Глава 9

 

Духи всякий пол

Принять способны или оба вместе…

 

Дж. Мильтон. Потерянный рай

Колин в первый раз поцеловал меня, когда я училась на третьем курсе. Это произошло на трибуне пустого спортивного зала, где мы спрягали французский глагол vouloir. «Хотеть», – перевела я, стараясь чувствовать только жесткое сиденье под собой и не обращать внимания на то, как лицо Колина отражает свет.

Он был просто-напросто самый красивый парень из всех, кого я видела. Он был южанин, со старыми университетскими связями, а я – еврейская девочка с городской окраины. На пожертвования его дедушки функционировала целая кафедра на историческом факультете, а я сама получала стипендию. Его имя я знала из списков участников субботних футбольных матчей: «КОЛИН УАЙТ, квотербек, 5 фт 11 д, 185 фнт, г. Вена, штат Виргиния». Невзирая ни на холод, ни на собственное невежество в отношении футбола, я смотрела, как он летает по темно-зеленому полю, словно иголка в руке искусной вышивальщицы.

Колин был для меня несбыточной мечтой. Мы происходили из настолько разных миров, что даже мысль о том, чтобы найти точки соприкосновения, казалась нелепой. Однако, когда тренер футбольной команды позвонил в студенческую службу академической помощи и сказал, что Колина нужно подтянуть по французскому, я сразу же ухватилась за эту возможность. А потом три дня собиралась с духом, чтобы позвонить и назначить время занятия.

Колин оказался безукоризненно вежливым: всегда выдвигал для меня стул и придерживал двери. А еще я ни у кого и никогда не слышала такого ужасного французского. Он ломал мелодию языка своим виргинским выговором и спотыкался даже на самых простых грамматических формах. Продвигались мы очень медленно, но это меня не огорчало. Я была рада приходить снова и снова.

– Vouloir, – сказала я в тот день, – неправильный глагол.

– Я не могу, – покачал головой Колин. – У меня это никогда не будет получаться так, как у тебя.

Едва ли он мог сказать мне что-нибудь более приятное. Спортивный мир Колина и социальная сфера, в которой он вращался, были для меня недосягаемы, но французский язык действительно позволял мне чувствовать себя на высоте.

– Je veux, – вздохнула я, тыча пальцем в учебник, – я хочу.

Рука Колина накрыла мою, и я замерла. Боясь посмотреть ему в глаза, я предпочла найти в книге что-нибудь завораживающе интересное. Но все равно не могла не почувствовать жар его тела, когда он наклонился, и не услышать шуршание его джинсов, когда он вытянул ноги, перекрывая мне путь к бегству. Наконец я все-таки взглянула на его лицо и ничего другого уже не видела.

– Je veux, – пробормотал Колин.

Его губы оказались еще мягче, чем я себе представляла. Через секунду он отстранился, ожидая моей реакции. Я еще раз окинула его долгим взглядом и только тогда заметила: непобедимый Колин Уайт, звездный квотербек, нервничает. Мое сердце грохотало, как литавры, и из-за этого шума я не сразу услышала улюлюканье и хлопки в ладоши.

Вскочив, я выбежала из спортзала.

27 октября 1999 года

В ночь, когда мы с Иэном занимались любовью, мне снится, что я выхожу за него замуж. На мне платье, которое я надевала на свадьбу с Колином, в руках я держу букет полевых цветов. Я одна иду по проходу, улыбаясь Иэну. Вот мы оба поворачиваемся к священнослужителю, который будет проводить обряд. Почему-то я ожидаю увидеть равви Соломона, но, открыв глаза, вижу Иисуса на кресте.

Вера лежит, прижавшись ко мне.

– Почему ты голая? – спрашивает она. – И почему спишь здесь?

Вздрогнув, я оглядываю гостиную, ищу Иэна. Как только я понимаю, что его нет, меня сразу же начинают одолевать сомнения. Он ведь привык к связям на одну ночь. Он зарабатывает себе на жизнь, так или иначе соблазняя людей. В этом отношении я представляю для него интерес сразу по нескольким причинам. Мне вспоминаются его слова о перемирии: может быть, вчера он дал мне понять, что оно закончилось?

– Ма-а! – хнычет Вера, дергая меня за волосы.

– Эй! – Потирая голову, я пытаюсь сосредоточиться на дочери. – Мне стало жарко, и я сняла ночную рубашку. А здесь я сплю потому, что ты храпишь.

Это объяснение, по-видимому, удовлетворяет Веру.

– Хочу завтракать, – объявляет она.

– Одевайся. Сейчас что-нибудь сообразим.

Как только Вера уходит, на меня обрушивается тысяча мыслей, и все невеселые. Я недостаточно изысканна для такого мужчины, как Иэн. Он не может смотреть мне в глаза, потому и ушел. Сейчас он вернется в Нью-Гэмпшир и всем все расскажет про мою дочь: от размера туфелек до неудачного опыта с Майклом. Вероятно, он уже и забыл о случившемся ночью. Я закрываю глаза, испытывая отвращение ко всей этой ситуации. Со мной ведь уже было такое! Однажды я уже влюбилась в мужчину, которого мое воображение раздуло до таких размеров, что я перестала его четко видеть.

