Книга вторая

Новый Завет

Глава 10

 

Когда любовь пресыщена и тает,

То внешний церемониал ей нужен.

Уверток нет в прямой и честной вере…

 

У. Шекспир. Юлий Цезарь. Акт IV, сцена 2

27 октября 1999 года

Мэрайя стоит рядом с Джоан в центре кабинета судьи, боясь сделать неверное движение. Ее смущает то, что на ней легинсы и мешковатый джемпер, в то время как на Джоан деловой костюм оливкового цвета, а Колин и его адвокат в костюмах от Армани. Мэрайя стоит прямо, как кол проглотила, словно решение судьи относительно опеки над ребенком может зависеть от прямизны ее осанки.

Колин шепотом окликает бывшую жену, но адвокат одергивает его. Судья за своим столом что-то старательно пишет, и, хотя встреча была назначена на три часа, а сейчас четвертый, ни Джоан, ни авдокат Колина не решаются его побеспокоить. Мэрайя замечает у него наушники наподобие тех, какими пользуются дикторы новостей, – крошечные змейки, заползающие в ушные раковины. Наконец он вытаскивает их, предварительно нажав на что-то под столом, и обращается к адвокату Колина, которого Мэрайя, кажется, видела в региональных новостях.

– Итак, мистер Мец, что вы хотите сообщить?

Адвокат жеманно поправляет галстук. Хорек, думает Мэрайя.

– Ваша честь, это вопрос жизни и смерти. Мэрайя Уайт подвергает ребенка моего клиента опасности. – При этих словах по лицу и шее Мэрайи разливается краска, а адвокат продолжает: – Ваша честь, мой клиент совсем недавно узнал о том, что жизнь его дочери превращена в цирк и что она подвергается постоянной физической угрозе. Поскольку сам он в состоянии обеспечить девочке безопасность, то считает необходимым забрать ребенка из дома матери. Мы не случайно просили о проведении слушания в одностороннем порядке. Мы уверены, что вы решите передать моему клиенту полную опеку. Кроме того, мы считаем, что во избежание причинения девочке непоправимого вреда ее нужно забрать немедленно.

Сжав губы, судья Ротботтэм выдерживает небольшую паузу, после чего произносит:

– Шесть недель назад ваш клиент законным путем передал опеку своей бывшей жене. Следовательно, тогда он не считал, что она подвергает ребенка опасности. С тех пор, насколько я могу судить, изменилось только одно: к девочке проявляет внимание пресса. В чем здесь угроза для жизни?

– Кроме того, что на дочь моего клиента ежедневно оказывается психологическое давление, она еще и была госпитализирована с серьезной травмой рук.

– С травмой?! – взрывается Джоан. – Ваша честь, нет совершенно никаких медицинских доказательств того, что раны на ладонях Веры – следствие травмы. Ни один из докторов, ее осматривавших, не сделал такого вывода. Но есть другой момент, о котором вы, я уверена, наслышаны, а мистер Мец ради собственного удобства предпочитает умалчивать: это чудеса, предположительно совершаемые девочкой, и ее разговоры с Богом. Что же касается журналистов, то их появление никоим образом не связано с моей клиенткой. Она делает абсолютно все возможное, чтобы обеспечить дочери нормальную жизнь в этой ситуации. Заявление мистера Меца об опасности, якобы угрожающей Вере, – это не что иное, как почти неприкрытая попытка сделать из безнадежного дела эффектный спектакль и самому в нем поучаствовать.

Мэрайя не может отвести взгляд от Джоан. Она и не знала, что эта женщина умеет говорить так пространно и так внушительно.

– Театральные монологи вы, миз Стэндиш, тоже любите, – фыркает судья Ротботтэм.

Мец сдвигается на краешек стула и принимает позу питбуля, готового броситься в бой:

– Ваша честь, как бы миз Стэндиш это ни отрицала, ребенок действительно в опасности. Три месяца назад, когда мой клиент покинул семью, его дочь была вполне гармонично развитой семилетней девочкой. Сейчас она страдает от психотических галлюцинаций и серьезных физических ран. Я призываю вас в интересах безопасности ребенка назначить моего клиента временным опекуном до суда.

