Глаза императрицы и Дашковой горели любопытством, а Штелин, все больше впадая в азарт и даже несколько жестикулируя, продолжал:

— С началом года весь двор вслед за государем прибыл в Москву. Петр Алексеевич самолично вел розыск по делу об измене своего сына. Допрашивались первая жена царевича, сестры Петра, десятки вельмож, духовные лица.

Преобразователь был крут: пытки, слезы, кровь, самооговоры, оговоры непричастных к делу — все это было.

Палачи выбивались из сил: кнуты мочалились, топоры иступились, застенки шатались, встряски и подъемы шли безостановочно, днем и ночью. Каждый боялся быть напрасно обвиненным.

…Чай стыл перед рассказчиком. Но он, одушевленный необыкновенным вниманием императрицы и Дашковой, с увлечением продолжал:

— Орлов прознал об одном тайном сходбище, разведал о людях, на сходбище присутствовавших, и вечером, же лая выслужиться, подал государю донос. Государь поло жил донос в сюртучный карман, а тот завалился за под кладку.

Проснувшись на другое утро, государь полез в сюртук: «Где донос? Нет его! Ах, меня раздевал Орлов Ванька, он и решил выкрасть свою же обстоятельную записку! Сыскать злодея и предоставить — срочно!»

Рассыпались гонцы по всей Москве, но найти не умеют. Гнев государя достиг высших пределов: «Бежал, изменник! По всем дорогам выслать гонцов, выловить аспида ядоточащего!»