Мастер

Подлинным зеркалом нашего образа мыслей является наша жизнь.

Мишель Монтень. Опыты. Кн. 1, гл. XXVI. О воспитании детей

Делать дело — и показывать дело. Все ценится не за суть, а за вид. Иметь достоинство и уметь его показать — двойное достоинство: чего не видно, того как бы и нет.

Бальтасар Грасиан. Карманный оракул

11 октября 1593 года отъявленный фальшивомонетчик и мошенник Габриэль Вольф встретил свой конец от рук Майстера Франца. Шмидт посвятил этому событию одну из самых длинных записей в своем дневнике. В течение трех десятилетий Вольф, хорошо образованный отпрыск семьи местных городских жителей, совершил серию дерзких афер во множестве знатных дворов Европы под разными псевдонимами, «был известен как Глейзер; называл себя Георгом Виндхольцем, секретарем курфюрста в Берлине; также Якобом Фюрером, Эрнстом Халлером и Йоахимом Фюрнбергером». Среди множества афер Вольфа, перечисленных в отчете палача, одна выделяется особо: этот родовитый сын Нюрнберга «одолжил 1500 дукатов у Почетного Совета [города] с помощью поддельного письма от имени курфюрста и за печатью маркграфа Иоганна Георга в Берлине». Другими жертвами его схем были «советник в Данциге, граф Эттинген, его господин в Констанце, два торговца в Данциге, [голландский] мастер» и разные сановники в Лиссабоне, Мальте, Венеции, на Крите, в Любеке, Гамбурге, Мессине, Вене, Кракове, Копенгагене и Лондоне. Вольф украл 14 сотен крон у герцога Пармского и скрылся в Константинополе под личиной недавно скончавшегося Якоба Фюрера, «забрав у последнего его перстень-печатку, книги и одежду, а также немного талеров. Его мошенническое путешествие продолжилось в Италии, где он спал с аббатисой и пытался похитить ее, но потерпел неудачу; однако он взял у ее сестры прекрасные серебряные с позолотой часы. В другой раз он завладел серебряными часами рыцаря св. Иоанна, именуемого Мастером Георгом, взял его лошадь и ускакал прочь. В Праге, где он был личным помощником императора, был обвинен в том, что заложил принадлежащие госпоже серебряные кубки и поясок стоимостью 12 флоринов. Он украл [их] и продал за 40 флоринов». В конце концов Майстер Франц, изнуренный этим перечнем преступлений и жертв Вольфа, обрывает свой рассказ и подытоживает его: «[Вольф] также в течение 24 лет занимался множеством других мошенничеств, в результате чего были вырезаны фальшивые печати благородных господ [и] написаны многие подложные документы». Но делает это Шмидт лишь после того, как дает два выразительных комментария. Во-первых, он отмечает, что Вольф «свободно говорил на семи языках». Во-вторых, «он был из милосердия казнен мечом здесь, в Нюрнберге, [тело] впоследствии сожжено. Нужно было сначала отрубить правую руку, как было решено и приказано, но впоследствии он был избавлен от этого».

Почему этот неисправимый и бесстыдный ловкач так очаровал своего палача? Безусловно, захватывающие приключения Вольфа соперничали с приключениями любого из литературных героев и, несомненно, снабжали многих свидетелей его обезглавливания занимательными историями на долгие годы. Масштабы краж были также впечатляющими: в общей сложности несколько тысяч гульденов (в сотни раз больше, чем средний годовой заработок ремесленника) — все они были потрачены на долгие годы роскошной жизни среди богатых и влиятельных людей Европы. Несомненно, многие свидетели казни Вольфа трепетали от смеси чувства вины и гордости за то, что этот хитрый сын Нюрнберга так блестяще провел наднациональную элиту того времени.

Какое бы разоблачительное удовольствие ни получил Майстер Франц от этого знаменитого дела, перед ним стояла куда более серьезная и лично значимая моральная проблема. Вольф, родившийся в жестко иерархическом обществе, обладающий врожденным интеллектом и многочисленными семейными преимуществами, решил отбросить свое привилегированное положение и предать практически всех, с кем он встречался: свою семью, правителей города, своих благородных работодателей, банкиров, торговцев, аббатис. В более широком смысле его вероломство подорвало и без того очень слабое доверие, позволявшее торговле и государственному управлению функционировать в условиях бесчисленных королевств, княжеств и городов-государств Европы того времени. Более того, преступления Вольфа до самых основ потрясли веру людей в способность законных должностных лиц, включая палачей, выявлять и наказывать подобные надругательства. По этой причине мошенничество, особенно такого масштаба, представляло для авторитета Франца Шмидта и членов магистрата гораздо более серьезную угрозу, нежели для их европейских коллег, — отсюда и предписанное наказание сожжением на костре. Тем не менее Вольфу все-таки помогли гражданские и семейные связи, а также, скорее всего, умение держать себя и говорить. Он был избавлен от унизительного и мучительного отрубания правой руки и умер не на костре, в агонии и позоре, а от быстрого и благородного удара меча Майстера Франца, который, по словам одного летописца, «выступил хорошо».

Серьезная озабоченность Франца Шмидта, вызванная преступлениями и наказанием Габриэля Вольфа, пришедшимся на 14-й год работы палача в Нюрнберге, подчеркивает, сколь мало обретенные безопасность и процветание ослабили его непрекращающуюся тревогу за свое социальное положение. Франц не был уникален в этом отношении. Как напоминает нам историк Стюарт Кэрролл, честь — это «не просто моральный кодекс, регулирующий поведение; подобно магии или христианству, она является мировоззрением». Как носитель этого мировоззрения, Франц испытывал глубокий внутренний конфликт. С одной стороны, он питал отвращение к родовитому Вольфу, растратившему все социальные преимущества, которых сын палача никогда не имел, и проявлявшему скандальное и безнравственное поведение в течение более 24 лет. Обезглавливание негодяя собственными руками давало палачу желанное ощущение торжества справедливости, вознаграждая веру в общественный порядок. Тем не менее, когда Вольфу — благодаря привилегированному социальному статусу — было оказано милосердие и он избежал отрубания руки, Шмидт направил свой гнев не на лицемерные двойные стандарты вообще, а на вполне конкретный случай неоправданной милости. В его дневниковых записях на протяжении всей жизни прослеживается неизменное почтение к иерархическому статус-кво. Майстер Франц всегда особо отмечает, когда жертвой или преступником является представитель знати или патриций — отсюда и длинный отрывок о Вольфе, — и даже использует полные титулы, в том числе в записи о самом Вольфе. Амбициозный палач, которого по-прежнему избегало респектабельное общество, не злился на то, что он считал неизменной социальной реальностью, а, скорее, стремился постоянно улучшать свое собственное место в ней. Как только что-нибудь преграждало ему путь к мечте, он сразу старался превратить свою сомнительную работу из главного препятствия в средство достижения заветной цели.

Ответственный человек

Переезд Франца из провинциального Хофа в урбанизированный Бамберг был лишь предвкушением того культурного шока, который он испытал после прибытия в 1578 году в знаменитый имперский город Нюрнберг. С населением более 40 000 душ внутри городских стен и еще 60 000 на прилегающей территории в 1300 квадратных километров, город на реке Пегниц был одним из крупнейших космополитических центров империи. Больше были только Аугсбург, Кёльн и Вена. Французский юрист Жан Боден называл его «величайшим, самым знаменитым и наиболее упорядоченным из имперских городов», а местный уроженец Иоанн Кохлеус патриотично объявил Нюрнберг «центром Европы, а также Германии». Другие граждане хвастливо называли свой любимый дом Северными Афинами, Северной Венецией или Флоренцией Севера — не в последнюю очередь благодаря славе, которой он был обязан знаменитому Альбрехту Дюреру (1471–1528) и множеству других выдающихся художников и гуманистов, включая Виллибальда Пиркгеймера (1470–1530) и Конрада Цельтиса (1459–1508).

Более объективные наблюдатели тоже признавали, что Нюрнберг в политическом и экономическом отношении был одним из наиболее влиятельных государств эпохи. Несмотря на официальное принятие лютеранской веры с 1525 года, отцы города успешно поддерживали выгодные связи с католическими императорами Карлом V и Максимилианом II, возникшие после Аугсбургского религиозного мира 1555 года, заключение которого не нанесло вреда политическому влиянию города. Банки и торговые фирмы Нюрнберга конкурировали в глобальном масштабе с флорентийскими Медичи и Фуггерами из Аугсбурга, а его печатную промышленность всемирно прославили надежные карты и инновационные «земные яблоки», или глобусы, составленные на основе последних отчетов из Нового Света. Ремесленники города пользовались не меньшей известностью благодаря разнообразным высококачественным промышленным товарам и точным инструментам, включая часы, оружие и навигационные приборы, а также пряникам и игрушкам, которыми город славится и сегодня. Выражение «Что хорошо, то из Нюрнберга» стало поговоркой, популярной в империи и за ее пределами, придавая названию города уровень престижного бренда и могло бы стать предметом зависти любой современной торговой палаты.

Время жизни Франца Шмидта почти полностью совпало с высшей точкой нюрнбергского богатства, власти и престижа. Когда молодой палач из Бамберга был на пути к месту своего нового назначения, он вышел из имперского леса в нескольких милях севернее города и увидел знакомую, но оттого не менее потрясающую картину. Высоко на холме в пределах городских стен стоял и стоит величественный Кайзербург. Вздымающийся над городом императорский замок размерами подобен римскому Колизею — высотой более 60 метров и около 200 в длину. Он служил резиденцией императора во время его визитов в город и до конца XVIII века оставался хранилищем имперских клейнодов. Подойдя ближе, Франц рассмотрел мозаику сланцевых крыш, облепивших склоны замкового холма — сотни домов и лавок, теснимых снизу городскими улицами. Вдали возвышались шпили главных приходских соборов — Св. Зебальда на северной стороне Пегница и Св. Лаврентия к югу от реки, в общину которого в дальнейшем вольется и сам Франц. Через несколько миль молодой Шмидт миновал бедную окраину города — разбросанные дома и сельхозугодья, перемежающиеся лесными участками, которые частенько скрывали разбойников и других мрачных типов. Наконец он подошел к краю рва шириной в 30 метров и примерно такой же глубины. С другой стороны нависала массивная стена из песчаника высотой почти 15 метров, 3 метра толщиной и протяженностью около 5 километров, которая полностью окружала город и замок. По периметру этого пугающего укрепления высились 83 высокие башни, расставленные в полусотне метров друг от друга и охраняемые вооруженной стражей. Образ крепости на острове был именно таким, каким правители Нюрнберга хотели видеть свой дом, и они определенно были бы удовлетворены тем чувством благоговения и восхищения, которое внушил их город новому работнику.

Подойдя ко рву, Франц прошел первый досмотр в небольшой сторожке, после чего ступил на узкий деревянный мост, перекинутый над водой. С другой стороны его ждал еще один, более тщательный, досмотр, после чего ему разрешили войти в одни из восьми городских ворот по выбору — вероятно, ими оказались северные ворота Фестнертор. Пройдя через хорошо укрепленную арку, Шмидт попал в длинный узкий туннель, который провел его через крепостные валы, и наконец очутился в самом центре города. Вокруг него раскинулся лабиринт из более чем 500 улиц и переулков, по большей части узких и кривых, заполненных тысячами строений: величественными общественными зданиями, роскошно украшенными домами патрициев, скромными каркасными жилищами ремесленников и бесчисленными сараями, конюшнями, времянками и лотками. Улицы, вымощенные булыжником, заполняли торговцы, странствующие мастеровые и купцы, служанки, бездельники, играющие дети, нищие, проститутки, карманники и сельский люд со своим домашним скотом, а также лошади, собаки, кошки, свиньи и крысы. Несмотря на большую скученность людей и животных, улицы Нюрнберга оставались удивительно чистыми для того времени и составляли разительный контраст с воспоминаниями Франца, который провел свое отрочество среди гниющих канав Хофа. Этой чистотой Нюрнберг был обязан развитой системе водоснабжения и канализации (в том числе 118 общественным колодцам) и армии мусорщиков, которые сбрасывали отходы за городские стены, а иногда и в реку Пегниц — незаконно. Члены магистрата выражали недовольство выраставшими кое-где мусорными кучами, но по стандартам раннего Нового времени их город был цветущим и красивым, со множеством парков, фонтанов, садов и украшенных площадей.