Даже не глядя на Меца, Джоан говорит судье:

– Ваша честь, развод родителей был для Веры Уайт достаточно тяжелым потрясением. В последний раз она видела отца полураздетым в обществе чужой женщины.

– Прошу прощения! – багровеет Мец.

– У меня – не нужно. Где Вере Уайт категорически нельзя находиться, так это в доме ее отца. Ваша честь, пожалуйста, позвольте ей остаться с моей клиенткой.

Судья Ротботтэм берет наушники и принимается усердно закручивать провода в морской узел.

– Полагаю, на сегодня достаточно. Никакой непосредственной опасности для ребенка я не вижу, мистер Мец. Судебное разбирательство по вопросу опеки состоится через пять недель. Думаю, этого времени вам хватит?

– Чем раньше, тем лучше, Ваша честь, – говорит Мец. – Для Веры.

Даже не отрывая глаз от своего ежедневника, судья продолжает:

– Вашему клиенту, Мец, а также вашей клиентке, Стэндиш, и их ребенку я назначаю визит к психиатру, доктору Орлицу, для оценки психического здоровья. Вы, конечно, вольны обращаться и к своим врачам, но это назначение имеет силу судебного решения, следовательно, встреча с доктором Орлицем для вас обязательна. Пока длится тяжба, обязанности опекуна будет исполнять Кензи ван дер Ховен. Вы должны предоставлять ей любую необходимую информацию. Если против ее кандидатуры есть возражения, прошу озвучить их сейчас.

– Она адекватная, – шепчет Джоан Мэрайе.

Мец чувствует на себе взгляд клиента и пожимает плечами. В юридических кругах Манчестера он знает всех, а здесь, в Нью-Ханаане… Он даже не может быть уверен, что эта Кензи ван дер Кто-то-Там не сестра Джоан Стэндиш.

– У нас нет возражений, Ваша честь, – объявляет он громко и твердо.

– У нас тоже, – говорит Джоан.

– Превосходно! Заседание состоится третьего декабря, в пятницу.

Мец пролистывает свой ежедневник:

– У меня наложение. Я беру письменные показания под присягой у мальчика, чьи родители разводятся.

– Вы предполагаете, мистер Мец, что эта информация должна произвести на меня впечатление? – спрашивает судья Ротботтэм. – Вынужден вас разочаровать. Подыщите себе замену. Присутствовать на этом заседании в ваших интересах.

– Я приду, – соглашается Мец, закрывая ежедневник в кожаном переплете.

– Джоан?

– У меня никаких наложений нет.

– Вот и отлично. Буду с нетерпением ждать нашей новой встречи, – говорит судья, опять затыкая уши наушниками.

Подъезжая к дому Мэрайи, Джоан дотрагивается до ее плеча:

– Помните, что я вам сказала. Это не конец света.

Мэрайя улыбается, но только губами, а не глазами:

– Спасибо вам. За все. – Она складывает руки на коленях. – Вы меня поразили.

– Да вы еще ничего не видели! – смеется Джоан. – За это дело я бы и бесплатно взялась, только чтобы дать отпор Малкольму Мецу. Теперь идите домой и поиграйте с дочкой.

Кивнув, Мэрайя выходит из джипа и тут же съеживается под градом вопросов, которыми издалека забрасывают ее репортеры. Толпа каких-то женщин держит огромный плакат с портретом Веры. Чувствуя себя хрупкой, как карамельная паутинка, Мэрайя собирается с силами и, ни на кого не глядя, поднимается по ступенькам крыльца. Едва она переступает порог, мама и Вера выбегают ей навстречу. Изучающе посмотрев Мэрайе в лицо, Милли говорит внучке:

– Детка, я оставила очки на подлокотнике дивана. Принеси, пожалуйста.

Как только девочка оказывается за пределами слышимости, Милли подходит к дочери поближе и спрашивает:

– Ну как?

– Суд через пять недель.

– Вот сукин сын! Говорила я тебе…

– Ма, не надо сейчас, ладно? – прерывает ее Мэрайя и, сев на ступеньки лестницы, трет руками лицо. – Дело не в Колине.