– Я не хотел, – сказал мне Колин после нашего первого поцелуя, признавшись, что два парня из его футбольной команды поспорили с ним на двадцать долларов, что он не сможет поцеловать меня до конца наших занятий. – То есть нет, – он мотает головой, – поцеловать тебя я как раз таки хотел. Сначала из-за денег, а потом, когда это случилось, уже просто так. Я и правда был бы рад, если бы мы с тобой когда-нибудь куда-нибудь сходили.

Через три дня мы пошли в кино. Потом еще раз. Потом он пригласил меня на обед. А вскоре, хотя это и казалось невероятным, Колин уже расхаживал по кампусу со мной в обнимку. Для маленькой худенькой девочки-ботаника, которая никогда не пользовалась среди сверстников популярностью, это было головокружительное ощущение. Я старалась не замечать ни шушуканья девчонок из группы поддержки футбольной команды, ни шуток парней, которые спрашивали Колина, давно ли он переключился на мальчиков.

По словам самого Колина, я ему нравилась тем, что я милая и о многом могу говорить со знанием дела – не то что те девушки из знатных семей, которые обычно его окружают. И все-таки, привыкнув видеть возле себя гламурных красоток, он постепенно стал, неосознанно или сознательно, превращать меня в одну из них: покупать мне ободки, чтобы я убирала волосы с лица, научил пить коктейль «Кровавая Мэри» в воскресенье утром и даже купил дешевую нитку искусственного жемчуга. Я носила ее и с трикотажной рубашкой от «Изод», которую позаимствовала из его гардероба, и со своими вельветовыми джемперами. Я делала все, что он просил, и даже больше: я привыкла быть хорошей студенткой и отнеслась к процессу превращения себя в типичную американку из англосаксонской протестантской среды так же, как относилась к предметам учебной программы. Скорее всего, Колин интересовался не мной самой, а тем, что из меня можно вылепить, но тогда мне это в голову не приходило. Так или иначе, он проявлял ко мне интерес – чего же еще желать?

В тот вечер, на который был назначен зимний бал, я нарядилась в простое черное платье, нацепила нитку жемчуга и даже надела лифчик, создающий иллюзию объема. Мы с Колином собирались идти в мужское студенческое общество, в котором он состоял, и мне надлежало соответствовать стандартам. За пятнадцать минут до того, как Колин должен был за мной заехать, он позвонил:

– Я заболел. Меня целый час рвало.

– Скоро буду у тебя, – сказала я.

– Не надо. Мне просто нужно поспать. – Подумав, он добавил: – Мне жаль, Мэрайя.

А я не особо расстроилась. На многолюдной вечеринке я чувствовала бы себя не в своей тарелке, а ухаживать за тем, кто приболел, – это было для меня дело привычное. Снова надев свои выцветшие джинсы, я пошла в город, купила куриного бульона, букет цветов и сборник кроссвордов и заявилась со всем этим к Колину в общежитие.

Его комната оказалась пустой.

Оставив дымящийся суп перед дверью, я принялась бесцельно бродить по кампусу. Разве где-то в глубине души я этого не ожидала? Разве не говорила себе, что это случится? На плечах моего пальто уже лежал небольшой слой снега, когда я повернула к корпусам, принадлежащим мужским студенческим обществам. Из всех окон доносились громкая музыка, смех и алкогольные пары. Я подкралась к заднему фасаду того корпуса, где веселилось общество Колина, и, встав на ящик из-под молока, заглянула в окно.

Футболисты со своими девушками сбились в тесную группу, образуя черно-белое пятно смокингов с вкраплениями разноцветного атласа на их шее или на коленях. Колин стоял ко мне лицом и смеялся над шуткой, которой я не слышала. Его рука обнимала за талию какую-то рыжеволосую красавицу. Я так долго не моргала, что не сразу заметила: Колин тоже смотрит на меня.

Он бежал за мной через весь кампус до моей комнаты:

– Мэрайя! Дай мне объяснить!

Я рывком открыла дверь:

– Так вот какая у тебя болезнь?!

– Я на самом деле плохо себя чувствовал, клянусь! – Он заговорил тихо и вкрадчиво. – Я проснулся и стал тебе звонить, но тебя не было. Потом пришли ребята и уговорили меня пойти с ними ненадолго. Ну а Аннетт… она никто. Она просто под руку подвернулась.

Может, на самом деле это я была никто? Я просто подвернулась под руку?

– Ее я оставил там и пришел сюда, чтобы быть с тобой, – сказал Колин, словно прочитав мои мысли, и поднес обе руки к моему лицу.

Почувствовав его дыхание, отдававшее странной смесью мяты и виски, я вспомнила, как он рассказывал мне о лошадях, которых объезжал у себя дома, в Виргинии: он дышал им в нос, чтобы они привыкали к его запаху.

– Колин, – прошептала я, – зачем я тебе?

– Ты не такая, как все. Ты лучше, умнее и… Не знаю… Мне кажется, если я буду с тобой, с меня слетит вся эта шелуха и я тоже стану другим.

Колин придумал новое потрясающее объяснение тому, почему до сих пор я всегда оставалась на обочине: оказывается, я не была слишком проста и невзрачна для окружающих, а просто ждала, когда они толпой соберутся вокруг меня. Я подалась вперед и поцеловала Колина.

Вскоре мы оба уже были раздеты. Зависнув надо мной, как огромная птица, заслоняющая крыльями солнце, он спросил:

– Ты уверена, что хочешь?