Как Франц уже выяснил во время предыдущих визитов, костяк городского совета Нюрнберга составляли 42 правящих знатных рода, и входившие в него «сенаторы» высоко ценили добытую непосильным трудом репутацию своей родины как оплота правопорядка. Каждым из восьми районов города управляли два районных головы, которым помогали около 40 муниципальных стражников, называемых стрелками, и 24 ночных сторожа. Вместе с несколькими капитанами добровольных уличных дозоров эти должностные лица стерегли оружие, снаряды, лошадей, лампы, лестницы и прочие стратегические припасы и в случае пожара, нападения противника или других чрезвычайных ситуаций должны были мобилизовать трудоспособных горожан в своем районе. Также городское правительство нанимало санитарных инспекторов в команды для осмотров и пристально следило за ремесленными производствами и ценами, причем все мастера подчинялись городскому совету, а не отдельным гильдиям, как это было принято в большинстве городов того времени.

Но более всего Франца Шмидта интересовала, пожалуй, особенно активная полицейская сеть Нюрнберга, включавшая в себя даже информаторов на жалованье. Благодаря ей Нюрнберг мог похвастаться самыми высокими цифрами смертной казни во всей империи. Любой, кто бродил по улицам и переулкам города после захода солнца, мог быть схвачен и заключен в тюрьму по подозрению в совершении кражи со взломом. Любые незначительные нарушения, такие как, например, мочеиспускание в людном месте, облагались — по крайней мере, в теории — огромным штрафом в 20 талеров (17 флоринов), что в два раза превышало годовое жалованье домашней прислуги. По словам одного чрезмерно восхищенного Нюрнбергом англичанина, «столь искренни они и просты, что, коли вы на улице потеряете кошель с деньгами, кольцо, браслет или что еще подобное, вы обязательно получите это снова. Я бы желал такого и в Лондоне». Разумеется, если бы все жители Нюрнберга были и впрямь столь честны, городу вряд ли бы понадобились услуги нового палача.

Непосредственными начальниками Франца были 14 членов городского совета, известные как судебные заседатели (Schöffen). Как и в других административных органах Нюрнберга, точный состав этой группы менялся несколько раз в год, но все ее члены неизменно происходили из одного небольшого круга местных патрициев и квалифицированных юристов. Ежедневной деятельностью уголовного совета руководил постоянный судья, назначаемый обычно пожизненно. Патриций Кристоф Шойрль, сын самого известного городского юриста, служил в этом качестве уже три года, когда ему довелось назначить на старую должность «нового палача из Хофа». Шойрль продолжал исполнять эту роль в течение 15 лет, пока не оказался сменен Александром Штокамером, прослужившим в ней последующие 17. В отношении своих начальников (и не только их) Францу оставалось только наслаждаться такой преемственностью и стабильностью.

Денежное довольствие, обеспеченное новому палачу первым пятилетним договором, было довольно впечатляющим. Вдобавок к еженедельному жалованью в два с половиной гульдена (130 флоринов в год) Франц получал бесплатное и просторное жилье (с собственной обогреваемой купальней), регулярно пополняемые запасы вина и дров, возмещение расходов на проезд и прочих, связанных с работой; кроме того, ему даровалось пожизненное освобождение от уплаты налогов. Плюс к этому за проведение допроса Францу полагалась плата в один талер (0,85 флоринов), и к тому же ему не возбранялось иметь дополнительный доход как в качестве выездного палача (с одобрения совета), так и в качестве знахаря — а это занятие приносило немалые деньги. Но даже одно лишь начальное жалованье уже позволяло ему попасть в пять процентов самых высокооплачиваемых работников Нюрнберга и было на 60 процентов выше жалованья его мюнхенского коллеги. Это делало Шмидта, вероятно, самым высокооплачиваемым палачом в империи и помещало — по крайней мере в финансовом отношении — в один ряд с юристами и целителями. В личном плане это означало, что теперь за год он мог зарабатывать по меньшей мере в три раза больше своего отца.

Каким образом 24-летний подмастерье добился — пусть и с безупречными для его возраста рекомендациями — подобных успехов? Ключевые факторы: выбор времени, характер и контакты. Нюрнбергские советники были, несомненно, впечатлены профессиональным опытом и знаниями Франца, а также поручительством Линхардта Липперта, но именно приобретенная Шмидтом репутация трезвенника и надежного человека в сочетании с его молодостью, вероятно, стала в этом деле решающей. Палачи XVI века не особенно славились многолетней службой в основном из-за расположенности к насилию или какой-нибудь физической немощи. Из множества предшественников Франца в Нюрнберге один был казнен собственным помощником за измену, другой смещен с должности после убийства своего помощника в ходе спора о жалованье, третьего убили в засаде, четвертый был изгнан после того, как чуть не зарезал жену живодера до смерти, а двоих оставшихся, включая самого Липперта, вынудили уйти в отставку старость и болезни. Будучи молодым, но уже опытным и, по всей видимости, благочестивым профессионалом, Шмидт соответствовал надеждам совета обеспечить стабильность и серьезность, которых так не хватало на этой должности. Безусловно, его семейные связи сыграли свою роль, но Франц, выполняя большинство своих временных поручений в Нюрнберге, впечатлял наблюдателей мастерством и уравновешенностью, в то же время добиваясь расположения своего начальства во время коротких прямых контактов.

Мастера, независимо от вида своего ремесла, редко жили в одиночку, и Франц решил восполнить этот пробел. В какой-то момент в течение полутора лет со дня первого посещения Нюрнберга молодой палач познакомился с женщиной, на девять лет старше его, по имени Мария Бекин. Мария была дочерью покойного Йорга Бека, много лет проработавшего на складе, который после смерти в 1561 году оставил вдову и семерых детей в возрасте до 16 лет. Спустя почти два десятилетия в жизни Марии появился молодой ухажер из Хофа, однако детали их романа окутаны тайной. Не многие уважаемые женщины, пусть даже и невысокого происхождения, решились бы выйти замуж за палача, но у 33-летней девы с тремя сестрами на выданье вариантов было мало, если они вообще оставались. Конечно, нельзя исключать подлинного влечения между ними, но такая партия было явно выгодна с практической точки зрения, особенно учитывая большое жалованье и дом жениха. 15 ноября 1579 года, через 18 месяцев после назначения нового палача Нюрнберга, в церкви Св. Зебальда было во всеуслышание объявлено о помолвке Франца Шмидта с Марией Бекин. Три недели спустя городской совет удовлетворил просьбу Майстера Франца о проведении бракосочетания в его новом жилище (о церковной церемонии для палача все еще не могло быть и речи), и 7 декабря он и Мария официально поженились.

Дом в Нюрнберге, давший кров молодоженам, находился в муниципальной собственности и до сих пор известен как «Дом Палача» (Henkerhaus). Большинство немецких городов принципиально не позволяли палачу жить в пределах городских стен, поэтому, даже если бы их дом стоял в неблагополучном районе — по соседству с бойней, свиным рынком или муниципальной тюрьмой, — Франц и его невеста все равно сочли бы себя счастливчиками. Первоначально дом, построенный в XIV веке, представлял собой невысокую трехэтажную башню (названную «Башней Палача»), расположенную с южной стороны маленького острова посреди Пегница. В 1457 году через реку был построен большой деревянный пешеходный мост (конечно, получивший название «Мост Палача»), и башня стала с ним одним целым. Затем к ней пристроили длинный фахверковый дом с фундаментом, расположенным прямо на мосту. Такая обширная резиденция, включавшая шесть комнат и расположенную в доме уборную, предоставляла одинокому молодому мужчине исключительный простор; в общей сложности площадь дома составляла 150 квадратных метров — и это в те времена, когда типичная семья из трех человек сочла бы большой даже третью часть этой площади. Надо отметить, что дом одновременно находился в центре и был изолирован от него, располагаясь на островке посреди Пегница, с малоприятным тюремным районом по одну сторону от себя и благообразным буржуазным — по другую. Каждый день Францу приходилось ходить мимо вонючих ларьков свиного рынка, чтобы добраться до ратуши, но при этом он мог беспрепятственно любоваться через стеклянные окна своего дома пышными сооружениями центра города.

Возможно, поначалу молодой палач продолжал делить жилплощадь со своей недавно овдовевшей сестрой и ее пятью детьми. Но такое положение, вероятно, не могло продолжаться после его свадьбы с Марией и уж точно после рождения их первого ребенка, мальчика по имени Вит, 14 марта 1581 года. В отличие от детей большинства палачей, Вит был немедленно крещен в церкви Святого Зебальда, как и все последующее потомство Шмидта. Было ли существенным, что Франц решил не называть своего старшего сына, а в дальнейшем и никого из его братьев в честь их деда Генриха, выражая так распространенным в то время способом почтение? Возможно, он рассчитывал на будущее покровительство со стороны нанимателя своего отца, бамбергского епископа Файта, чье имя было немецкой формой имени «Вит»? Или Шмидт, несмотря на свою протестантскую веру, тайно почитал святого Вита — покровителя врачевания, которое было смежной профессией палачей? Эти соображения Франца остаются нам недоступны. Причина, по которой он дал имена двум следующим детям, не представляет такой загадки, поскольку Маргарита (крещена 25 августа 1582 г.) и Йорг (крещен 2 июня 1584 г.) входили в число самых популярных имен тех лет.

Став отцом семейства (Hausvater) и обеспеченным мастером, Франц Шмидт наконец обрел социальную базу для своего стремления к респектабельности. Однако это достоинство, которое его начальство пыталось придать публичному образу палача, было бы невозможно без постепенных изменений, происходивших в городе на протяжении предшествующего Францу поколения. Некоторые особо неприятные и бесчестящие обязанности палача, такие как надзор за муниципальным борделем (который был закрыт по настоянию протестантских реформаторов в 1543 г.), давно устарели. Другие задачи были перепоручены еще более сомнительным личностям, в частности работы по уборке улиц и вывозу мусора отошли под контроль двух высокооплачиваемых «навозных начальников», работавших по ночам.

Главный помощник палача, называемый в Нюрнберге Львом (Löwe, от искаженного lêvjan — средневекового слова для обозначения судебного пристава), будет играть особенно важную роль, помогая Францу достичь респектабельной жизни. За отдельную плату Лев охотно брал на себя бóльшую часть социальной стигмы, которую ранее палачи были вынуждены нести сами. Первоначально занимавшийся только транспортировкой осужденных, при Шмидте Лев взял на себя заботы по сжиганию тел самоубийц, избавлению от мертвых животных и утилизации испорченной пищи, масла и вина (которые он обычно сбрасывал в Пегниц). Он также вручал повестки в суд и помогал палачу во всех пытках, порках и казнях, иногда выступая как его заместитель. Но главное, что Лев служил буфером между Майстером Францем и многими порочащими людьми, связанными с его профессией: живодерами, кожевниками, могильщиками, тюремщиками и особенно городскими стрелками, прославившимися своей жестокостью и коррупцией в качестве городского полицейского патруля.

Франц, очевидно, имел хорошие рабочие отношения со своими Львами, сменив, на удивление, лишь двух за 40 лет службы в Нюрнберге. Ветеран Августин Амман уже имел 13 лет стажа, когда начал помогать новому молодому палачу, и оставался в этой роли вплоть до своей отставки (или смерти) в 1590 году. Его преемник, Клаус Колер, служил всю оставшуюся часть карьеры Шмидта и даже успел три года поработать со следующим палачом до самой своей смерти в 1621 году. Без сомнения, все это говорит о прочной профессиональной связи между Шмидтом и Львами. В конце концов, он каждый день проводил многие часы рядом со своим помощником, больше чем с кем бы то ни было, за исключением, возможно, членов его семьи. Более того, их работа — тяжелая физически, требующая социальной чуткости и носившая публичный характер — означала, что палач и Лев должны были работать совместно и скоординировано, чтобы успешно выполнять свои обязанности. В какой-то момент в своем дневнике Франц даже ссылается на палачей Нюрнберга во множественном числе, показывая, что считает своего Льва партнером, а не подчиненным. Новый палач знал, что без надежного и заслуживающего доверия Льва его стремление к респектабельности будет обречено с самого начала.

