Согретый обещанием ласкового приема и прощения всех прегрешений, главное из которых — побег с любимой, с радостными слезами умиления, уставший от разлуки с родной сторонушкой, царевич Алексей вернулся на родину.

Въехал на пяти возках в Москву с Тверской заставы очень морозным и полным солнечного сияния январским утром 1718 года. Из труб столбами в небо поднимались дымы — то хозяйки готовили трапезу. Из церквей шли семьями — празднично наряженные, веселые. Над городом плыл колокольный звон. Галки и сороки, тяжело взмахивая крыльями, летали над крышами, тянулись деревенские подводы, тяжело груженные снедью, мальчишки, хохоча, валяли друг друга в снегу, воробьи прыгали на дороге возле навозных лепешек. Хорошо!

Алексей перекрестился, тихо заплакал:

— Господи, угораздило меня родиться царевичем… Как бы сладко жил я простым человеком, как вот эти, что на меня по сторонам таращатся.

Петр, не без влияния государыни, вдруг переменил настроение, стал суровым и встретил сына сухо. Екатерина и вовсе не пожелала видеть царевича. 3 февраля 1718 года государевым манифестом Алексея лишили престола.

Он и сам, впрочем, на него не претендовал.

Еще тремя годами раньше, когда лечился от чахотки в Карлсбаде, писал отцу: «Всенижайше прошу за мою непотребность лишить меня короны Российской, понеже вижу себя к сему делу неспособным, понеже памяти весьма лишен, ослабел и непотребен стал к такого народу правлению».

Хотел семейной тихости, молитв, чтения книг немецких и русских, детей от любимой чухонки Афросиньи. Не вышло. Заковали в железо слабого телом и умом царевича и доставили в узкую и сырую келью Петропавловской крепости.

Хотя ни в чем не запирался царевич, всех сподвижников называл, но на Руси кровушку и мучительство весьма любят. Подвешивали на дыбу, клещами три ребра вынули, каленым веником гладили по детородному и прочим местам.

Папаша составлял обширные вопросные пункты, по сей день хранятся они. Порой приходил в пыточный застенок и сам.

Однажды спросил:

— Скажи, сынок, а вот про эту цидульку, — показал лист плотной голубой бумаги, — тут про меня, рогоносца, написано, — тебе ничего не ведомо?

В изломанном, полуживом Алексее вдруг с необычной яркостью встало воспоминание: роскошный замок Эренберг, на самой вершине горы в Тироле, горящий камин и столь желанная Афросиньюшка. Нежной рукой она гладит его голову. Тогда же надоумила: «Отправь батюшке своему цидулю о Катьке, как она рога ему с Гагариным наставляет. Вся Европа о том ведает. Может, отсушит он от сердца Катьку, а то вельми против тебя настропаляет!»

Алексей, раззявив рот с выбитыми передними зубами, с трудом выдавил иное:

— Батюшка, я сам все это удумал… Мой слуга Иван Афанасьев — братец Платона, лакея твоего. Через него подбросили. Не любит государыня тебя. И меня мучить приказала… Мачеха!

Ничего не ответил Петр, только брови грозно свел. Алексей тихонько заплакал:

— Батюшка, оставь меня жить. Заточи в монастырь, пусть в самый дальний. Ведь прежде ты обещал простить… Страсть как жить хочется… Молоденький я…

И вновь Петр промолчал. Лишь рукой провел по голове сына, поцеловал спекшиеся кровью уста.