Я не просто была уверена. Я всю жизнь ждала этого – первого раза с мужчиной, который знал меня лучше, чем я сама. Я потянулась к нему, ожидая чего-то волшебного.

Когда Иэн входит в домик, мы оба становимся как замороженные. Я очень аккуратно кладу ложку рядом с миской хлопьев. Он очень аккуратно закрывает дверь.

На сей раз, говорю я себе, я этого не допущу. Я складываю руки на коленях, чтобы он не видел, как они дрожат. Иэн не мой бывший муж, но с ним я чувствую себя такой же бессильной, как много лет назад.

Внезапно я понимаю, почему тогда не прогнала Колина. И почему снова связываюсь с мужчиной, который почти наверняка причинит мне боль. В моем случае влюбляться означает в первую очередь не хотеть кого-то, а ощущать, что я желанна.

Не говоря ни слова, Иэн идет мне навстречу и обнимает меня. Я чувствую, как внутри все переворачивается. Он не целует меня и не гладит. Просто держит в объятиях, пока я наконец не закрываю глаза, готовая ему поддаться.

Иэн протягивает Мэрайе свой мобильный телефон и провожает ее взглядом: она уединяется в спальне, чтобы позвонить матери. Ему понятна ее скрытность. Как им ни приятно прикасаться друг к другу, во многих отношениях они по-прежнему чужие люди. Поэтому он не рассказывает ей об утренней поездке к Майклу, а она не хочет при нем разговаривать с Милли.

– Давай сыграем в джин-рамми, – дружелюбно говорит Иэн Вере.

Девочка опасливо поднимает глаза от своей раскраски. Это тоже нетрудно понять: он разве что не рычал на нее вчера в Локвуде, когда они расстались. Улыбнувшись пошире, Иэн старается обаять Веру – хотя бы ради ее мамы.

Вдруг Мэрайя появляется на пороге гостиной, вся белая как мел:

– Нам надо домой.

Бостон, штат Массачусетс

В Ватикане до недавнего времени был чиновник, единственная обязанность которого заключалась в том, чтобы рассматривать заявки на канонизацию и искать основания для отказа. Он под микроскопом рассматривал каждый шаг и каждое устное или письменное высказывание кандидата, стараясь найти хотя бы один неосторожный жест, хотя бы одно неосторожное слово, хотя бы одно проявление слабости в вере. Например, он мог выяснить, что 9 июля 1947 года мать Тереза пропустила вечернюю молитву. Или что она, когда у нее был жар, помянула имя Господа всуе. В Католической церкви официально эта должность называется «укрепитель веры», а неофициально – «адвокат дьявола».

Отец Пол Рампини считает, что эта работа идеально бы ему подошла.

Правда, в Риме он не живет. И вообще, он фигура не того масштаба, чтобы им заинтересовался Ватикан. Он всего-навсего шестнадцать лет преподает в семинарии Бостона. И все-таки на своем веку он повидал немало мнимых праведников. Как одного из крупнейших теологов Северо-Запада США, его всегда приглашают на консультацию, если объявляется какой-нибудь визионер. В общей сложности он рассмотрел сорок шесть случаев и ни по одному не дал епископу положительного заключения. Видения этих людей не отличались разнообразием: одним являлась Дева Мария, окруженная сиянием, другим чудился крест в тумане над долиной, третьи слышали голос Иисуса, предупреждающего человечество о скором наступлении Судного дня.

Ну а чтобы Бог мог видеться кому-то в женском обличье – это у отца Рампини даже в голове не укладывается.

Заглушив двигатель «хонды», он открывает портфель. Сверху лежит розовая листовка Общества Бога-Матери, на которую почтенный священнослужитель даже смотреть не может без содрогания. Когда он, преподаватель семинарии, человек, посвятивший теологии всю свою жизнь, рассуждает о взаимоотношениях между ипостасями триединого Бога – это одно дело, и совершенно другое – когда семилетний ребенок – к тому же еврейский! – начинает утверждать, что Господь – женщина.

Про девочку говорят, будто она кого-то исцелила. Это еще можно было бы принять при наличии достаточно убедительных доказательств. На стигматы отец Рампини тоже согласился бы взглянуть. Но называть Бога матерью – это откровенная ересь.

Проверив свое отражение в зеркале заднего вида, теолог открывает дверцу машины. Берет портфель, приглаживает черную рубашку, поправляет белый воротничок и выходит. Отец Джозеф Макреди уже распахнул дверь своего жилища и стоит на пороге. Несколько мгновений они изучают друг друга: приходской священник и преподаватель семинарии, исповедник и исследователь, ирландец и итальянец. Отец Макреди делает шаг вперед, на секунду блокируя вход в дом, но тут же отступает.

– Добрый день, преподобный отец, – кивает он. – Как доехали?

Взаимная враждебность двух священнослужителей уступает место профессиональной вежливости.

– Спасибо, хорошо. Только под Братлборо накрапывал небольшой дождь, – отвечает Рампини.

– Пожалуйста, проходите, – приглашает Макреди, озираясь. – Взять ваш багаж?

– Я вряд ли здесь задержусь.

Это новость для отца Макреди. Он, конечно, и не горел желанием долго терпеть под своей крышей напыщенного придурка из семинарии Святого Иоанна, но понимает, что в его собственных интересах быть гостеприимным.