Однако тесные рабочие связи необязательно ведут к связям социальным. В Бамберге помощник Майстера Генриха фактически жил с его семьей, но в Нюрнберге Лев имел отдельное помещение в близлежащем муниципальном здании. Как бы ни складывалось неформальное общение Львов с семейством Шмидтов, оно было осмотрительным и проходило преимущественно за закрытыми дверями. Спустя два года после того, как помощник впервые присягнул Францу в городской ратуше, несколько новых граждан выказали недовольство тем, что им приходится приносить свои собственные клятвы вместе с позорящим их Львом. Палач не смог (или не пожелал) защитить своего добросовестного помощника и того изгнали приносить ежегодную присягу вместе с ненавистными городскими стрелками.

Нюрнберг также избавил своего палача от обязанности надзирать за тюремной системой — еще одной отнимающей время одиозной работы, обязательной для многих коллег Франца по всей империи. Большинство городских тюрем, в том числе и Яма, предназначались для содержания подозреваемых до судебного разбирательства, причем половину из них, как правило, освобождали в течение недели, а девять из десяти — в течение месяца. В самой ратуше и в замковой башне Лугинсланд располагались камеры для знатных заключенных. Шесть отдельно стоящих бараков, обозначенных от A до F, были построены во время пребывания Франца в Нюрнберге для размещения в них несдержанных юношей и различных мелких правонарушителей. Должники, ожидающие финансовой помощи от своих друзей и родственников, содержались в специальной тюрьме для мужчин или женщин. В остальных городских башнях размещали военнопленных и тех, кто не уместился в Яме, а в некоторых, например, в Лягушачьей и Водной, были устроены приюты для умалишенных. (См. карту в начале книги.)

В каждой тюрьме или башне был свой надзиратель, который, как и Франц, отчитывался непосредственно перед уголовным советом, а также собственные стражники, известные как «железные начальники». Хотя сотрудники тюрьмы формально не относились к позорному сословию, но, как правило, они были простолюдинами, плохо оплачивались и повсеместно презирались. Их репутация как коррумпированных и некомпетентных работников поддерживалась сохранившейся средневековой структурой финансирования, в соответствии с которой заключенные должны были сами платить за свое содержание, определяя тем самым уровень «комфорта». Непомерная минимальная плата в 36 пфеннигов в день (более 2 флоринов в неделю) обеспечивала заключенного только утренним супом, «добрым куском» белого хлеба и литром вина. Увеличение нормы провизии и других привилегий — дополнительное одеяло или подушка, доступ к питьевой воде, частая смена ведра для отходов — требовало дополнительной платы. Конечно, нищие заключенные не могли позволить себе даже базовый тариф, и в конце их пребывания в тюрьме — независимо от виновности — все расходы брали на себя городской благотворительный совет или другая подобная организация.

В течение первых 20 лет работы в Нюрнберге Франц Шмидт из всех тюремных начальников чаще всего общался с давнишним надзирателем Ямы Гансом Олером. По закону тому полагалось иметь жену и проживать в тюрьме. В крошечной тюремной квартирке вместе с ним ютились первая, а затем сменившая ее вторая жена, дочь, сын и две служанки. Помимо обязательного семейного статуса, все остальные требования к человеку, желающему занять столь непривлекательную должность, были по понятным причинам невысокими. Все усилия уголовного совета по улучшению правоприменения в тюрьме, по-видимому, сводились к ежегодным наставлениям надзирателю и его жене, чтобы они тщательно разъясняли обязанности новым сотрудникам. Совет неоднократно порицал, но так и не уволил Олера за многочисленные провинности его персонала, который происходил из той же сомнительной среды, что и сами заключенные.

Францу не пришлось долго ждать, чтобы столкнуться с некомпетентностью и коррумпированностью своих новых тюремных коллег. В ночь на 20 июня 1578 года вор, который должен был стать первой жертвой нового палача, совершил дерзкий побег из Ямы. По свидетельству современника, Ганс Райнтайн сбежал от пожилого пьяного надзирателя и скрылся через секретный подземный ход, ведущий к имперскому замку, который он, в свою бытность каменщиком, помогал строить. Вор использовал железный прут, чтобы вскрывать двери на своем пути и пробить дыру в потолке коридора под церковью Св. Зебальда, через которую он в конце концов и выполз на свободу. Как обычно, охранник получил нагоняй, но работу свою сохранил. Два года спустя был совершен еще один дерзкий побег, во время которого преступник точно так же обдурил охранника и посредством такого же прута пробрался в подземный ход — и снова этот случай повлек за собой лишь «суровое предостережение». Такие отчаянные побеги происходили на протяжении всей карьеры Майстера Франца, так же как и самоубийства или приводившие к смерти драки среди заключенных. Городской совет неизменно реагировал на них, не привлекая внимания общественности, а просто инструктируя надзирателя и его охранников более тщательно обыскивать новых заключенных, чтобы определить, «есть ли у них нож, гвоздь или что-либо еще, что они могли использовать, чтобы навредить себе или сбежать».

По понятным причинам Франц Шмидт не хотел ассоциироваться с таким сомнительными личностями и местами, однако его ответственность за физическое состояние заключенных требовала частых посещений Ямы, а иногда и некоторых башен. Кроме того, все допросы, которые он проводил, будь то с применением пыток или без них, тоже проходили в Яме под ратушей — тесном, грязном, темном и по-настоящему пугающем месте, которое в целом соответствовало нашим худшим стереотипам о средневековом подземелье. Тринадцать камер — каждая около 3 квадратных метров, с одной узкой деревянной скамьей, соломенным тюфяком и ведром — едва могли вместить по два человека, которым было положено делить заключение, не говоря уже о группе дознавателей из двух–пяти человек, стоявших обыкновенно снаружи в коридоре, чтобы задать свои уточняющие вопросы в тусклом мерцании маленькой масляной лампы. Примитивное угольное отопление не спасало от зимней стужи, а несколько узких вентиляционных шахт, ведущих наружу, не делали гнилостный и сырой воздух внизу свежее. Лишь приговоренные к смертной казни бедные грешники наслаждались отдельными камерами, которые были немногим больше, или в течение трех своих последних дней купались в «роскоши» так называемого зала палача — единственной комнате во всей тюрьме с окнами на улицу. Когда Франц почти ежедневно пробирался лабиринтами коридоров — пытать упорствующего подозреваемого или лечить его после пыток, — единственным утешением для него было то, что визиты в эту выгребную яму греха и страдания, по крайней мере, оставались скрыты от посторонних глаз.

Одной малоприятной задачей, которую Майстер Франц никак не мог избежать, было обслуживание самого места казни, включавшего виселицу и Воронов Камень — приподнятую платформу для обезглавливания и колесования. С 1441 года виселица и камень находились сразу за городскими воротами Фрауэнтор, где они оставались до тех пор, пока город не стал частью Королевства Бавария почти четыре столетия спустя. Ко времени Шмидта некогда скромные виселицы-треножники и смежная с ними небольшая насыпь были превращены в два внушительных кирпичных сооружения, одно из которых — виселица — представляло собой основательно сложенный куб, а другое — каменный помост, покрытый дерном. Закон и обычаи диктовали, чтобы место казни навевало ужас, чтобы оно было украшено гниющими трупами одного или нескольких воров и чтобы они неделями болтались на ветру, покуда сами не рухнут в яму с костями. Тут же высилась череда заостренных кольев, увенчанных отрубленными головами и другими частями тела, а иногда этот частокол венчал труп бедного грешника с перебитыми колесом костями и высоко поднятый на орудии собственной казни. Народные суеверия окружали плотным кольцом это проклятое место, и жуткое молчание, царившее там, нарушалось только карканьем голодных ворон да свистом ветра сквозь крепостные валы.

Через неделю после своего дебюта в роли нюрнбергского палача — тройного повешения — Майстер Франц инициировал полную реконструкцию служебных сооружений. В течение двух недель в конце июня и начале июля 1578 года Лев и его помощники выполняли грязную работу по сносу и уничтожению старых виселиц и Воронова Камня. Поскольку любой, кто касался предназначенных для казни сооружений — даже новых и незапятнанных кровью, — рисковал навлечь на себя пожизненное осквернение и несчастья, все каменщики и плотники города приняли участие в строительстве, тем самым рассеивая опасность. Утром 10 июля 336 мастеров и подмастерьев собрались, чтобы начать однодневный «виселичный фестиваль». Он начался с красочной и шумной процессии дудочников, барабанщиков и представителей всех знатных семей и гильдий города, а также священнослужителей и прочего люда. После троекратного торжественного обхода места, где недавно стояли виселицы, ремесленники подогнали несколько телег с камнем и деревом и принялись за работу. Благодаря объединению усилий и трудолюбию, которые сегодня мы можем увидеть, наблюдая как амиши строят амбары, ремесленники завершили к вечеру и виселицу, и Воронов Камень. Работы закончились всеобщим застольем, устроенным тут же, с огромным количеством еды и питья, причем все мероприятия этого дня, а также жалованье каждому ремесленнику, оплачивались из городской казны. Двадцать семь лет спустя, в 1605 году, весь ритуал был повторен, как это происходило впоследствии в течение каждого поколения или около того еще на протяжении двух веков.

Поддерживать виселицу в порядке между такими массовыми гуляньями было делом явно менее праздничным. Несмотря на обитающих в этом месте злых духов и бесчестие, злоумышленники регулярно грабили трупы, оставленные на виселице, или иным образом совершали над ними надругательства. Одни ночные вандалы отрубали руки, большие пальцы или даже «мужские признаки» казненных — ведь все это, как считалось, обладает магическими свойствами. Другие зачем-то снимали с кольев головы, возможно чтобы отвезти домой ужасный сувенир. Третьи же нарушали древнее табу по причинам куда более приземленным. Осенью 1588 года кто-то порубил тело Георга Золена через восемь дней после повешения, а затем Ганса Шнабеля — через 14 дней, оба раза лишь для того, чтобы снять и утащить жилет и штаны трупа. Лайнхард Бардтман (он же Кавалерист) провисел всего три дня, пока «кто-то не перерезал ему шею, так что голова осталась в петле, а тело упало на землю». Кража и здесь была очевидным мотивом, но в данном случае надругательство было вызвано слухами, которые приговоренный сам ловко распустил, чтобы избавить свое тело от длительного унижения. «Какие-то беспутные ребята проведали и поверили, что, мол, было у него много золота, зашитого в одежде, и думали хорошенько на этом нажиться. Впрочем, ничего они не нашли». Кавалерист же впоследствии был надлежащим образом похоронен, на что он и рассчитывал.

Видимо, даже Майстера Франца и его начальство ужасало чрезмерное поругание тел висельников. В случае Золена, например, была отделена нижняя половина его трупа, «а остальная часть осталась висеть», так что «на следующий день тело, наконец, было сброшено в яму под виселицей, поскольку выглядело слишком страшно». А после того как стало известно, что тело повешенного вора Маттеса Ленгера «раздели догола в первую же ночь, оставив лишь чулки», к нему стало стекаться столько любопытных зевак, — особенно «распутных женщин», по словам тюремного священника, — что члены городского совета приказали Майстеру Францу «надеть на него рубище и панталоны». Поручил ли палач эту неприятную задачу, как и многие подобные, своему Льву — об этом в дневнике нет ни слова.

Доброе имя

Двадцатичетырехлетний Франц Шмидт вступил в нюрнбергское общество как неженатый чужеземец, занятый позорной профессией. Сказать, что ему пришлось пережить нечто большее, нежели простое недоверие старожилов к чужаку, — это не сказать ничего. Даже обзаведясь молодой женой и став узнаваемым, Франц понимал, что для того, чтобы быть принятым гражданами и правителями Нюрнберга, он должен не только соответствовать их стандартам приличия, но и найти дополнительные способы формализовать и тем самым закрепить свой статус почтенного человека. «В обществе, основанном на чести, — замечает историк права Уильям Миллер, — не существует самоуважения вне зависимости от уважения других», а значит, всякий личный контакт чреват опасностью утраты чести. Вероятно, Франц и не планировал до конца избавиться от враждебности местных жителей к профессиональному убийце из других краев, но по крайней мере он чувствовал в себе силы переломить сопротивление, смыть пятно отцовского позора и, что самое важное, не дать своим противникам поводов столкнуть его на дно общества. Эта кампания обещала быть долгой и требовала недюжинного терпения и настойчивости. Молодой палач из Хофа должен был вести себя взвешенно и обстоятельно — так же как и наносил удары мечом на Вороновом Камне.