– Дело и не в тебе, Мэрайя, но через пять недель, помяни мое слово, окажется, что в тебе.

– Это еще почему?

– Твоя ахиллесова пята, к сожалению, очень уж удобная мишень. Колин и его крутой адвокат обязательно в нее выстрелят.

– Джоан сумеет им ответить, – возражает Мэрайя, понимая, что пытается успокоить не столько мать, сколько себя.

Какой суд отдаст предпочтение ей? Может, Колин прав? Это действительно она во всем виновата? Может, воспитывая Веру, она принимала какие-то ошибочные решения? Возможно, для того чтобы с девочкой случилось все это, было достаточно одного неправильного выбора, одного эгоистичного поступка, одного неосторожного слова, укоренившегося в детском воображении. Между прочим, Колин иногда небеспочвенно сомневался в здравомыслии Мэрайи.

– Ну вот! – ворчит Милли, заставляя дочь встать. – Этого еще не хватало! Иди-ка наверх и сотри с лица это выражение.

– Ты о чем?

– Прими душ, проветри голову. Я уже видела тебя такую. Сейчас ты не только в том, что ты хорошая мать, начнешь сомневаться, но и в том, кому Бог больше разума дал – тебе или какой-нибудь букашке. Не знаю, каким образом Колину это удается, но в твоих мозгах он хозяйничает, как Свенгали.

Когда Мэрайя, подталкиваемая матерью, начинает подниматься по лестнице, возвращается Вера с бабушкиными очками.

– Вот спасибо! – говорит Милли. – Пойдем поищем воскресные комиксы.

Зная, что дочка наблюдает за каждым ее шагом, Мэрайя улыбается. Она старательно отгоняет от себя мысли, которые не дают ей покоя: что Джоан скажет в суде? Как Ротботтэм истолкует их с Верой бегство в Канзас-Сити? Что скажет и как теперь поведет себя Иэн? Раздевшись, Мэрайя включает воду в душе, и ванная быстро наполняется белым паром. Но, даже стоя под тяжелыми горячими струями воды, Мэрайя не перестает дрожать. Как человек, попавший в аварию и чудом избежавший смерти, она чувствует то испуг, то онемение. А вдруг через пять недель суд отнимет у нее дочь? Вдруг Колин в очередной раз добьется своего? Мэрайя опускается на скользкий кафельный пол и, крепко обхватив себя за плечи, перестает сдерживать слезы.

Искупав и уложив Веру, Мэрайя идет в гостиную, где Милли, отодвинув краешек шторы, осторожно выглядывает в окно.

– Прямо ферма Ясгура! – бормочет она, услышав приближение дочери. – Ты только посмотри, сколько там, в поле, дрожащих огоньков! Что это – свечи?

– Зажигалки. А откуда ты знаешь про Вудсток?

Милли с улыбкой оборачивается:

– Твоя мать не так уж и невежественна. – Она берет руку дочери и сжимает ее. – Полегчало тебе?

Такое милое безыскусное проявление заботы едва не заставляет Мэрайю снова расплакаться. Милли усаживает ее на диван, и она кладет голову на материнские колени. Когда мама начинает убирать ей волосы со лба, Мэрайя чувствует, как напряжение ослабевает и некоторые проблемы отходят на второй план.

– Я бы не сказала, что мне лучше. Просто я почти ничего не ощущаю.

– Вера, по-моему, держится хорошо, – говорит Милли, продолжая гладить дочь по голове.

– Она, наверное, не понимает, что происходит.

Пару секунд помолчав, Милли отвечает:

– Не она одна.

Мэрайя поднимается, залившись краской:

– Что ты имеешь в виду?

– Когда ты собираешься мне все рассказать?

– Я уже рассказала тебе все, что было у судьи.

Милли заправляет Мэрайе за ухо прядь волос:

– Знаешь, у тебя сейчас точь-в-точь такой же вид, как в тот раз, когда ты гуляла с Билли Флаэрти и вернулась на два часа позже положенного.

– У нас шину спустило. Я же тебе объясняла это почти двадцать лет назад!

– А я тебе до сих пор не верю. Господи! Помню, сижу я на кровати, смотрю на часы и думаю: «И чего только Мэрайя нашла в этом угрюмом мальчике?»

