимали помещение – чаще всего на окраине Парижа, ибо тут дешевле. Затем печатались анонсы в газетах, а порой и пригласительные билеты.

И вот жена, дети, приятели жены и детей ходили по квартирам знакомых и незнакомых русских. Норовили проникнуть к зажиточным, хотя среди русских парижан таких было немного. Нажимали кнопку звонка, изображали улыбку:

– Нас прислал такой-то, у него лекция. Сделайте милость, купите билетик… Сколько стоит? Да сколько пожертвуете, по силам.

Бедные вздыхали:

– Надо ведь поддержать писателя! – Долго шарили по карманам, отдавали последние гроши и приходили на вечер.

Богатые, как правило, на вечер не приходили, но вносили солидный взнос – порой франков сто – двести. Вот и набиралась какая-то сумма. Вся беда только в том, что круг любителей лекций был весьма невелик и его нельзя было часто эксплуатировать.

Вера Николаевна, услыхав обидный вопрос малолетней Шурочки, горько плакала, а успокоившись, записала в дневник: «Может быть, правда пора переселяться? Я с наслаждением переселилась бы в крохотную квартирку, сама бы готовила и никого бы не видала. Я чувствую, что устала от людей, от вечного безденежья, от невозможности жить, как хочется» (10 мая).

Спустя неделю: «Лекция Яна, несмотря на забастовку такси, состоялась, и было народу довольно много. Но публика была не похожа на одесскую, когда вся аудитория сливалась с читающим и когда, после окончания, долго, стоя, приветствовала его аплодисментами. Здесь хлопали мало, и публика была очень разношерстная, большею частью отвыкшая от России… Но много было и известных людей: князь Львов, Стахович, Вырубов, Рудневы, Авксентьев, Вишняки… Времени было всего два часа, а Яну нужно прочесть и о революции, и рассказ».

Самая респектабельная и самая читаемая газета «Последние новости» поместила отчет: «В среду 12 мая академик И. А. Бунин прочел лекцию о русской революции. Художественная проза была облачена такой мастерской формой, присущей Бунину, что невольно захватывала даже тех, кто не разделяет взглядов автора. В ясном чеканном языке Бунина, в каждом слове с неподдельной страстностью, проникнутой временами излишней желчью и гордостью, сквозила жгучая боль за Россию и любовь к родине».

Сбор от лекции, а больше – «взаимовспомоществование» какого-то комитета позволили Буниным покинуть квартиру Цетлиных и вернуть им долг.

Теперь можно было облегченно вздохнуть. Надолго ли?

И все же это была свобода, а дороже ее нет ничего на свете.