Тщательно планируемое Майстером Францем создание собственной репутации одновременно и поддерживало, и отрицало существующий общественный строй. Шмидт не был мятежником; его видение самого себя оставалось в довольно узких рамках окружавших его условностей. Тем не менее дневник показывает, что, как и многие амбициозные люди, он обладал социальным воображением, позволяющим адаптировать эти условности к своим уникальным обстоятельствам. Репутация большинства людей той эпохи неразрывно связана с их идентичностью, основная часть которой, включая место рождения и социальный статус, была ими унаследована. Для Франца Шмидта важность идентичности была неоспорима, но вовсе не рождение, а характер и поступки — два фактора, которые он сам мог контролировать, — определяли его репутацию. Это резкое отличие, хотя и не всеми признаваемое, по крайней мере давало молодому иноземному палачу шанс в борьбе.

Первым препятствием на пути Франца был его статус чужака. Конкретное место рождения — город или деревня — составляло важную часть личности человека раннего Нового времени. Это действительно имело смысл в эпоху, когда путешествия были медленными, обычаи разнились от региона к региону и десятки диалектов цвели пышным цветом в границах того, что мы называем сейчас Германией. Многие из них были непонятны даже тем, кто пришел с расстояния всего нескольких дней пути. В своем дневнике Франц с самого начала последовательно идентифицирует каждого преступника по его или ее родной деревне или городу — например, «из Бюрга» или «из Ансбаха». Сам он был хорошо известен в Нюрнберге как палач «из Хофа» или «из Бамберга» (хотя в последнем он жил совсем недолго). Человек, которого нельзя было достоверно связать с какой-то местностью, не только плохо запоминался, но и сразу подпадал под подозрения. Хотя Франц в своем дневнике иногда забывал или путал имена собственные, он всегда записывал родной город человека, за исключением нескольких случаев, когда речь шла о бродячих проститутках.

Франц также сознавал, что географическое происхождение всегда носило и политический характер, подразделяя людей на уроженцев Нюрнберга или его окрестностей и «иноземцев», родившихся где-либо еще, независимо от расстояния, языка или последнего места жительства. Например, пастух Хайнц Нойнер, работавший гончаром в пригороде Нюрнберга Гостенхофе, оставался подданным соседнего маркграфства Ансбаха, а значит, был таким же чужеземцем, как и «Штефан Ребвеллер из Маршталя в Савойе» и «Генрих Хаусман из Калька, что 14 милями ниже Кёльна». Франц непременно упоминает — 45 раз в 778 записях, — если человек не только происходит из Нюрнберга, но и является его гражданином, имея особый правовой статус, предоставляемый лишь определенным жителям. Гражданство сулило целый ряд прерогатив, в частности право на казнь посредством меча за совершение тяжких преступлений, как в случае мошенника Габриэля Вольфа, или даже на смягчение телесных наказаний, как это было с нюрнбергским мошенником Эндресом Петри или кровосмесительницей Барбарой Гриммин (она же Шори Мори). Гражданка Маргарита Бекин, осужденная за особо вероломное убийство, наслаждалась привилегией быть обезглавленной стоя, при том что она была уже «трижды рвана докрасна раскаленными щипцами, а потом ее [отрубленную] голову прикрепили повыше на шесте, а тело похоронили под виселицей».

Конечно, такая оживленная метрополия, как Нюрнберг, была заполнена переселенцами, некоторые из которых проживали здесь десятилетиями. Сама по себе такая идентичность не была обременительной, особенно для выходцев из низших слоев общества. Но усугубляла ли аура чужеземца изоляцию Франца? Что он считал своим домом? Мы не знаем ответов на эти вопросы. «Молодой палач из Хофа» уже много лет не жил в своем родном городе и не проявлял ни малейших колебаний, наказывая злоумышленников из Хофа, некоторых из которых, возможно, даже знал лично. Но точно так же он не выражал никакой привязанности к городу на Пегнице, где служил теперь. Лишь проработав десять лет в Нюрнберге, он начинает употреблять такие выражения, как «наш город» или «убийство сына одного из наших граждан», и даже после того, как стало очевидно, что его оставляют в городе на всю жизнь, подобные признаки верноподданичества довольно редки в его дневнике. Превращение «палача из Хофа» во «Франца Шмидта из Нюрнберга» потребовало немало времени, терпения и более ощутимых признаков взаимного признания в его отношениях с отцами города.

Социальное положение, основанное на семейной и профессиональной преемственности, очевидно, осознавалось молодым подмастерьем как значительная проблема. Здесь интерпретация Францем понятий чести и статуса выглядит одновременно близкой и чуждой современным представлениям. Хотя сам он является жертвой приказа своенравного маркграфа, перевернувшего жизнь его семьи, тем не менее Франц не только принимает идею привилегий высшего сословия, но и глубоко верит в ее святость. Он постоянно пишет о своих превосходящих его в социальном отношении начальниках с благоговением, которое обнаруживает нечто большее, нежели простую привычку или предосторожность человека, понимающего, что его слова могут быть прочтены нанимателями. Когда Франц описывает случаи, в которых преступник из низшего класса вредит патрицию или человеку знатного происхождения, он часто кажется столь же оскорбленным этим наглым нарушением сословных границ, сколь и самим преступлением. Например, он заметно возмущен тем, что виртуозный мошенник Габриэль Вольф имеет наглость обманывать богатых и высокородных жителей Нюрнберга и других городов. В другой записи он просто кипит от негодования, описывая убийцу «дворянина и солдата Альберния фон Визенштайна» такими словами: «Доминик Корн, отпрыск горожанина, наемник, сын шлюхи и трактирщика».

Многим из нас, живущим в эпоху после Великой французской революции, трудно понять ту, по всей видимости, глубокую веру Майстера Франца во врожденное превосходство богатых и знатных людей. Наша современная культура зависти предполагает, что унаследованные богатства и привилегии других могут возмущать или быть желанны, но, конечно, никак не уважаемы за предопределенность их Богом. Однако для Шмидта и его современников иерархия, основанная на происхождении, воспринималась как естественная сила, подобно погоде или чуме, — капризная, даже разрушительная, но неизбежная. Неудивительно, что Майстер Франц разделял этот статус-кво. В конце концов, он служил одним из ключевых хранителей такого стратифицированного общества и полагал, что ему хватит ума и решимости достичь своих социальных целей в его пределах. Цена этого была не так уж мала: молодой палач ежедневно страдал от напоминаний о его низком статусе. Диапазон их колебался от случайно проявленной пренебрежительности или завуалированных оскорблений до официального отлучения от всех праздников, танцев, процессий и других публичных собраний, за исключением тех, что были непосредственно связаны с его сомнительной профессией. Люди, с которыми он работал в рамках уголовных дел, — городской врач, члены магистрата, ведущие следствие, судебный нотариус — не могли открыто общаться с ним на улице или выказывать какие-либо другие признаки социальной близости. Эти и другие унижения Майстеру Францу необходимо было просто перетерпеть, и он, вероятно, относился к ним как к неизбежной участи своего специфичного общественного положения. Испытывал ли он при этом гнев, стыд или отчаяние — известно только ему одному.

Драматичный инцидент, случившийся позже в карьере Франца, показывает глубину его врожденного уважения к власти и высокому происхождению. В декабре 1605 года благородный тайный советник доктор Никлаус фон Гюльхен (записанный Францем в дневник как Гильген) был осужден за мошенничество и обман многих известных нюрнбержцев и самого города, что стало самым громким правительственным скандалом за предшествующие сто лет. Несмотря на то что Гюльхен был приговорен к смерти, он получил все привилегии первоклассной казни: удобную камеру в башне Лугинсланд, а не в Яме, специальное питание, освобождение от пыток во время допроса (благородное право non torquendo), достойную смерть от меча и погребение на его семейном участке кладбища Святого Иоанна. Глубокое отвращение Франца просто бурлит в длинном отрывке, посвященном различным злодеяниям Гюльхена, в том числе нарушению его клятвы тайного советника, консультированию противостоящих сторон во многих делах, хищениям из городской казны, разбазариванию муниципальных запасов пива и вина, пяти детям, рожденным от него служанкой его жены, изнасилованию его собственной служанки, попытке изнасилования одной невестки и подкупа другой, чтобы вступить с той в длительную связь, обману многих патрицианских и знатных семей и выдаче себя за доктора с помощью фальшивой печати. Как и в случае с прирожденным мошенником Габриэлем Вольфом, Гюльхен с легкостью злоупотребил своим привилегированным положением и опозорил честь семьи, что особенно возмутило нюрнбергского палача, видевшего в этом особое кощунство. И все же магия высокородства возобладала и здесь. Майстер Франц лично отправляется в камеру к осужденному дворянину, чтобы обсудить с ним выбор подобающего для казни гардероба. Правда, в конце концов терпению начальников Шмидта пришел конец и они выдали Гюльхену длинный траурный плащ и шляпу из муниципальной оружейной. Во время публичного шествия к «креслу правосудия» приговоренный с королевским апломбом начищал эту шляпу, будучи сам драпирован изящным черным шелком.

Всем остальным, не входившим в число аристократии и знати, Франц Шмидт отказывал в прямой зависимости репутации от социального статуса. Особенно настороженно он относился к попыткам ремесленных гильдий укреплять свое влияние за счет поношения людей, занятых в позорных профессиях или вообще их не имеющих. С самого начала Франц хорошо понимал, что обучение так называемому почтенному ремеслу и занятость в нем сами по себе еще не делали человека почтенным. Поэтому, хотя он и принимал бытовавшую систему идентификации, согласно которой каждый преступник в его дневнике обозначен по профессии — «скорняк», «крестьянин» или «волочильщик проволоки», — он никогда не заявляет в отношении ремесел или гильдий, что они почтенны. Само это слово, «почтенный», употребляется им только в отношении знати или патрициев, а его антоним «бесчестный» в дневнике и вовсе отсутствует. Для Франца ремесло, подобно месту рождения или имени, служило лишь нейтральным способом обозначения человека в системе координат. Формальная идентичность такого рода не является для него характеристикой личности, хорошей или плохой, так что даже при описании, скажем, серийного убийцы Никеля Швагера он использует лаконичное «каменщик».

Различение Францем социального статуса и репутации часто проявляется в том, как он сочетает профессиональную и преступную идентичности людей, когда, например, пишет о человеке так: «лавочник и убийца», «кавалерист… и вор», «коробейник и вор» или, более впечатляющее, «кровельщик… вор и плут в играх, который также взял трех жен». Эта тенденция становится особенно заметной в первые годы жизни Франца в Нюрнберге, хотя иногда он бывал непоследователен, например когда идентифицировал Георга Гетца как «[городского] стрелка, вора и блудника», а позднее просто как «стрелка» — упущение вполне понятное, учитывая спонтанную природу ведения им дневника. (Ведь маловероятно, чтобы Гетц, в итоге обезглавленный, умерил свою охочесть до воровства и распутных женщин за время между первым и вторым вынесенными ему приговорами.) Растущее предпочтение Франца к сложным характеристикам — «Михель Гемперляйн, мясник, наемник, убийца, грабитель и вор» — также свидетельствует об осознании взрослеющим палачом того, что старый порядок идентификации посредством одного лишь ремесла не имеет смысла для составления морального портрета.

Те немногие случаи, когда Франц описывает преступников исключительно с точки зрения их преступлений, еще больше раскрывают его собственные взгляды на этику и характер: «убивица детей» (детоубийство), «поджигатель» или «еретик» (для случаев инцеста и скотоложства). В отличие от простого блуда или даже убийства, преступления такого рода полностью затмевают собой все другие аспекты личности индивида в сознании палача. Таким же образом лица, ставшие профессиональными преступниками, иногда определяются им исключительно по избранной профессии — «вором» или «разбойником», что вряд ли можно назвать ценностно-нейтральными выражениями.