– Ему было шестнадцать лет. Его родители разводились. Отец пил. Парню нужно было с кем-то поговорить.

– Забавно, – продолжает Милли, не обратив никакого внимания на ответ дочери, – что позавчера я опять лежала, смотрела на часы и думала: «Какого черта Мэрайя поселилась у Иэна Флетчера?» А теперь ты возвращаешься домой, и лицо у тебя точно такое же, как тогда.

– Нормальное у меня лицо! – фыркает Мэрайя и отворачивается.

– У тебя лицо, которое говорит: «Уже слишком поздно меня удерживать». – Дождавшись, когда дочь опять к ней повернется – Мэрайя делает это медленно и очень сдержанно, – Милли мягко говорит: – Ну и каково было падать?

Мэрайя застывает, поняв, что ее мать наделена даром ясновидения в той же мере, что и она сама. Сколько раз она просыпалась среди ночи за долю секунды до Вериного крика в темноте! Сколько раз, только взглянув на лицо дочери, понимала, что та говорит неправду! Все это идет в комплекте с материнством. Нравится вам это или нет, у вас вырабатывается шестое чувство в отношении ваших детей, и вы начинаете нутром ощущать их радости и их огорчения. Когда кто-нибудь причиняет им боль, вы тоже получаете удар в сердце.

– Падала я быстро, – вздыхает Мэрайя. – И с открытыми глазами.

Милли раскрывает руки. Дочь прижимается к ней, находя то утешение и ни с чем не сравнимое облегчение, которое находила в детстве. Мэрайя рассказывает матери о том, как думала, будто Иэн выследил их с Верой, хотя на самом деле он никого не выслеживал. О том, что он не такой человек, каким предпочитает казаться. О том, как, отправив Веру спать, они сидели на крыльце: иногда разговаривали, а иногда просто позволяли ночи ложиться им на плечи. О брате Иэна Мэрайя молчит. И о кратковременном чуде, которое Вера, может быть, сотворила, а может быть, и нет. Ничего не говорит о жаре, наполнявшем все ее тело, когда оно было прижато к телу Иэна. И о том, что даже во сне он держал ее за руку, как будто боялся упустить.

К счастью, Милли не смотрит удивленно и не спрашивает, одного ли и того же Иэна Флетчера они имеют в виду. Только обнимает Мэрайю, готовая выслушать столько, сколько та посчитает нужным рассказать.

– Если это между вами произошло, то как теперь обстоят дела? – осторожно спрашивает она.

Через полупрозрачные занавески Мэрайя смотрит на огоньки, привлекшие внимание Милли, и грустно улыбается:

– Пока он там, а я здесь, дела обстоят так же, как и раньше.

Иногда среди ночи Вере кажется, будто она слышит, как у нее под кроватью кто-то ползает: змея, морское чудище, вынырнувшее из воды, или крысы с крошечными кривыми лапками. Ей хочется сбросить одеяло и побежать к маме, но для этого нужно наступить на пол, а значит, мерзкое существо, кем бы оно ни было, может схватить ее за лодыжку своими многочисленными острыми зубами и сожрать, прежде чем она успеет выбраться в коридор.

Вот и сегодня Вера, проснувшись, вопит. Мама вбегает в комнату:

– Что случилось?

– Они меня кусают! Те, которые живут под кроватью! – кричит Вера, хотя странные темные силуэты уже превращаются в мебель, лампы и другие обычные вещи.

Она смотрит на свои кулачки, по-прежнему комкающие одеяло. Маленькие дырочки в ладонях все еще заклеены пластырем, но уже совсем не болят. И не кровоточат. Только чуть-чуть почесываются, как будто собака тычет в них мокрым носом.

– Все в порядке? – (Вера кивает.) – Тогда я, наверное, пойду.

Но Вера не хочет, чтобы мама уходила. Она хочет, чтобы мама осталась сидеть рядом и думала только о ней.

– Ой! – вскрикивает она, сжимая в кулачок левую руку.

Мама тут же оборачивается:

– Что? Что такое?

– Ручка болит, – врет Вера, – как будто ее колют большой острой иголкой.