– Вы меня нисколько не стесните.

– Разумеется. Просто я намерен управиться с этим делом за несколько часов.

– Вы так считаете? – смеется Джозеф Макреди. – Пожалуй, для начала вам все-таки лучше войти.

В самолете, который везет нас домой из Канзас-Сити, мы с Верой сидим отдельно от Иэна. Не нужно, чтобы нас видели вместе, это может привлечь внимание. Через час после взлета я оставляю Веру, увлеченную просмотром фильма, и, нерешительно пробравшись в полутемный салон первого класса, сажусь рядом с Иэном. Он протягивает руку через разделитель сидений и сжимает мои пальцы:

– Привет.

– Привет.

– Ну как вы там?

– Хорошо. Позавтракали хлопьями. А здесь что давали?

– Вафли.

– Неплохо, – вежливо отвечаю я, понимая, как мало наша беседа похожа на разговор людей, которые бесподобно провели друг с другом предыдущую ночь.

– Ты уже решила, как будешь действовать на суде?

Я передала Иэну то, что услышала от матери: Джоан Стэндиш получила уведомление о намерении Колина забрать у меня опеку над Верой.

– А что я могу сделать? Он скажет: «Моя дочь не должна жить в доме, окруженном толпой фанатиков, которые размахивают ее фотографией и не дают ей спокойно выйти на улицу». Кто с этим поспорит?

– Ты знаешь: я помогу всем, чем только смогу, – говорит Иэн.

Если честно, я этого вовсе не знаю. Мы уже не в домике на берегу озера, и различия между нами проявились с новой силой. Теперь мы на минном поле, и идиллический пейзаж минувшей ночи кажется далеким прошлым. Сойдя по трапу самолета, мы с Иэном неизбежно окажемся по разные стороны в напряженном противостоянии.

Сейчас мы оба сидим молча, размышляем каждый о своем. Вдруг Иэн снова берет мою руку и, поглаживая, начинает:

– Мэрайя, я должен тебе кое-что сказать. Я хотел, чтобы у Веры ничего не получилось. Я думал, ты обучила ее каким-то фокусам для привлечения внимания. Поэтому специально втирался к тебе в доверие…

– Ты уже говорил мне об этом позавчера…

– Дослушай, пожалуйста, ладно? Позавчера я тоже лгал. Я был готов сказать все что угодно, лишь бы ты согласилась отвезти Веру к Майклу. Когда я говорил, будто начинаю верить в способности твоей дочки, у меня был при себе диктофон. Ты пообещала, что она попробует помочь, и я это записал. Записал я и ту кошмарную сцену в Локвуде. Я хотел уличить вас в обмане.

Потрясенная, я с трудом заставляю губы шевелиться:

– Поздравляю! Ты оказался прав.

– Нет. Когда Майкл зашелся в истерике и я понял, что Вере не удалось сотворить чудо, то рассвирепел. Я получил материал для передачи, но мне было плевать на это, когда я смотрел, как мой брат раскачивается взад-вперед. Я солгал тебе, Мэрайя, но я солгал и себе тоже. На самом деле я не хотел, чтобы Вера продемонстрировала свою несостоятельность на примере моего брата. – Иэн смотрит на меня. – Я пошел в парк и швырнул кассету в пруд.

Я опускаю взгляд. В уме у меня вертится один вопрос. Я должна знать. Должна.

– Так, значит… прошлой ночью ты тоже врал?

Он поднимает мой подбородок:

– Нет. Даже если ты не веришь ничему из того, что я тебе рассказал, поверь, пожалуйста, хотя бы только в это.

Наконец-то выдохнув, я отстраняюсь:

– У меня к тебе одна просьба. Ты можешь не говорить про Веру с экрана хотя бы до предварительных слушаний?

– А я и не собираюсь говорить, что она не смогла сотворить чудо, – шепчет Иэн, и я понимаю: предавать случившееся огласке не в его интересах, поскольку Майкл – его близнец.

– Ты не хочешь, чтобы о твоем брате узнали.

– Не поэтому. А потому, что чудо произошло.

От удивления я вжимаюсь в спинку кресла:

– Как так? Я же сама там была, на моих глазах ты выбежал из комнаты.

– Сегодня утром я вернулся, и мы с Майклом разговаривали. По-настоящему. Он даже подшучивал надо мной. А потом сам протянул ко мне руки и обнял меня.

– Иэн…

– Это длилось недолго. И я даже подумал, уж не приснилась ли мне вся эта сцена. Но нет, Мэрайя! Одну минуту мой брат действительно был со мной. Первую минуту за двадцать пять лет! – Иэн грустно улыбается. – Причем какую минуту! – Его взгляд проясняется, он поворачивается ко мне. – Мэрайя, аутизм – это не кран, который то открывают, то закрывают. Даже в свои лучшие дни Майкл постоянно был… отрешенным от всего и всех. Но сегодня утром он разговаривал со мной как настоящий брат, о котором я всегда мечтал. Науке это неподвластно. Я не могу сказать, что верю в Бога. Но я верю в то, что твоя дочь действительно способна лечить людей.

Колесики моего воображения начинают крутиться. Я представляю себе, как Иэн выходит на лужайку и собирает вокруг себя репортеров, готовых жадно ловить каждое его слово. Нетрудно догадаться, какой фурор произведет Иэн, этот Фома неверующий, когда признает сверхъестественные способности Веры. Ее же никогда не оставят в покое!