Нежелание Франца ассоциировать социальный статус и репутацию, очевидно, во многом было связано с его собственной ситуацией. Даже само обращение «Майстер Франц» способно было унизить Шмидта в глазах других до уровня его одиозного ремесла. Однако в целом имя человека мало что может сказать о его личности, не говоря уже о репутации. Имена знати и патрициев, конечно, были, как правило, самоочевидными, особенно когда в дневнике они сопровождаются такими выразительными дополнениями, как «благородный» или «Его Превосходительство». Еврейские имена также было легко идентифицировать, поскольку обычно они включали имена на иврите (например, Моше или Моисей) и фамилии, данные в качестве ярлыка (такие как Юдт, то есть «еврей»). В других случаях имена сами по себе мало что способны были сказать. Протестантская женщина получала имя в честь Девы Марии или католической святой, башмачник носил фамилию Фишер (с немецкого буквально — «рыбак»), а Франкфуртеры были семьей нюрнбергских старожилов. Очевидно, что в реальной жизни в зависимости от места одни фамилии могли имели больший вес, чем другие, но даже фамилии многих нюрнбергских патрициев всплывали в списках бедноты и в судебных отчетах.

Единственным исключением из этой неопределенности служили клички или псевдонимы. Не каждый, у кого они были, непременно занимался темными делами, но практически все люди с сомнительной репутацией имели по крайней мере одну альтернативную идентичность. Почти все малолетние воры, с которыми сталкивался Майстер Франц, став профессиональными преступниками, приобретали броские уличные имена: Ганс Лягушка, Черный Пекарь, Красный Ленни, Живчик, Крюк, Пройдоха. Популярные прозвища могли быть основаны на профессиях (Лавочник, Каменщик, Пекаренок), географии происхождения (Швейцарец, Кунц-из-Поммельсбрунна), предпочтениях в одежде (Зеленый Колпак, Кавалер Ганс, Георг Перчатка), или их сочетаниях (Лодырь-Башмачник, Лесник-из-Лауфа, Чернявый-из-Байерсдорфа). Они могли быть комичными (Куриная Ляжка, Кролик, Улитка), снисходительными (Болтун, Барт Заика, Парнишка) или даже оскорбительными (Клоп-Вонючка, Вороний Корм). В ту несомненно менее толерантную эпоху многие клички часто фокусировались на внешности человека — Остроголовый, Долговязый Кирпичник, Красный Петер, Тощий Георг, Толстячок — или на моментах личной гигиены, например Грязнуля. Кличка также могла обыгрывать данное при рождении имя, как это было в случае с Катериной Швертцин (от немецкого «черная»), которая была известна под кличкой Угольщица. Но независимо от своей этимологии прозвища служили исключительно практической цели: они позволяли избежать путаницы в обществе, которое полагалось всего на несколько имен (в особенности на имя Ганс).

Для опытного нюрнбергского палача само наличие прозвища часто указывало на связь с «развязным обществом», если не с преступным миром. Не так выраженно, но для большинства современников клички несли на себе социальную стигму — в зависимости, конечно, от своего содержания. По понятным причинам люди настороженно относились к таким подчеркнуто агрессивным прозвищам, как Ганс Наемник или Ножны, и начинали беспокоиться за свой кошелек, когда их представляли Хитряге-Кожевнику или Восьми Пальцам. Для женщин число возможных социальных или рабочих ролей резко снижалось, как только их прозвищами становились Игривая Киска, Пушистая Катрин, Шлифовалка или, что еще хуже, Дырка Анни. Без сомнения, Майстер Франц знал о нескольких нелестных или по меньшей мере оскорбительных прозвищах и для самого себя, но он не решился сохранить их для потомков.

Независимо от обстоятельств рождения, профессии или псевдонима все современники Франца Шмидта согласились бы с тем, что самым надежным показателем репутации была компания, с которой человек водился. Это играло на руку нюрнбергскому палачу, который не мог выбрать себе происхождение или даже коллег, но мог выбирать друзей. Однако кто составил бы этот близкий круг, учитывая широко распространенные социальные ограничения, с которыми он все еще сталкивался? И где бы они встречались? Самые популярные места мужского общения — таверны, — как правило, не привечали палачей, особенно непьющих и избегавших азартных игр. Общественные праздники, свадебные торжества и подобные мероприятия оставались для него закрытыми, так же как и дома образованных коллег или знакомых, которые рисковали потерять свою репутацию, стань известно об их связи с палачом. Учитывая долгое пребывание в должности, Франц явно успел наладить по крайней мере теплые рабочие отношения с некоторыми городскими советниками, юристами, врачами и аптекарями. Он также поддерживал переписку и, возможно, дружбу с другими палачами своего региона. Его отношения с тюремными капелланами, напротив, похоже, не были особенно близкими: в своих дневниках магистр Хагендорн и магистр Мюллер редко называют его по имени, чаще употребляя «палач» или «вешатель». Сам Шмидт так же довольно безлично пишет о священниках. Кто бы ни был ближайшим товарищем Франца, — а нам только остается надеяться, что ему были известны радости дружбы, — наверняка он встречался с ним в стенах своего дома; хотя опасность быть замеченным там тоже представляла некоторый репутационный риск для посетителя.

Просто избегать плохой компании было куда более легким делом, в котором молодой Шмидт изрядно поднаторел. Благодаря усилиям своего Льва, Франц имел минимальный прямой контакт с городскими стрелками и представителями других правоохранительных органов нижнего уровня, поэтому он избежал народной неприязни, вызванной их коррумпированностью и просто ленью. Новый палач без раздумий «воспитывал» при помощи порки или даже казни побиравшихся приставов и городских стрелков, сходившихся с проститутками или насиловавших молодых девушек, находившихся в их власти. Он бесстрастно пишет о произведенной им за воровство и убийства казни четырех бывших коллег, включая живодера Ганса Хаммера (известного также как Булыжник, или Башмачник Младший) и стрелка Карла Райнхардта (известного как Холстина), который «и здесь, и в других местах воровал у палачей и их помощников, а также на живодерне, где он поселился». Учитывая бесчестие, которое такие люди навлекали косвенным образом на его профессию, стремление Франца дистанцироваться понятно. Что характерно, он не пытается убедить себя в том, что эти негодяи — исключения среди своих коллег, а, напротив, с удивлением пишет о бывшем приставе, признанном виновным в убийстве, который в других отношениях поразил его как «респектабельный человек», и что приговор ему был смягчен с колесования до обезглавливания.

В мужской среде близость к дурной компании могла пониматься довольно широко, но обычно под ней подразумевалось общение или даже дела с профессиональными преступниками. Уже одна только связь с известными лицами, объявленными вне закона, сама по себе могла в некоторых серьезных случаях служить достаточным основанием для пыток. Установленное членство в крупной банде разбойников оказывалось, конечно, еще более гибельным, так что Майстеру Францу понадобилось всего несколько слов, чтобы передать дурную славу Иоахима Вальдта (известного как Наставник), который «часто, безжалостно и много крал и врывался [в дома] с почти 30 подельниками», или Гензы Вальтера (называемого также Сырорезом), который действовал вместе с «14 своими подельниками и двумя шлюхами». Чаще всего Шмидт просто отмечает, что у осужденного грабителя «было много подельников», одним махом присваивая человеку дурную репутацию «негодяя», заслуживающего казни.

Чрезмерное пьянство, любовь к азартным играм, драчливость и сношения с проститутками также являлись составляющими плохой мужской репутации, равно как и просто «бесстыжий и паршивый язык». Однако, учитывая распространенность такого поведения, оно указывает лишь на склонность к преступности, но отнюдь не является доказательством. Поэтому Франц использовал подобные детали для создания определенного контекста, а иногда и просто сваливал их в кучу, чтобы подчеркнуть дурной характер и заслуженность наказания человека, которого только что казнил. Ганс Герштакер (по кличке Красный) «много крал [и] также избил женщину во время ссоры». Изготовитель сумок и сборщик податей Андреас Вайр был справедливо «выпорот, потому как предавался разврату с тремя пошлыми шлюхами; он был уже женат; а еще присвоил подати».

Того же общепринятого мнения палач придерживался и в вопросах женской репутации. Как и мужчины, многие женщины, наказанные или казненные Францем, были опорочены связью с известными преступниками, часто выступая в роли их спутниц и жен. Если устанавливали прямое соучастие в краже или убийстве, приговор мог быть весьма и весьма суровым, начиная с отрубания пальцев и заканчивая утоплением, как в случае с Маргаритой Хернляйн. Она являлась «соучастницей убийства новорожденных детей, которые были убиты в ее доме, и предоставляла убийцам и ворам пропитание, дабы они ни о чем не донесли». Франц рассматривал женщин, избравших подобный образ жизни, как уже погруженных в это обособленное теневое общество, состоящее из воров, грабителей и убийц. Марию Кантерин уже несколько раз пороли и обезображивали за то, что она была любовницей двух казненных разбойников, «Красавчика» и «Георга-Перчатки», к тому моменту, когда вместе с новым ее партнером, «Байройтским Школяром», она была казнена за кражи.

Тем не менее независимо от уровня вовлеченности в преступную деятельность женщина с дурной репутацией определялась главным образом девиантностью сексуального поведения. Одним словом, Франц и его современники могли изменить репутацию любой женщины, просто подозревая ее в распущенности, и это работало куда эффективнее, нежели клеймо «проказника» или «развратника», поставленное на мужчине. Профессиональные проститутки, «солдатские жены» и другие «свободные женщины» (многие из которых являлись жертвами изнасилования или инцеста) регулярно возникают в дневнике палача, каждую из которых он именует «грязной уличной шлюхой», «шлюхой-воровкой» или просто «шлюхой». Подобно мужчинам, которые избивали своих матерей или поносили свое начальство, женщины, предположительно спавшие со всеми подряд, автоматически подозревались в совершении еще более тяжких преступлений. Иногда мы встречаем составные обозначения в дневнике Франца — «три дочери горожан и шлюхи», «дочь паяльщика и шлюха», «повариха и шлюха», даже «жена стрелка и шлюха», но чаще такие женщины утрачивают в памяти палача любые другие идентичности, включая даже сами имена.

Озабоченность Реформации сексуальными отклонениями делала всех женщин — и замужних, и незамужних, и овдовевших — все более уязвимыми для обвинений в распущенности, имевших разрушительные последствия. В наихудших сценариях это служило одним из ключевых доказательных факторов в делах о колдовстве и детоубийстве — двух основных причинах казни женщин в раннее Новое время. Чаще всего любая обнаруженная внебрачная активность женщины приводила к ее порке и изгнанию, а в нескольких редких случаях, обычно усугубляемых воровством, — к казни. В то время как женщины в целом составляли лишь 10 процентов лиц, казненных Францем за всю его карьеру, на их долю приходилось 80 процентов всех, кого он заковывал в колодки, а затем «с поркой изгонял из города» за сексуальные преступления.

Франц хорошо осознавал наличие двойных стандартов для мужчин и женщин, отмечая в дневнике, что мужчины, осужденные за сексуальные проступки, получали меньшие наказания, нежели женщины, в том числе и за инцест. И все же, кажется, его более забавляют, чем вызывают сочувствие цитируемые им строки, которые нацарапал на церковной стене обезумевший муж женщины, казненной за «разврат и распутство… с 21 женатым мужчиной и юношами», включая родного отца и сына: «Отец с сыном должны быть наказаны, как и она, и сводники тоже. И в ином мире я буду взывать и молить императора и короля, потому как нет справедливости. Я, несчастный человек, страдаю, хоть и невиновен. Прощайте, и спокойной ночи!». Для нюрнбергского палача каждый является продуктом его поступков, и если они включают в себя «потерю чести [то есть девственности] с наемником пять лет назад» и «троих ублюдков», то перед ним, несомненно, «шлюха».

Но особенно удивительным для того времени (и для благочестивого лютеранского палача) является то, что момент религиозной идентичности оставался абсолютно нейтральным фактором при оценке Францем Шмидтом личной репутации и характера. Он не проявляет открытой враждебности по отношению к католикам, которых казнил (и которых он никогда не называл папистами), отмечая лишь особые молитвы или просьбу о причастии на эшафот. Ганс Шренкер (он же Лодырь) нахально пытался использовать свою католическую веру в качестве основания для отсрочки казни, прося на эшафоте разрешения на «паломничество… к своему духовнику, после чего он вернулся бы (его просьбу отклонили)». Редко используемые Шмидтом слова «еретик» и «безбожник» относятся к конкретным поступкам осужденного, а не к его или ее религиозному вероисповеданию.