– Здесь? – спрашивает мама, слегка нажимая на пластырь.

Вере совсем не больно. Скорее приятно.

– Да, – хнычет она. – Ой!

Мама ложится рядом с Верой, обнимает ее и, сама закрывая глаза, говорит:

– Постарайся уснуть.

Вера засыпает, улыбаясь.

28 октября 1999 года

Видимо, пока их с Верой не было, у мамы разыгрался зверский аппетит.

А как иначе объяснить исчезновение продуктов. Уезжая на неделю, она могла предположить, что испортятся фрукты и молоко, но в доме нет ни хлеба, ни даже арахисового масла.

– Господи, ма! – восклицает Мэрайя, глядя, как Вера всухомятку жует воздушный рис. – Ты тут вечеринку устроила, что ли?

– Вот, значит, какую благодарность я получаю за то, что присматривала за домом?! – обиженно фыркает Милли.

– Просто можно было восстановить продуктовые запасы. Для твоего же удобства.

Милли закатывает глаза:

– А те стервятники, конечно, только вежливо помахали бы мне, когда я отправилась бы в магазин.

– Если они тебя тревожили, нужно было отвечать не стесняясь. – Мэрайя берет сумочку и шагает к двери. – Скоро вернусь.

Однако оказывается, что улизнуть от репортеров не так просто, как она предполагала. По-черепашьи продвигаясь к шоссе, она чуть не сбивает мужчину, который выкатил инвалидную коляску своей дочери прямо ей под колеса. Несмотря на присутствие полицейских, окна, бампер и багажник ее машины трогают сотни рук.

– Боже мой! – ахает Мэрайя, потрясенная таким многолюдьем.

Только после того, как она проползла по дороге четверть мили, ей наконец удается увеличить скорость.

Она думала, что если с ней нет Веры, то следом никто не увяжется. Но три машины все-таки едут за ней. Она специально петляет, надеясь отделаться от хвоста. Два автомобиля действительно теряются где-то на окраине Нью-Ханаана, а третий доезжает прямо до парковки продуктового магазина соседнего городка, но там сворачивает в другую сторону, и Мэрайя понимает, что это был не назойливый репортер, а скорее всего, просто человек, который ехал по своим делам.

По магазину она ходит пригнув голову. Берет дыню, салат и английские маффины, стараясь не встречаться взглядом с другими покупателями. Твердо задавшись целью остаться никем не замеченной, она мрачно катит тележку по рядам, пока не оказывается в отделе замороженных продуктов. Там кто-то вдруг хватает ее за руку и утаскивает за высокую витрину с мороженым.

– Иэн…

На нем джинсы, старенькая фланелевая рубашка и бейсболка, низко надвинутая на лоб. Лицо небрито. Мэрайя дотрагивается до его щеки:

– Это твоя маскировка?

Рука Иэна скользит от ее запястья к плечу.

– Я хотел узнать, как все прошло в суде.

Где-то у Мэрайи внутри гаснет маленький огонек.

– А-а… Понятно.

– И еще я хотел тебя увидеть. – Его пальцы гладят нежную кожу на внутренней стороне ее руки. – Мне это очень нужно.

Она поднимает глаза:

– Суд через пять недель.

Даже под козырьком бейсболки глаза Иэна поражают чистой арктической синевой и силой взгляда, который пронзает Мэрайю, как бабочку.

Из-за угла выезжает какая-то незнакомая покупательница с близнецами лет двух: они висят по обе стороны тележки, напоминая кранцы на бортах корабля. Презрительно посмотрев на влюбленную парочку, женщина едет дальше.

– Нельзя нам встречаться здесь. Кого-нибудь из нас могут узнать, – говорит Иэн, но не уходит, а гладит Мэрайю кончиками пальцев под подбородком, от чего она выгибает спину, как кошка. Наконец он отстраняется. – Я сделаю все, что смогу, чтобы Вера осталась с тобой.

– Это возможно только при одном условии, – говорит Мэрайя ровным голосом. – Судья должен увидеть, что у ребенка совершенно нормальная жизнь. Поэтому все, чем ты можешь нам помочь, – это уехать. – Она позволяет себе еще раз взглянуть на Иэна и еще раз к нему прикоснуться. – Для Веры так будет лучше всего. И хуже всего для меня.