– Солги, – быстро говорю я. – Скажи, что у нее ничего не получилось.

– В своей передаче я никогда не лгу. В этом-то и суть.

Я вот-вот заплачу.

– Но сейчас ты должен соврать. Должен.

Иэн подносит мою руку к губам и целует каждый палец:

– Ну не надо. Мы найдем какой-нибудь выход.

– Мы? – Я мотаю головой. – Иэн, нет никаких «нас». Есть ты со своей передачей и я со своим судебным процессом. Если один из нас выиграет, другой проиграет.

Он прижимает меня к себе и успокаивающе произносит:

– Ш-ш-ш… Давай представим, что мы с тобой уже полгода вместе. Я знаю, в каком колледже ты училась, кто из диснеевских гномиков тебе больше нравился в детстве и какой кофе ты любишь.

Я задумчиво улыбаюсь:

– В субботу вечером мы смотрим фильмы на кассетах…

– А по утрам я сажусь за стол в трусах. И ты позволяешь мне видеть тебя без макияжа.

– Ты уже видел меня без макияжа.

– Ну вот! – Иэн легко прикасается губами к моему лбу, стирая с него тревогу. – Полпути уже пройдено.

Северный Хейверхилл, штат Нью-Гэмпшир

Э. Уоррен Ротботтэм любит мюзиклы. Любит настолько, что на собственные средства оборудовал свой кабинет в главном суде первой инстанции округа Графтон новейшей стереосистемой. Поскольку колонки искусно скрыты, кажется, будто сама Кэрол Чэннинг энергично поет, спрятавшись за аккуратными стопками юридической литературы. Не умещаясь в комнате, музыка часто выплескивается в коридор, но никто, как правило, не возражает. Она придает хотя бы какую-то выразительность приземистому безликому зданию.

Сегодня, прежде чем усесться за свой стол, судья Ротботтэм поставил «Эвиту». Закрыв глаза и размахивая руками, он подпевает так громко, что слышно даже за дверью.

– Ваша честь? – произносит робкий голос.

Раздосадованный этой помехой, Ротботтэм хмурится. Сделав музыку потише, он нажимает кнопку связи с секретарем:

– Чего вам, Маккарти? Надеюсь, вы хотите сказать мне что-то хорошее?

Секретарь трясется. Все знают: когда судья Ротботтэм включает записи любимых мюзиклов в первом исполнении, его беспокоить нельзя. Он воспримет это как святотатство. Но срочное ходатайство есть срочное ходатайство. А Малкольм Мец – адвокат слишком известный, чтобы позволить секретарю окружного суда себя остановить.

– Извините, Ваша честь, но мистер Мец только что в третий раз звонил по поводу своего срочного ходатайства.

– Пускай он сам знаешь куда засунет это ходатайство!

Маккарти сглатывает:

– Догадываюсь, Ваша честь. Тогда, значит, отказ?

Ротботтэм, нахмурившись, нажимает кнопку под столом, и великолепный голос Пэтти Люпон обрывается на верхнем до. Лично судья никогда не встречался с Малкольмом Мецем, но не знать об этом человеке, вращаясь в юридических кругах Нью-Гэмпшира, мог бы только слепой, глухой и немой. Высокооплачиваемый «чудотворец» из солидной манчестерской фирмы, Мец постоянно мелькал перед телекамерами, берясь за все более и более громкие дела: участвовал в пренеприятнейшей судебной войне между суррогатной матерью и приемными родителями маленькой Дж., а также в выигранном секретаршей сражении с домогавшимся ее сенатором. Не обошелся без Меца и еще не завершившийся развод мафиозного дона с женой-бимбо. Но Ротботтэму на все это плевать. Выпендрежникам, как он считает, место в театре. Если такой паразит, как Малкольм Мец, и будет сотрясать воздух в зале графтонского суда, то правила игры все равно диктует он, Ротботтэм.

– Секундочку, – произносит судья и просматривает ходатайство, поданное Мецем этим утром, и прилагаемую просьбу о проведении одностороннего слушания.

В документах говорится, что ребенок находится в серьезной опасности и должен быть немедленно огражден от влияния матери. Слушание с участием только одной стороны нужно адвокату затем, чтобы выиграть дело, когда вторая сторона еще даже ни о чем не подозревает.

Это очень в духе Малкольма Меца!

Ротботтэм еще раз просматривает бумаги. Уайт против Уайт. Он помнит, что эти двое развелись месяц назад и никаких разногласий относительно опеки не было. Так теперь-то какого черта они возникли?!

Судья не понимает, что рассуждает вслух, до тех пор пока секретарь не отвечает ему по громкой связи:

– Дело в девочке, Ваша честь. Это про нее все время говорят в новостях.

– Про кого?

– Про Веру Уайт. Ходатайство об опеке подано ее отцом.

Семилетка со стигматами, которая воскрешает мертвых и разговаривает с Богом! Ротботтэм стонет: теперь ясно, чего ради Малкольм Мец соизволил явиться в Нью-Ханаан.