Даже евреи, которые в Хофе на протяжении всей юности Франца каждую Страстную пятницу подвергались ритуальному унижению и которым было официально запрещено находиться в Нюрнберге с 1498 года, чаще упоминаются в дневнике с сочувствием, как жертвы казненных воров или грабителей, нежели как преступники. Когда Майстеру Францу было приказано публично задушить (из милости) шпиона и вора Моисея, еврея из Отенфосса, Шмидт педантично отмечает, что «прошло 54 года с тех пор, как казнили еврея (по имени Амбзель)». Нет никаких упоминаний о выдвигаемых современными антисемитами обвинениях в «загрязнении крови» или о возможности какого-либо более серьезного, чем порка, наказания для Гая Юда, осужденного за то, что он «гонялся за христианскими женщинами и хватал их сзади, в своем распутном намерении изнасиловать, и все время принуждал их из наглости, чтобы они удовлетворяли его природу». Юлий Кунрад — обратившийся в христианство еврей, имевший нескольких влиятельных покровителей, включая епископа Вюрцбургского, — также получил стандартную порку и изгнание за двоеженство и внебрачные связи, хотя у него был еще и внебрачный ребенок с «обычной шлюхой [христианкой] … до его крещения». Когда позднее в том же году (теперь он называл себя Кунрадом из Райхензаксена) его казнили за ограбление, многочисленные кражи и убийство, Шмидт не комментирует его религиозную принадлежность, за исключением того, что на эшафоте он «не принял [лютеранского] причастия и желал [совершить его] в католическом духе».

Шаг за шагом создавая себе доброе имя, Франц Шмидт был особо чувствителен к злоупотреблениям репутацией. Заметно его негодование по поводу людей, которые просто присваивали себе чужое имя или социальный статус — дело нехитрое в эпоху, когда еще не существовало стандартных средств проверки личности. То, что мы сейчас называем «самоформированием», и то, что юристы называют «незаконным присвоением чужого имени», серьезно тревожило городского палача Нюрнберга. Он был разочарован, когда Линхард Дишингер, который с «поддельными письмами и печатями [выдавал себя за] переехавшего учителя или священника», сбежал, отделавшись легкой поркой; зато вполне удовлетворен тем, что Кунрад Крафт, совершивший множество мошенничеств под вымышленным именем и «выдававший себя за гражданина Форххайма [и] советника Кольмутца», в итоге был за свою ложь обезглавлен. Кража доброго имени — как в случае пресловутого фальсификатора Габриэля Вольфа — угрожала основам мировоззрения Шмидта больше, чем кража денег или имущества. Когда он пишет о дочери ткача Марии Кордуле Хуннерин, обезглавленной за свои преступления, то в центр внимания ставит не внушительные масштабы ее краж у бывших мастеров, а позорное и скандальное мошенничество:

…[она] поселилась в Альтдорфе с сыном производителя ткани из Швайнфурта, [и], выдавая себя за дочь хозяина трактира «Черный медведь» в Байройте, наняла экипаж, поехала в этот трактир со своим суженым и солдатской женой, наказала приготовить еду и питье, показав на старика в трактире и назвав его отцом, она затем вышла из трактира якобы для того, чтобы привести свою сестру, оставив остальных сидеть в трактире, и солдатская жена оказалась вынуждена заплатить 32 флорина.

Конечно, использование нескольких личин было присуще среде профессиональных воров, и эта практика еще более укрепляла их позорный статус. Практически каждый, с кем Франц сталкивался на протяжении своей карьеры, имел хотя бы один псевдоним, а часто и больше. Разбойник и наемник Линхард Кисветтер также был «известен как Линхарт Лубинг, Линхарт из Корнштатта, Мозельский Ленни и Больной Ленни»; другой молодой вор к 16-летнему возрасту уже имел пять псевдонимов. У честного человека, напротив, должна была быть лишь одна подлинная личность, поэтому Майстер Франц счел знаком истинного раскаяния то, что Фриц Мустерер (он же Маленький Фрици, он же Улитка) «впервые произнес свое настоящее имя перед тем, как его вывели к виселице, а раньше он был известен как Георг Штенгель из Баххаузена, вор и разбойник». Спутницы грабителей и других профессиональных преступников были также известны под несколькими псевдонимами, иногда меняя их с каждым новым мужчиной. «Шлюха-воровка» Анна Грешлин (известная также как Прыткая Баба) призналась Францу, что три года назад она «назвала себя Маргаритой Шоберин», взяв фамилию своего тогдашнего супруга Георга Шобера (а также сменив имя).

Клевета, еще одна форма кражи репутации, вызывала не меньший эмоциональный отклик у чувствительного к вопросам статуса палача, который сам страдал от злых сплетен и предрассудков. Многие из современников Франца разделяли эту точку зрения, считая удар по доброму имени более тяжелым, чем ранение тела. Бастиан Грюбель (он же Шлак) «много украл и, кроме того, признался в 20 убийствах», но что больше всего возмущает Шмидта в его рассказе, так это то, что он оклеветал своего недруга, утверждая, что тот был соучастником, и спровоцировал арест и пытки невиновного человека. Еще большее отторжение у Франца, по всей видимости, вызвал поступок Фридриха Штиглера, помощника бывшего палача. Он «выдвинул обвинения против жен некоторых горожан, что они являются ведьмами… и обвинения его были заведомо ложными». За это серьезное преступление Штиглер и был в конце концов обезглавлен Францем Шмидтом, испытывавшим к нему глубокую неприязнь. Хорошо зная, какие душевные муки вызывает клевета в твой адрес, Шмидт выносит особенно суровое суждение о покушавшемся на изнасилование Валентине Зундермане, который злонамеренно лжесвидетельствовал о том, что хозяйка дома «имела распутные отношения… с несколькими подмастерьями»; зато неожиданное сочувствие Франц выражает опытному вору Георгу Метцеле, который «томился в тюрьме три четверти года, потому что мальчик, девятилетний брат его шлюхи, обвинил его в пяти убийствах… но ничего такого не было».

Честь могла быть дарована или отозвана людьми, облеченными властью, людьми, которые бывали капризными или жестокими. Честность, а значит репутация, представляла собой акт самоопределения. Отказавшись от кастового фатализма, присущего большинству его современников, и взяв курс на прямые действия, которые, он надеялся, вернут почетный статус, Франц Шмидт невольно стал придерживаться более современной концепции идентичности. Это был поразительно гуманистический подход для малограмотного самоучки. Сопутствующие ему размышления о человеческой природе и свободной воле имели много общего с ключевыми идеями величайших умов того времени, несмотря на их грубую и неумелую форму выражения. Для Франца тем не менее философские спекуляции были вторичны по отношению к его простой практической цели, и в этом смысле создание репутации честного человека было неоспоримым приоритетом.

Отмститель жертв

Основные составляющие доброго имени были хорошо известны во всех слоях общества. Проницательный и недобросовестный молодой человек мог бы легко создать себе репутацию, манипулируя восприятием и изображая приличия, но на деле не принимая сами принципы. Если бы Франц, постоянно видя безграничную человеческую жестокость и обман, стал безразличен или даже циничен в отношении морально двойственной процедуры уголовного правосудия, его можно было бы понять В конце концов, и он это знал, не всех злодеев ловили и наказывали и не все жертвы были настолько уж невиновны в своих собственных несчастьях. Более того, приемлемое исполнение обязательств не требовало от палача никакой страсти к справедливости или глубокой веры в праведность своей работы. Ведь он с самого начала решил сосредоточиться исключительно на самосовершенствовании и внешнем конформизме, им вызванном.

Однако многолетний дневник, напротив, подтверждает, что Франц Шмидт выполнял свой долг не только усердно, но и страстно. Его возмущение злодеяниями, совершенными разбойниками и поджигателями, кажется подлинным, а его приверженность восстановлению общественного порядка — искренней, не вызванной озлоблением или холодным расчетом. Сочувствие жертвам, особенно тем, которые «лишены всего [их] земного имущества», встречается часто и в убедительной форме. Другими словами, Майстер Франц вместо того, чтобы подавлять или отрицать свои эмоции, решил перенаправить их, даруя жертвам преступления единственное, что он мог, — судебное возмездие.

Понимание справедливости лично Францем было очень традиционным и потому заметно отличалось от определения имперского закона, на которое он должен был бы опираться. Привлекая «древние обычаи» и «Божественные заповеди», правовые и религиозные реформаторы XVI века стремились к новой концептуальной согласованности в уголовном праве на основе уважения к власти, которую они представляли. В этой более абстрактной модели основными потерпевшими сторонами преступления были уже не жертва и его или ее родственники, но законный правитель или сам Бог. Для Франца Шмидта, напротив, все преступления, по сути, оставались актом личного предательства одним человеком другого либо группы. Доверие, а не подчинение Богу или государству, было теми священными узами, которые нарушали преступники, и чем больше была степень этого нарушения, тем позорнее они выглядели в глазах Майстера Франца.

Квалифицированные юристы расширили определение измены, включив в него, например, не только предательство начальства, но и многие социальные нарушения, которые сочли противодействием Божественно предопределенной светской власти, — впоследствии это стало основным фокусом внимания большинства новых законов. Тем не менее для Франца и его современников даже политическая измена выглядела не как абстрактное понятие, а как личный урон. Например, в условиях продолжающейся холодной войны между городом Нюрнбергом и маркграфом Ансбаха обе стороны регулярно нанимали на работу бродяг, шпионов и прочих для сбора разведывательных данных и вербовки агентов. Однако дневниковые записи об этих актах «измены» не демонстрируют никаких эмоций, покуда Шмидт не столкнулся с предателем Гансом Рамспергером, который

выдал многих жителей Нюрнберга и браконьеров, из которых десять были казнены, но ничего [то есть никаких доказательств] не было обнаружено на них. Также предал город Нюрнберг старому маркграфу, показав, где стены были самыми слабыми и где бы их легко было взять штурмом, и предлагал по возможности сделать все от него зависящее, чтобы это произошло. Также предлагал предать господина Ханса Якоба Халлера в доме Вейера, а также господина Шмиттера и Мастера Вайермана или привести их в тюрьму.

Хотя Рамспергер был в конечном счете «казнен мечом из милосердия», его палач с явным удовлетворением добавляет, что «тело его [было затем] четвертовано и каждая конечность прибита к отдельному углу эшафота, а голова помещена на шесте над ними».

Подделка монет — еще одно злодеяние, которое авторы «Каролины» сочли преступлением против государства, караемым смертной казнью (сжиганием заживо), но оно также оценивалось палачом Нюрнберга в терминах личного урона. Помимо оскорбления нюрнбергского магистрата, он не обнаруживает в этих деяниях иных поводов для возмущения ими и сообщает о подобных преступлениях в той же бесстрастной манере, что и о кражах. Даже правители Нюрнберга выражали некоторые сомнения относительно официального наказания, зачастую заменяя сожжение заживо на обезглавливание и последующее сожжение.

Иную картину мы видим в отношении преступлений, совершенных слугами против своих господ. Эти правонарушения были также пересмотрены юристами в терминах измены и каждый раз вызывали эмоциональную реакцию Майстера Франца, но не потому, что могли представлять в его глазах какую-то серьезную угрозу общественному порядку. Чувствуется одобрение, когда он пишет, что горничной, убившей свою хозяйку-патрицианку, «два раза рвали плоть горящими щипцами на обеих руках, когда ее везли на повозке», а после того, как казнили мечом, ее тело «бросили в яму под виселицей и ее голову закрепили на железном шесте над виселицей». Но более всего палача возмутило личное предательство доверчивого работодателя, пожилой женщины, которую подсудимая зарезала в ее собственной постели ночью. Члены магистрата Нюрнберга были предсказуемо более суровы к слугам, укравшим крупные суммы у своих хозяев, и, похоже, что Франц тоже острее воспринимал в этих случаях степень совершенного личного предательства. Мария Кордула Хуннерин не просто «украла ткани на сумму в талерах, равную 800 флоринам, и три крейцера из сундука своего хозяина, но она прослужила у него полгода». Еще более коварным образом Ганс Меркель (он же Ганс Олень), «бывший в услужении 22 года», сделал своим занятием предательство разных мастеров, «остава [ясь] от полугода до двух лет в одном месте, а затем уходил, забирая с собой чулки, дублеты, ботинки, шерстяные рубашки и любые деньги, до которых он мог добраться».

