Подручный, схватив густой березовый веник, сунул его в жаркую печь, дал воспламениться и быстро комлем протянул Сысою. Тот ловко перехватил и повел от ступней и выше: по ногам, бокам и приложил его к персям.

В страшном крике зашлась Феодосия:

— Не убивала!..

Сысой раздвинул ноги боярыне, озабоченно рек подручному:

— Крепче, Тимофеюшка, держи, брыкаться станет, — и медленно двинул горящий веник по внутренней стороне бедра и особенно долго задержался у промежности.

Запахло паленым волосом и мясом. Воздух наполнился дымом.

Феодосия, давясь словами, хрипло, невнятно произнесла:

— Ну… убила… признаюсь…

Ромодановский перекрестился:

— Давно бы так, нам ведь, боярыня, тебя тож жалко. Сысой, оставь. Обдай водичкой и отвяжи. — Повернулся к государю, самодовольно проговорил: — У нас, Петр Алексеевич, и не такие винились. Которые простонародные, так еще и потерпеть могут, а коли высоких кровей, так быстро тужить начинают. Доносителю по регламенту кнута уже досталось, но свое показывал он твердо. Государь, за правый донос положим ему червонец?

— И трех рублев с него хватит. — Государь был скуповатым.

— А бабу?

— Согласно царских указов — живьем в землю.

На том и порешили, а дьяк в свои листы записал.

Государь вместе с Меншиковым вышел во двор, с наслаждением втянул воздух:

— Ах, аер живителен! Пойдем по чарке пропустим да ко сну отойдем.

Меншиков пребывал в некоторой меланхолии:

— Курицыну-вору так и надо, а вот Феодосию…

Петр махнул рукой:

— Брось, нашел, о чем тужить… Мало баб тебе?