– Видите ли, Маккарти, я этого Меца не знаю и предпочел бы не знать, хотя мое желание вряд ли сбудется… А вот Джоан Стэндиш мне знакома: она представляла интересы жены при разводе. Позвоните Мецу и скажите, что я вызываю его к трем часам и что Джоан с клиенткой тоже придут. Пусть объяснит, какая опасность угрожает ребенку. Я выслушаю его и назначу дату разбирательства.

– Хорошо, Ваша честь.

Пообещав подготовить подборку последних газетных статей о Вере Уайт, секретарь отключает громкую связь. Посидев несколько секунд за столом, Ротботтэм идет к книжным полкам, чтобы выбрать из своей обширной фонотеки новый диск. Когда кабинет наполняется звуками увертюры к рок-опере «Иисус Христос – суперзвезда», Ротботтэм улыбается: ему не помешает, нисколько не помешает заранее проникнуться духом тех событий, которые скоро начнут разворачиваться на его глазах.

Манчестер, штат Нью-Гэмпшир

Грациозно крутясь на вращающемся кожаном кресле, Малкольм Мец походит на некоего кентавра XX века. Жестикулируя, он рассказывает троим своим помощникам анекдот:

– Итак, открывает апостол Петр врата рая перед папой римским и адвокатом: «Входите, я покажу вам ваши новые жилища». – Мец окидывает аудиторию взглядом: тот, кто успешно выступает в суде, не может не быть хорошим актером. – Ведет их Петр к золотому пентхаусу, построенному на облаке. Внутри золотая сантехника, шелковое белье, дорогущие ковры. «Это твой дом», – говорит Петр юристу, а с папой идет дальше и приводит его в комнатушку с маленькой кроватью и умывальником. – Заговорив с итальянским акцентом, Мец изображает возмущенного понтифика. – «Мамма миа, да как же так?! – кричит папа. – Я прожил праведную жизнь, я возглавлял Католическую церковь, и меня вы селите здесь, а какому-то адвокатишке даете пентхаус?!» Петр кивает: «Видишь ли, пап у нас тут девать некуда, а адвокат попал к нам впервые».

Слушатели начинают дружно хохотать. Никто так не любит анекдоты про юристов, как сами юристы. Но Мец прекрасно понимает: даже если бы он просто зачитал вслух какой-нибудь скучнейший закон, ожидая, что подчиненные будут смеяться, они бы катались по полу.

Система внутренней связи издает сигнал, Мец поднимает руку, и все тотчас замолкают.

– Соедините, Пегги, – говорит он секретарше; подчиненные напряженно ждут. – Хорошо. Да, я понял.

Повесив трубку, адвокат складывает руки на полированном столе.

– Джентльмены и леди, – объявляет он, – нам отказали в проведении одностороннего слушания. – Мец поворачивается к Ханстеду, своему первому помощнику. – Позвоните Колину Уайту. Пусть наденет приличный костюм и ждет меня в четырнадцать тридцать у здания графтонского окружного суда. Ли, – говорит он второму помощнику, – известите прессу. Журналисты должны знать, что отец беспокоится за безопасность своей дочери.

Молодые люди выходят, спеша выполнить задания босса.

– Жаль, – произносит Элкленд, третья помощница Меца, теперь оставшаяся с ним наедине. – Не повезло.

Адвокат пожимает плечами, собирая бумаги со стола:

– Я, вообще-то, и не ожидал, что судья примет решение в мою пользу. – Мец постукивает по краям стопки документов, выравнивая ее. – Я специально подал это прошение, чтобы он отказал мне и на этом успокоился. Давайте называть вещи своими именами: ни один провинциальный судья не рад видеть у себя в зале такого адвоката, как я. И если этот Ротботтэм хочет показать мне, что из нас двоих главный он, то пусть лучше подотрется этой бумажкой, а не чем-нибудь действительно важным.

– Так, значит, это была тактическая уловка? – с удивлением спрашивает помощница. – А на самом деле ребенку ничто не угрожает?

– А черт его знает! Папаша доволен тем, что мы подали прошение. Судья доволен тем, что отказал нам. А чем доволен я, вы догадываетесь?

– Тем, что наверняка выиграете?

Мец похлопывает Элкленд по плечу:

– Не зря я принял вас в свою контору.

Нью-Ханаан, штат Нью-Гэмпшир

– Мать Веры ни за что вас к ней не подпустит, – говорит отец Макреди, глядя, как приезжий священник расхаживает по крошечной комнате для гостей. – И это можно понять.

Отец Рампини резко поворачивается:

– Почему не подпустит?

– Она еврейка. Раз она не принадлежит к нашей Церкви, мы не имеем права ни на чем настаивать.

– Она распространяет ересь. Даже если сам человек, делающий богопротивные заявления, находится вне нашей юрисдикции, мы все равно должны контролировать то, что он говорит, поскольку это вводит в заблуждение нашу паству. – Отец Рампини вешает пиджак в шкаф. – Вы ведь признаёте, насколько это недопустимо – слухи о Божественном явлении женского образа?

– Нет. Церковью признано множество явлений Девы Марии.

– Но мы же не о Деве Марии говорим, а о Боге в женском платье, о Боге как о матери! – Рампини хмурится. – Или вас это не смущает?

Отец Макреди отворачивается. Принимая сан, он взял на себя пожизненное обязательство любить ближнего, но иногда ему все-таки очень хочется дать кое-кому по морде. Сидя за маленьким столиком и барабаня по нему пальцами, он смотрит на стопку книг, которые привез Рампини, и на церковный календарь, открытый на 7 ноября. «Святой Альбин», – читает Джозеф и припоминает: кажется, Альбин умертвил злого человека, просто дохнув ему в лицо.