Мэрайя берется за ручку своей продуктовой тележки и двигается дальше по проходу. Сердце рвется, а лицо такое невозмутимое, будто она вовсе и не видела Иэна.

Когда Мэрайя уже почти засыпает, звонит телефон. Как в тумане, она тянется к трубке, ожидая услышать голос Иэна, и слишком поздно понимает, что еще до того, как сон овладел ею, Иэн уже успел занять место в этом сне.

– Я очень рад, что вы по-прежнему отвечаете на звонки.

– Отец Макреди? – Мэрайя садится на постели. – Немного не вовремя, вам не кажется?

– Для чего? – смеется он.

– Для того, чтобы беспокоить людей.

– А когда это бывает вовремя? – после секундной паузы отвечает отец Макреди. – Иногда вас просто хватают за ноги и валят на землю, как футбольного полузащитника. Если речь о призыве свыше, то это, я думаю, всегда некстати, но никогда не поздно.

Мэрайя свешивает ноги с кровати, сминая простыню.

– Давайте не будем играть в красивые слова.

– Я молился о вас, – тихо произносит отец Макреди. – О том, чтобы вам удалось забрать Веру и скрыться с ней.

– Похоже, ваша горячая линия немного обветшала.

– Очень может быть. Потому-то я и хотел поговорить с вами. Ваша мама сегодня ответила решительным отказом моему коллеге, который приехал, чтобы увидеть Веру.

– Моя дочь не подопытный кролик для Католической церкви, преподобный отец, – горько отвечает Мэрайя. – Скажите вашему коллеге, чтобы возвращался домой.

– Я тут ни при чем. Это его работа. Поскольку Вера говорит вещи, идущие вразрез с христианской доктриной, которая существует две тысячи лет, он, как теолог, обязан разобраться в ситуации.

Мэрайя вспоминает старую философскую загадку: слышен ли звук падающего дерева в лесу, если рядом никого нет? Если религия вам не нужна, имеете ли вы право прогонять от себя служителей культа?

– Догадываюсь, что вам не понравится то, что я сейчас скажу, – говорит отец Макреди, – но я бы воспринял это как личное одолжение, если бы вы позволили отцу Рампини побеседовать с Верой.

Люди, окружившие их дом, держат над головами христианские знамена. Мэрайя их не звала и хотела бы, чтобы они ушли. Если бы ей удалось от них избавиться, это было бы очко в ее пользу в глазах судьи. А самый простой способ избавиться от них – сделать так, чтобы они из уст своей же Церкви услышали, что Вера не та, за кого они ее принимают. Но тогда опять придется использовать ребенка, а Мэрайя не хотела бы до этого опускаться – даже с благой целью.

– Мы с Верой не должны делать вам никаких одолжений. Мы не католики.

– Иисус формально тоже им не был.

Мэрайя падает на подушку и, чувствуя, как ткань наволочки касается ее лица, думает о лесных деревьях: они беззвучно валятся одно за другим и никто этого не замечает, пока однажды какой-нибудь человек случайно не обнаруживает, что целого леса как не бывало.

29 октября 1999 года

Отец Рампини знает много способов, с помощью которых можно заставить статую заплакать, но ни один из них не имеет отношения к Иисусу. Можно натереть мраморный лик хлоридом кальция: это приведет к образованию конденсата, похожего на слезы. Можно напихать в глаза крошечные шарики жира, который будет таять при повышении температуры. Можно даже положиться на ловкость собственных рук и быстро увлажнить лицо статуи губкой, пока внимание аудитории чем-нибудь отвлечено. Отец Рампини видел пузырьки с фальшивой кровью, спрятанные в складках одежды, видел стигматы, возникающие по мановению руки, видел четки, превращающиеся из серебристых в золотистые вследствие вполне изученных наукой реакций.

Что ему подсказывало его чутье? Маленькая Вера Уайт – это полная чушь!