Отцеубийство, как и цареубийство, представляло собой в патриархальном обществе наивысшую измену, и в данном случае Майстер Франц был наконец полностью согласен с юристами. Он не мог поверить в столь предосудительное поведение Петера Кехля, который много раз жестоко избивал «своего отца» в течение многих лет, прежде чем в конце концов не подстерег того на улице «и нанес ему семь ран, оставив его умирать». Кехль был избавлен от полагавшейся казни колесованием только потому, что его отец выжил после этого нападения. Отцеубийце Францу Зойбольдту не столь повезло: он проявил куда большую предусмотрительность и злонамеренность, пытаясь отравить отца и наконец выстрелив в него из-за кустов. Мотивы обоих нападений даже не были упомянуты Францем. Лишь однажды, в старости, он открыто выражает сочувствие женщине, которая пыталась отравить своего тирана-отца из-за того, что тот был «жестоким, злым человеком, [который] жестоко обращался с ней».

Предательство родственника или родственницы вообще тревожило Майстера Франца в гораздо большей степени, чем все остальное, за исключением самых отвратительных актов насилия, что тоже свидетельствует о более архаичном понимании справедливости, которым он руководствовался. Шмидт был потрясен тем, что Ульрих Герштенакер не просто убил собственного брата, а «поехал с ним в лес, [где он] обманул его и преднамеренно убил его», а затем сделал вид, что это был несчастный случай. Ганс Мюлльнер также напал из засады на свою сестру в лесу с еще большими отягчающими факторами, поскольку она была беременна, и он «совершил разврат с ней [трупом]». Могут ли быть какие-либо сомнения в том, что люди, настолько низменные, что могли обокрасть своих двоюродных братьев, или же молодой человек, «угрожавший сжечь дома родственников и опекунов за то, что они отказали ему в деньгах, хотя раньше он растратил их на женщин и шлюх», заслужили свою судьбу? Наиболее бесчестный из них Кунц Неннер, который

украл [предметов] стоимостью до 60 флоринов у одного из своих родственников в Пернгау, и, когда последний избил его за это, он угрожал сжечь его дом, так что родственник должен был согласиться заплатить 50 флоринов сверх того. Также пригрозил сжечь дом одного из родственников, который из жалости воспитывал его маленькую дочь в своем доме четыре года, если он не даст восьмилетнему ребенку немного жалованья. Затем также угрожал другому своему родственнику в Рокштоке, у которого он украл корову и тот нашел ее, что, если он не даст ему 15 флоринов, он сожжет его дом.

Такое же бесстыдное продолжительное осквернение священных кровных уз было в центре его описания «Лоренца Шроппа, мельника из Лихтенау, который 22 года работал на мельнице своего двоюродного брата, воруя у него пшеницу, но, по его собственным словам, он заработал» только [!] «около 400 флоринов» (восклицательный знак добавлен автором) — значительная сумма денег даже в течение более чем двух десятилетий. «Сколько стоит честь или порядочность?» — таков невысказанный вопрос озадаченного палача.

Всегда идентифицируя себя с жертвами, Майстер Франц испытывал наибольшую симпатию к людям низкого статуса, которые подверглись насилию со стороны тех, кто наделен властью и доверием. Нападения на детей наполняли его сильнейшим отвращением и негодованием. На фоне прочих лаконичных записей начала дневника Франц детально описывает ужасное нападение Ганса Мюлльнера (он же Литейщик), «который изнасиловал девочку 13 лет, забив ей рот песком, чтобы она не кричала». Франц передает свой шок, вызванный подобным предательством детского доверия Эндресом Фойерштайном, перечисляя возраста пяти девочек, которых юноша изнасиловал в частной школе своего отца (шесть, семь, восемь, девять и двенадцать лет), и подчеркивает, что «двух среди них он так [сильно] повредил, что они не смогли прийти в себя [и] городские повитухи долго лечили [другую], уверенные, что она умрет». Чем более возмутительно преступление, тем более точным становится Франц в отношении возраста жертвы, как, например, в описании крестьянина, который «пытался изнасиловать девочку 3,5 лет [но] вошла мать и помешала ему». Палач отмечает с удовлетворением, что он неоднократно щипал огненными щипцами разбойника Георга Таухера, который ворвался в дом и «убил сынишку трактирщика… перерезав ему шею и горло, [и] забрав деньги из ящика для денег», а спустя годы совершает столь же мучительную казнь Георга Мюлльнера (он же Тощий Георг), который вместе со своими спутниками ночью ворвался в дом крестьянина, перерезал ему горло и «напал на сына того же крестьянина (которого отец спрятал в печке), ударив его ножом в бедро и много украв, а сын крестьянина умер восемь дней спустя».

Помимо жестокого злоупотребления детской доверчивостью и невинностью, сочувствующего палача беспокоила неестественная разница в возрасте между преступником и жертвой. Сначала он оговаривает, что Габриэль Херольдт «был портным, гражданином и надзирателем Лягушачьей башни здесь, в Нюрнберге, [и] человеком преклонного возраста», прежде чем в целом описать преступление Херольдта, а именно то, что «он жестоко изнасиловал Катерину Райхлин, которая находилась под его надзором в качестве заключенной и совершил разврат с ней. Годом ранее он несколько раз пытался силой совершить разврат с 13-летней девочкой, но не мог отнять у нее честь из-за ее юности». Это же является и последним доводом против лжеца и самонадеянного мужчины Кунрада Крафта, который обманом завладел деньгами подопечных детей, и по той же причине вполне уместно казнить плотника Георга Эглоффа «за умышленное убийство его ученика, который был должен ему 9 флоринов, плотницким напильником в буковом лесу».

Насилие в отношении детей в любой форме было слишком жестоким, чтобы Майстер Франц мог его простить, но насилие над собственной плотью и кровью оставалось для него совершенно непостижимым. За всю свою долгую карьеру Франц казнил 20 женщин, обвиненных в детоубийстве, и в каждом случае он проявлял особую чувствительность к ужасу неестественного поступка. Чаще всего он ссылается на то, что мать «сжимает [ребенку] маленькую шею» или «ломает маленькую голову», а в одном случае «смертельно ранит [мальчика] ножом в левую грудь». Как и в описаниях злобных грабителей, противопоставление невинности и жестокости остается неизменной темой и здесь. Он наглядно воссоздает картину того, как Доротея Мойелин «засыпала рот землей и сделала своей рукой могилу, в которой она похоронила сопротивлявшегося ребенка». Другие «бессердечные матери» кажутся не менее жестокими: Маргарита Марранти родила ночью возле сарая у реки Пегниц, и, «как только [ребенок] пошевелил руками и начал бороться, она бросила его в воду и утопила». Ужасные способы убийства включали захоронение в амбаре, запирание в сундуке, закапывание в куче мусора или, что самое шокирующее, выбрасывание живьем в уборную. Участвуя в допросах, которые иногда сопровождались пытками, палач знал, что многие из этих женщин были эмоционально или психически нестабильны, особенно убийцы детей уже в возрасте, такие как Анна Штрелин и Анна Фрайин. И все же он не делал вид, что обеспокоен вопросами медицинской или юридической правомочности. Вместо этого Шмидт был охвачен гневом на ужасающую Штрелин, которая «преднамеренно убила своего собственного ребенка, мальчика шести лет, топором», лишь в последний момент пощадив других своих четверых детей.

Нападения на стариков и больных также оскорбляли чувство основополагающего социального доверия Майстера Франца, как это было бы с любым человеком в любом обществе. Нетрудно представить его шок от нападения двух пьяных подмастерьев на «80-летнюю женщину» в попытке ее изнасиловать или других инцидентов с применением насилия к пожилым жертвам. Франц удивлен, но доволен тем, что Ганс Хофман, уже шесть раз изгнанный из Нюрнберга, «был пойман на краже одежды у заразных людей в Лазарете… и Достопочтенный Совет распорядился, чтобы приговор зачитал перед Лазаретом городской пристав, после чего он был затем выведен из Лазарета и казнен здесь, в Нюрнберге, веревкой». Такая процессия, как подчеркивает палач, «никогда раньше не случалась». Однако через неделю, 21 октября 1585 года, четверо воров были повешены за преступление, связанное с проникновением в дома недавно умерших людей, и всех, кроме одного такого преступника, в последующие годы казнили аналогичным образом. Никаких столь тяжких последствий для осужденного вора и прелюбодея Хайнца Тойрлы не последовало, но Майстер Франц отмечает свое личное отвращение к нему, ведь «у него родился ребенок от бедной служанки, у которой не было ног».

Учитывая глубокие переживания Франца по поводу предательства и родства, некоторым диссонансом выглядит его сдержанный рассказ о Георге Прайзигеле, «убившем свою жену, а потом повесившем ее, чтобы было похоже, что она повесилась и покончила с собой. Также ранее заколол мужчину вертелом». Еще более кратко изложена история о Гансе Допфере (он же Шиллинг), «который преднамеренно и без повода с ее стороны зарезал и убил свою жену, которая была на сносях». Майстер Франц никоим образом не оправдывал супружеское убийство, но он также не проявлял особого интереса к расследованию причин домашних ссор (особенно на этом этапе его карьеры), резюмируя подобные преступления с той же краткостью, что и бытовые кражи. Например, о случае, который можно назвать сенсационным, мы читаем лишь то, что Маргарита Брехтлин «дала своему мужу Гансу Прехтелю (плотнику в Гостенхофе) порошок от насекомых в каше, также в яйцах и сале, хотя он не умер от этого сразу». Драматичные сюжеты, в которых переплетались вероломство и жадность, были оставлены популярной прессе и театру, где они, как и ожидалось, пользовались большим успехом.

Если супружеские преступления не несли угрозу жизни или здоровью, заинтересованность Майстера Франца ими была и того меньше. Можно было бы ожидать, что прелюбодеяние, как личное предательство основ, вызовет гнев палача. В XVI веке за подобное преступление наказывали поркой и изгнанием. Двоеженство каралось даже смертной казнью в предписаниях «Каролины» и других немецких правовых кодексов того времени, хотя в Нюрнберге за него полагалось то же наказание, что и за прелюбодеяние. Однако очевидное отсутствие интереса у Майстера Франца к этому типу неверности ясно прослеживается по его кратким записям в дневнике, например о том, что «изгнан из города розгами Петер Риттлер из Штайнбюля, который взял двух жен», или — в зависимости от обстоятельств — «взял трех жен», «взял четырех жен и обрюхатил двух [из них]», или «взял в жены пять женщин и совершал с ними разврат». Каждое из этих определенно скандальных и греховных деяний резюмируется палачом в одном-двух предложениях, в которых не приводятся даже имена сторон, не говоря уже о тех или иных обстоятельствах. Единственный раз он добавляет еще одну строку в описание, когда стало известно, что в преступление были вовлечены дети. Время от времени он упоминает двоеженство как довесок к длинному списку преступлений, когда, например, один казненный преступник «вдобавок взял вторую жену при жизни его первой жены и третью жену при жизни второй, после смерти первой». Он даже не может припомнить имя «сельского работника, который украл цепь с виселицы в местечке Хильпольтштайн и взял двух жен».

Должны ли мы видеть в кажущемся безразличии Франца к супружеским изменам следствие каких-то неурядиц или даже раздоров между ним самим и его женой Марией? Или же это косвенные доказательства его собственной неверности? Ввиду острой озабоченности Франца внешними приличиями, последний сценарий кажется маловероятным, тем более что даже случайные отношения могли буквально за одну ночь разрушить его многолетние усилия по созданию репутации. Что же касается того, был ли Франц счастлив в браке с Марией, то достоверно определить это невозможно. Палач никогда не упоминает о своей семейной жизни в дневнике, и все, что мы можем узнать из других источников, — это то, что их союз произвел на свет семерых детей и продолжался 22 года, до самой смерти Марии в возрасте 55 лет. Как бы ни складывались обстоятельства его собственного брака, Франц разделял расхожие представления своего времени о том, что происходящее в семье — за исключением убийства или потенциально смертельного насилия — должно оставаться сугубо личным делом. Независимо от того, прощал ли муж-рогоносец измены своей жене или каждый раз отправлял ее в тюрьму, Франц считал это их личным делом, официальное вмешательство в которое требовалось, только если оно нарушало общественный порядок.