– Может быть, Господь специально для семилетней девочки принял особенное обличье? – размышляет отец Макреди.

– А как же португальские дети из Фатимы? – спрашивает Рампини. – В семнадцатом году они, все трое – в отличие от Веры Уайт, – видели один и тот же образ Девы Марии, вполне соответствующий традиции изображения Богоматери. Никто не сказал, что она была в штанах или курила кальян.

– Но Божественные видения не всегда традиционны. Например, со святой Бернадеттой Пречистая Дева разговаривала на диалекте французского.

– Ну и что? Бернадетта, в силу своей необразованности, все равно не поняла, почему Матерь Божья сказала: «Я – Непорочное Зачатие». – Рампини застегивает спортивную сумку и пихает ее под кровать. – Все, что я слышал от вас, и все, что я читал, указывает на обыкновенные галлюцинации. Возможно, у девочки легкая форма истерии. Если бы Вера Уайт действительно видела Бога, Он никоим образом не являлся бы ей в женском обличье. Божественное явление – это явление Иисуса Христа. Никаких вариаций быть не может. – Пожав плечами, отец Рампини добавляет: – В данном случае я скорее склонен говорить о сатанинских видениях, а не о Божественных.

Макреди проводит пальцем по тонкому слою пыли на столе:

– Но ведь есть конкретные объективные доказательства…

– Знаю, знаю. Воскрешения и исцеления. Открою вам маленький профессиональный секрет: я читал и о лурдском явлении, и о гваделупском, и о сотне других, но своими глазами я еще ни одного подлинного чуда не видел.

Прямо посмотрев отцу Рампини в глаза, Джозеф Макреди отвечает:

– Для доброго католика, преподобный отец, вы слишком уж похожи на фарисея.

Еще не до конца проснувшись, я слышу, как Иэн, подсев к Вере, говорит ей:

– Я ведь так и не поблагодарил тебя.

Не открывая глаз, я смотрю сквозь щелки между веками и прислушиваюсь. Вера не отвечает.

– Это ведь ты сделала? – не отстает Иэн. – Ты дала Майклу эту минуту!

– Я ничего не делала.

– Не верю, – качает головой Иэн.

– Вы много во что не верите, мистер Флетчер.

– Зови меня Иэном, – улыбается он.

– Ладно.

Они смотрят друг на друга. Вера разглаживает на груди кофточку, Иэн снимает одну ногу с другой.

– Иэн? Вы можете взять руку моей мамы, если хотите.

– Спасибо, – серьезно кивает он и, подумав, добавляет: – А твою?

Вера медленно протягивает ему ручку с пластырем на ладони. Он осторожно ее берет, даже не взглянув на предполагаемые стигматы. А что, если моя дочь действительно совершила чудо?

Милли Эпштейн открывает дверь, надеясь увидеть Мэрайю и Веру, приехавших из аэропорта, но видит очередного мужчину в черной рубашке с воротником-стойкой.

– Вас там в Риме что, клонируют?

Отец Рампини приосанивается, вытягиваясь в полный рост – пять футов десять дюймов.

– Мэм, я прибыл сюда, чтобы побеседовать с Верой Уайт по просьбе Его преосвященства епископа Эндрюса из Манчестера.

– А его самого разве кто-нибудь о чем-нибудь просил? – отвечает Милли. – Не хочу показаться грубой, но сомневаюсь, чтобы моя дочь или внучка могла позвонить Его высочеству…

– Преосвященству.

– Мне все равно. Послушайте, у нас тут священников больше, чем на шествии в День святого Патрика в Нью-Йорке. Наверняка кто-нибудь из них может ответить на ваши вопросы. Хорошего дня.

Милли пытается закрыть дверь, но отец Рампини ставит на порог ногу:

– Миссис…

– Эпштейн.

– Миссис Эпштейн, вы препятствуете функционированию Римско-католической церкви.

В упор посмотрев на священника, Милли отвечает:

– Ну и что?

Отец Рампини уже вспотел. Видимо, зря он отказался от предложения несносного отца Макреди, когда тот вызвался сопроводить его к Уайтам. Тогда ему казалось, что двадцать минут езды по деревенским дорогам в компании коллеги, чей либерализм доходит до абсурда, – это слишком тяжкое испытание для служителя Церкви. Но он еще не знал, какой монстр охраняет двери этого дома.

– Хорошо, – соглашается отец Рампини. – давайте побыстрее с этим покончим.

– С чем, простите?

– Я вам не нравлюсь, миссис Эпштейн. Вы вообще не любите священников. Расскажите мне почему.

– А вот почему: вы слышали мою фамилию, знаете, что я еврейка, и на этом основании считаете, что я против вас предубеждена.

Отец Рампини скрежещет зубами:

– Приношу свои извинения. Могу я поговорить с Верой?

– Нет.

– Какая неожиданность! – говорит он сухо.

Милли скрещивает руки:

– Вы обвиняете меня во лжи? Что еще скажете? Может, по-вашему, я коварная ростовщица?

– Не в большей степени, чем я алкоголик, совращающий мальчиков-служек, – цедит Рампини. – Я всегда могу обратиться за помощью к тому капитану полиции, который охраняет подъезд к вашему дому.