Поначалу отец Рампини верил, что разоблачить ребенка будет парой пустяков. Несколько вкрадчивых вопросов, слезное признание, и к ужину он возвращается в семинарию. Однако чем больше отец Рампини узнаёт об этой девочке, тем более трудной представляется ему задача.

Вчера он говорил со многими репортерами, собравшимися перед домом. Пытался выяснить: может быть, мать ребенка заключила с кем-нибудь договор о написании книги или пообещала кому-то материал для эксклюзивного телерепортажа. Настоящие пророки, как правило, не извлекают из своих пророчеств никакой выгоды: ни денег, ни почитания, ни комфорта. Поэтому, если бы отцу Рампини удалось заметить в истории Веры Уайт хотя бы намек на преследование эгоистических интересов, уже после обеда он катил бы домой по массачусетской платной дороге.

Хорошо. Допустим, Вера не пытается извлечь выгоду из своего визионерства. Но это еще ничего не доказывает. Ведь из-под земли не забил целебный источник, как в Лурде на месте видения Богоматери Бернадетте Субиру. Не обретен нерукотворный образ Девы Марии, подобный тому, который запечатлелся на плаще блаженного Хуана Диего четыреста лет назад и до сих пор хранится в Мехико.

Эти свои соображения отец Рампини высказал отцу Макреди, который, едва удосужившись оторваться от написания своей проповеди, – какое нахальство! – сказал:

– Вы забываете о том, что она исцеляет людей.

Сегодня утром священнослужители вдвоем направились в медицинский центр. На протяжении нескольких часов, пока местный пастырь ободрял своих больных прихожан, его семинарский коллега изучал медицинские документы Милли Эпштейн. Из всех врачебных отчетов следовало, что женщина умерла. А сейчас она, бесспорно, жива и здорова. Но где доказательства того, что именно внучка воскресила ее наложением рук?

Единственный способ все-таки вывести Веру Уайт на чистую воду – поговорить с ней лично. И сегодня отец Рампини намерен это сделать. Он наметил следующий план: во-первых, уточнить природу женского образа, который якобы является девочке – пускай она утверждает, будто видит Деву Марию, но только не Бога; во-вторых, доказать ложность видения; в-третьих, осмотреть руки ребенка и перечислить признаки, свидетельствующие о том, что стигматы стигматами не являются.

Отец Макреди вызвался сам представить отца Рампини Мэрайе Уайт, а его попросил молчать. Тот из профессиональной вежливости согласился.

– Подождите здесь, – говорит женщина. – Я приведу Веру.

Макреди, извинившись, заходит в туалет – он съедает по утрам столько колбасы, что можно лошадь убить, а не только вывести из строя кишечник. Оставшись один, Рампини осматривается. Старый фермерский дом в удивительно хорошем состоянии: оголенные потолочные балки тщательно ошкурены, полы натерты до блеска, белая мебель блестит, на стенах свежие флоковые обои. Интерьер можно было бы принять за картинку из журнала, если бы не очевидные признаки того, что здесь живут люди: между бананами, лежащими в красивой вазочке, воткнута кукла Барби, на шишечку, венчающую столбик лестничных перил, надета детская рукавичка. Никакой религиозной атрибутики отец Рампини не видит: ни крестиков, сплетенных перед Вербным воскресеньем и просунутых за раму зеркала, ни свечей на столу в столовой, которые зажигают в Шаббат.

Услышав на лестнице шаги, отец Рампини расправляет плечи и готовится испепелить еретичку взглядом. Вера Уайт тормозит в трех футах от него и улыбается. У нее не хватает одного переднего зуба.

– Здрасте, – произносит она. – Вы отец Рампенис?

Ее мать багровеет:

– Вера!

– Рампини, – поправляет он. – Отец Рампини.

Появившийся в дверном проеме Макреди смеется:

– Наверное, тебе лучше называть его просто «отец».

– Хорошо.

Вера берет Рампини за руку и тащит его вверх по ступенькам. Он сразу же мысленно отмечает две вещи: ее ладони заклеены пластырем, а глаза обладают магнетической притягательностью. Встретившись с ней взглядом, отец Рампини вдруг вспоминает, как впервые увидел снег на родительской ферме в Айове и все никак не мог насмотреться на ослепительно-чистое белое поле.