Становясь нюрнбержцем

Создание доброго имени среди недоверчивых местных жителей оставалось для Майстера Франца целью всей жизни. В отличие от этого, достижение финансовой стабильности семьи не заняло так много времени. В декабре 1579 года, когда не прошло еще и двух лет после заключения первого контракта, Франц запросил новогоднюю премию, — обычай, о котором он знал от своего покойного зятя, — и его начальство с готовностью ее предоставило. Когда следующей зимой он захотел значительной прибавки в полфлорина в неделю, ему отказали, сначала обещав еще одну премию в конце года, а затем произведя разовую выплату в 6 флоринов. Четыре года спустя молодой палач предпринял еще одну попытку добиться повышения постоянного оклада, но ему снова отказали, хотя на этот раз с единовременной выплатой уже в 12 флоринов, что превышало месячное жалованье. Несмотря на неудачи, Шмидт продолжал подавать прошения и 25 сентября 1584 года наконец достиг своей следующей главной цели в карьере — гарантии пожизненного трудоустройства с более высоким жалованьем, а также скромной пенсией после отставки. По условиям договора Франц обещал

…быть верным, послушным и преданным моим милостивым господам все дни моей жизни и служить их нуждам и защищать их от вреда по мере моих сил и возможностей… никогда не служить никому за пределами этого города где бы то ни было без разрешения Достопочтенного Совета, в обмен на что мои господа обещают мне 3 флорина еженедельно и новогоднюю надбавку в 6 флоринов… до тех пор, пока в силу возраста, или других болезней, или немощи я больше не смогу исполнять свои обязанности.

Более того, к облегчению своего начальства, честолюбивый палач также поклялся «никогда больше не искать повышения жалованья» — клятва, которую он прилежно соблюдал в течение следующих 34 лет.

Помимо умения Франца вести переговоры, есть еще несколько объяснений щедрым уступкам его работодателей. В течение многих лет до прибытия Шмидта город изо всех сил пытался найти палача, который был бы одновременно умелым, честным и надежным. Майстер Франц доказал, что он соединяет в себе все три качества, и при этом ему было всего 30 лет. Также от внимания городских советников не укрылось и то, что Майстер Генрих из Бамберга болел, а значит, его исключительно способный сын был вероятным следующим кандидатом на этот пост. В то время когда суды Нюрнберга в среднем приговаривали к смертной казни дюжину человек в год и назначали телесные наказания для еще 20, руководители города опасались нарастания неисполненных приговоров и юридических проблем, которые могли возникнуть, если они потеряют Шмидта и им придется искать ему замену. Независимо от того, сделал ли свое конкурирующее предложение камерарий Бамберга, которого Франц хорошо знал, или же оно только подразумевалось молодым палачом, желаемый результат был достигнут.

Как это часто бывает, вслед за самым большим профессиональным успехом последовал исключительно трудный год. Во-первых, он попал в незавидную ситуацию — нужно было подвергнуть пыткам и казнить собственного зятя. Фридрих Вернер (он же Гончар Фриц) был, по собственному мнению, «плохим с самой юности», хотя его покойный отец слыл добропорядочным гражданином, а отчим — уважаемым гончаром. Из сохранившихся документов неясно, как и когда такой «по-настоящему злобный» тип женился на овдовевшей сестре Франца, но подобный несчастный союз подчеркивает, насколько жестко ограничены были варианты брака для дочери палача. В течение многих лет «сильный и красивый» наемник Вернер бродил по сельской местности «со злой компанией, совершая многие кражи, кражи со взломом и вторжения в дома, а также множество грабежей». Что более существенно, он признался в трех убийствах, в том числе «одинокого мальчика в лесу у Фишбаха», и нескольких покушениях на убийство, самым шокирующим из которых было жестокое ограбление «старухи в Швабском лесу, [которую] он оставил умирать».

Когда наконец Вернера арестовали и он предстал перед шурином в нюрнбергской камере для допросов, то неправдоподобно заявил тому, что «понятия не имеет, почему [был] заключен в тюрьму». Если бы на нем действительно не было вины, возразили советники, зачем бы ему тогда скрываться под псевдонимом Йорг Шмидт, как это случилось в Херсбруке? Реакция Майстера Франца именно на это обвинение не зафиксирована, но его гнев и стыд, должно быть, были заметны. Сразу вслед за отпирательствами Вернера Франц поднял его на дыбу — без обычного предупреждения — и начал допрос «с небольшим камнем». После пытки неустановленной продолжительности бравада Вернера исчезла и в конце концов последовали признания в многочисленных преступлениях.

Нетрудно понять, как Франц относился к своему пресловутому зятю, ведь тот был человеком, который не только совершил ужасные преступления, но и чья связь с семьей Шмидта угрожала разрушить старательно взращенную палачом репутацию. Что характерно, несколько свидетельств подтверждают родство между двумя мужчинами, но сам Франц ни разу не упомянул об этом в дневниковой записи о казни. И все же, возможно из-за почтения к сестре, Франц отговорил свое начальство от беспрецедентных «шести вырываний плоти горящими щипцами… два перед ратушей, два перед церковью Св. Лаврентия и два у церкви Св. Марты у городских ворот», после чего должна была последовать долгая смерть от колесования. Шмидт заявил, что столь многочисленные вырывания плоти убьют осужденного до того, как он прибудет на место казни. Члены магистрата в ответ уступили до двух, если палач согласится сделать из Вернера «ужасающий пример». Однако они отклонили «в благородных выражениях» ходатайство отчима и сестры Вернера о смягчении приговора: замену колесования обезглавливанием. Таким образом, они вынудили палача обращаться со своим зятем как с любым другим убийцей-грабителем и исполнить предписанные два вырывания плоти в повозке для осужденных, движущейся к Воронову Камню, а затем совершить жестокую казнь колесованием.

В день казни, когда Майстер Франц уже отложил раскаленные щипцы и приготовился колесовать Вернера, капеллан спросил бедного грешника, есть ли у него «какие-либо другие злые дела, в которых он хочет сознаться», дабы облегчить собственную душу и чтобы подозрение не пало на невинного человека. Один летописец утверждает, что Вернер затем «долгое время говорил на камне для казни со священниками, а также с палачом, который был его зятем». Другое свидетельство воссоздает некоторые детали этого разговора, сообщая, что «Майстер Франц, который был его зятем, заверил его, что хочет помочь ему пройти через все как можно быстрее», если только Вернер расскажет больше о своих преступлениях. Вместо этого осужденный просто повторил имена ранее казненных товарищей, а затем объявил, что и так сказал достаточно. Свои последние слова он адресовал Майстеру Францу, который стоял уже с колесом в руках, и загадочно попросил того напомнить о нем дочери мясника Вольфа Кляйнляйна. Независимо от того, что имел в виду Вернер, его зять решительно нанес тому 31 удар колесом, демонстрируя всем собравшимся полное отречение от этого «убийцы и грабителя». Франц Шмидт много и усердно работал и зашел слишком далеко, чтобы такой человек мог потянуть его ко дну.

Через несколько месяцев после казни Вернера, в феврале 1585 года, сам Франц пережил несколько глубоко личных ударов. Весной умер его отец Генрих. Записи о точной дате смерти или похорон не сохранилось; мы знаем только, что это было после 22 февраля, последней публичной казни, проведенной Майстером Генрихом, и до 1 мая, когда его имущество уже было разделено между дочерью в Кульмбахе и сыном в Нюрнберге. Многолетний помощник Майстера Генриха, Ганс Райншмидт, сменил своего начальника в должности палача Бамберга. До конца мая умерла и вдова Генриха, и Франц вновь вернулся в Бамберг, чтобы позаботиться о делах своей покойной мачехи.

Что значил для Франца тот факт, что его отец умер до того, как их общая мечта о восстановлении семейной чести смогла реализоваться? По крайней мере, Генрих прожил достаточно долго, чтобы стать свидетелем пожизненного контракта своего сына со знаменитым городом Нюрнбергом, а также увидеть рождение трех внуков. К сожалению, Франц едва ли успел оплакать своих отца и мачеху, прежде чем случилось еще одно бедствие. Тем летом на Нюрнберг обрушилась очередная эпидемия чумы, погубив более 5000 человек за несколько последующих месяцев. Среди жертв оказались и дети Франца — четырехлетний Вит и трехлетняя Маргарита. Смерть детей была гораздо более распространенным явлением в домодерной Европе, чем сегодня, но это не делало ее менее болезненной для родителей. Точные даты смерти Вита и Маргариты не дошли до нас из-за царившей во время эпидемии неразберихи, но мы знаем, что в какой-то момент в 1585 году Франц купил семейный участок на кладбище Св. Роха, одном из самых престижных кладбищ Нюрнберга, расположенном вблизи от городских стен. Возможно, он считал, что хотя бы таким образом может оказать честь своим маленьким детям, ушедшим до того, как он смог завершить задачу по восстановлению доброго имени семьи. Большего мы знать не можем.

Тем временем работы для городского палача все прибавлялось. Только в 1585 году Шмидт казнил 11 человек и выпорол 19, а также провел многочисленные допросы. В целом за первые 20 службы для города Нюрнберга Майстер Франц провел 191 порку, 71 повешение, 48 обезглавливаний, 11 казней колесом, пять отрубаний пальцев и три отрезания ушей. Самым загруженным для него был 1588 год (13 казней и 27 телесных наказаний); самым легким — его первый, 1578 год (всего четыре казни и 13 порок). В среднем за этот период он казнил 13,4 человека ежегодно и исполнял 20 телесных наказаний. Подавляющее большинство казней проводилось в Нюрнберге, но ежегодно один или два раза Франц выезжал — всегда с официального разрешения — для работы в сельскую местность, особенно в города Хильпольтштайн и Херсбрук, или для проведения разовых допросов или казней на сдельной основе.

Горе от двух детских смертей, нависшее над его домом, постепенно уступало место радостям и лихорадочному ритму вновь разрастающейся семьи. 21 января 1587 года Господь благословил Франца и Марию рождением дочери, которую они окрестили Розиной. Вскоре, 8 июня 1588 года, к маленькой Рози и ее старшему брату Йоргу, пережившему чуму, присоединилась Мария, 16 июля 1591 года — Франц Штефан, и наконец, 13 декабря 1596 года, — самый младший член семьи Йоханнес, также известный как Франценханс. Теперь обильное семейство Шмидта само по себе свидетельствовало о растущем процветании и значимости его главы в обществе. Большинство ремесленных семей и еще большая доля бедных домовладений были значительно меньше, а их доходы позволяли иметь только двоих или троих детей. В некоторых обеспеченных домах пожилые родители жили со своими детьми, и семья Шмидта могла бы, конечно, позволить себе это, если бы кто-нибудь из родителей Франца или Марии был еще жив.

Высшей точкой социальных достижений Шмидта первых двух десятилетий в Нюрнберге стал день 14 июля 1593 года, почти ровно 40 лет спустя после того, как маркграф Альбрехт навлек позор на его семью. Гражданство в имперском городе было желанной привилегией, требующей как владения значительной собственностью, так и безупречной репутации. Таким образом, оно было недоступно для большинства жителей Нюрнберга XVI века, включая, конечно, всех людей, официально скомпрометированных. Вскоре после того, как минуло 15 лет с момента занятия Францем должности городского палача, он смело ходатайствовал перед городским советом о присвоении ему нового статуса. Опешившие советники воскликнули, что ни один палач никогда не имел гражданства в Нюрнберге, на что Майстер Франц возразил, что он ищет правовой статус скорее ради будущего, чем настоящего, чтобы его дети могли «получить другую профессию», а сам он смог бы, после ухода в отставку, заняться чем-то еще. «Поскольку он до сих пор безукоризненно выполнял свои обязанности», совет постановил удовлетворить просьбу палача, и он стал одним из 108 человек, которым в этот год был предоставлен статус гражданина Нюрнберга. Все еще считавшийся бесчестным, Франц обязан был принять присягу отдельно, на следующий день после 13 новых граждан. Но это была мелочь, которую он мог легко стерпеть, учитывая широкий спектр правовых средств защиты, которыми теперь, еще более уверенный и процветающий, мог обеспечить себя и свое потомство. Семь лет спустя 45-летний Франц Шмидт вступил в новый век в качестве полноправного гражданина одного из величайших городов империи, обеспеченный на всю жизнь выгодной работой и бесплатным жильем для себя, своей жены и их пятерых детей в возрасте от четырех до 15 лет. Это было выдающееся достижение для сына палача, но в глазах Майстера Франца оно все еще было недостаточным по сравнению с конечной целью.