– К счастью, – говорит Милли, – мы уже выиграли войну за отделение Церкви от государства. А моей внучки здесь нет – благодаря всем вам.

Рампини чувствует, как у него начинает дергаться мускул в основании челюсти. Так, значит, эта женщина и есть воскресшая бабушка? Что она имела в виду, сказав «благодаря всем вам»? Кто выжил девочку из дому? Он смотрит в сердитое, изрезанное морщинами лицо и видит в глазах такую глубокую грусть, что в какой-то момент даже чувствует себя виноватым.

– Миссис Эпштейн, может быть, если вы дадите нам какие-то рекомендации, я озвучу их епископу и мы найдем способ рассмотреть случай вашей внучки так, чтобы не причинить ей лишнего беспокойства. И вам тоже.

– Думаете, я родилась вчера? – фыркает женщина.

– Говорят, это не так уж далеко от истины.

– А где тот второй священник? Симпатичный такой? Мэрайе он нравится. – Милли оглядывает пространство перед домом, ища отца Макреди, потом прищуривается. – Вы играете хорошего и плохого копа, да?

У Рампини уже успела разболеться голова. Ему думается, что, будь эта женщина на их стороне во времена инквизиции, от нее было бы немало толку.

– Мы не работаем в паре. Клянусь Богом!

– Вашим или моим? – спрашивает Милли.

За два часа езды от бостонского аэропорта до дому отопительная система серебристой арендованной машины совсем не согрела меня. В зеркало заднего вида я вижу черный «форд-таурус». Иэн тоже взял автомобиль напрокат и едет за нами. Мы решили разделиться, чтобы не пришлось никому объяснять, почему мы приехали вместе.

– Опять ложь, – бормочу я. – Все больше и больше лжи.

– Ма? – произносит Вера густым сонным голосом.

– Хорошо поспала? – Я ловлю ее взгляд в зеркале заднего вида и улыбаюсь. – Нам с тобой нужно кое о чем поговорить. Когда приедем домой, я оставлю тебя с бабушкой, а сама должна буду поехать к юристу.

– Это опять из-за папы?

– В некотором смысле. Он хочет, чтобы ты жила с ним. А хочу, чтобы ты жила со мной. И добрый судья решит, с кем тебе жить.

– А чего хочу я, никто даже не спросит?

– Я спрашиваю тебя об этом.

Вера как будто колеблется:

– Я должна выбрать навсегда?

– Надеюсь, что нет, – отвечаю я и думаю, как лучше сформулировать следующую мысль. – Пока судья решает, многие люди будут на нас смотреть. И поэтому, наверное, тебе лучше… сказать Богу… что ты должна какое-то время никому о Ней не говорить.

– Как когда мы жили у озера?

Желательно не так, думаю я. Там у Веры совсем не получалось держать свечу под сосудом.

– Бог говорит, это никого не касается.

Еще как касается! Для многих Верины видения – это перспективный бизнес. Они волнуют и тех, кто хочет привлечь в свою кассу побольше пожертвований, и тех, кто печется о спасении души, и даже атеистов.

– Не говори о Ней ради меня, Вера, – прошу я устало. – Пожалуйста.

Несколько секунд она молчит. Потом протягивает ручку к моему подголовнику, дотрагивается до моих волос и поглаживает шею.

Иэн подъезжает к дому Уайтов на полчаса раньше Мэрайи, потому что ехал прямиком, а она остановилась у «Макдоналдса», чтобы купить Вере чего-нибудь перекусить. Иэн поражен тем, насколько выросла толпа: филиалы всех телекомпаний пригнали сюда свои микроавтобусы, какая-то новая группа трясет плакатами, а пассионисты даже не думают сдавать свою позицию у почтового ящика. Просто взволнованных верующих, желающих исцелиться или получить благословение, даже не счесть.

Благодаря многолюдью Иэну удается, не привлекая к себе внимания, пробраться к своим сотрудникам. Джеймса поблизости не видно. Помощники выстраиваются перед Иэном в ряд, но он их прогоняет:

– Не сейчас. Дайте дух перевести.

Войдя в свой дом на колесах, он, вместо того чтобы отдыхать, расхаживает из угла в угол. Когда до него, как волна, доходит возникшее за окнами оживление, он выглядывает и издалека наблюдает за Мэрайей и Верой, вылезающими из машины.

Даже на расстоянии заметно, до какой степени Мэрайя потрясена. Она торопливо ведет дочку в дом, пытаясь собственным телом заслонить ее от взглядов. Но разве заслонишь ребенка от рева толпы, которая дожидалась его целую неделю?! Быстро передав Веру Милли, Мэрайя разворачивается и вместе с какой-то женщиной, наверное с адвокатом, садится в джип.

Иэн пробивается вперед, расталкивая людей, тянущих руки к внедорожнику, притормозившему перед выездом на шоссе. Полиция заставляет толпу отступить, машина двигается дальше. Иэн не сводит глаз с окна, за которым сидит Мэрайя, надеясь, что она ответит на его взгляд. И она отвечает. Он ободряюще улыбается ей. Она сначала вытягивает шею, а потом поворачивается и, словно пытаясь дотронуться до Иэна, подносит пальцы к стеклу удаляющегося джипа.