– Идемте же! – говорит Вера. – Я думала, вы хотите со мной поиграть!

Отец Макреди складывает руки на груди:

– Я останусь здесь. Выпью чашечку кофе с твоей мамой.

По лицу Мэрайи Уайт отец Рампини видит, что она рассчитывала присутствовать при беседе. Тем лучше. Без нее вытянуть из девочки правду будет проще.

Вера приводит священника в свою комнату и усаживает на пол. На коврике лежит кукла Мадлен и ее многочисленные наряды. Рампини достает блокнот и набрасывает кое-какие идеи. Насколько он помнит, Мадлен жила в католической школе. Возможно, Вера Уайт, которую все считают совершенно непросвещенной в религиозном отношении, на самом деле знает не так уж и мало.

– Что мы на нее наденем? – спрашивает девочка. – Лыжный костюмчик или нарядное платье?

Отец Рампини очень давно не играл с детьми. Ему гораздо привычнее иметь дело с мошенниками и еретиками, а затем излагать свои выводы в пространных отчетах. Поэтому в первый момент он теряется. Много лет назад, пожалуй, не растерялся бы. Но теперь он совершенно другой человек.

– Я бы хотел поиграть не с этой твоей подругой, а кое с кем другим.

Вера сжимает губы:

– О Ней я говорить не хочу.

– Почему?

– Потому что, – отвечает Вера, натягивая на Мадлен колготки.

Странно, думает Рампини. Ложные визионеры обычно болтают о своих видениях без умолку. А из истинных приходится выманивать сведения хитростью.

– Готов поспорить, что она очень красивая, – не сдается он.

Вера смотрит на него из-под ресниц:

– Вы Ее знаете?

– Я работаю в таком месте, где все изучают Слово Божие. Потому-то я и хотел с тобой поговорить. Мне очень интересно сравнить то, что знаю я, с тем, что знаешь ты. У твоей подруги есть имя?

– А то! – фыркает Вера. – Бог.

– Она так и сказала тебе: «Я Бог»?

Вера надевает на куклу башмачок:

– Нет. Она сказала: «Я твой Бог».

Отец Рампини записывает это.

– Она приходит всегда, когда нужна тебе?

– Наверное.

– А сейчас она может прийти?

Вера оглядывается через плечо:

– Сейчас Она не хочет.

Вопреки здравому смыслу священник смотрит туда же, куда посмотрела девочка. Ничего.

– Она носит голубое платье? – спрашивает он, намекая на плащ Девы Марии. – С капюшоном?

– Как дождевик?

– Точно!

– Нет. На Ней всегда одно и то же: коричневая юбка и кофта, которые смотрятся как платье. Похоже на то, как одеты люди в фильмах про старые времена. Волосы тоже коричневые и доходят вот досюда. – Вера дотрагивается до своего плеча. – А сандалии у Нее такие, в которых можно ходить на пляж и даже в воду и мама не будет ругаться. Они еще на липучках бывают.

Отец Рампини хмурится:

– У нее сандалии на липучках?

– Нет, у Нее без липучек и цвет противный. А вообще похоже.

– Наверное, ты очень долго ждала эту свою подругу, прежде чем увидела ее в первый раз.

Вера не отвечает. Она роется в шкафчике и достает оттуда настольную игру «Лайт-брайт» – доску, на которой с помощью маленьких пластиковых штучек выкладывается светящийся рисунок. У отца Рампини екает сердце: он вспоминает, что задолго до рукоположения подарил такую же игру своему сынишке. Ее, оказывается, все еще выпускают!

Вера смотрит на него с любопытством:

– Хотите взять желтенькие?

Рампини заставляет себя мобилизоваться:

– Так… ты просила о том, чтобы ее увидеть?

– Каждую ночь.

Отец Рампини повидал достаточно много ложных визионеров и знает: религиозные фанатики, которые годами молятся о явлении Иисуса и которых Он наконец посещает, всегда оказываются просто чокнутыми. Даже у той очаровательной пожилой монахини из Медфорда, к которой отца Рампини направляли прошлой зимой, к сожалению, были не все дома. Другое дело – дети из Фатимы. Они не ждали Деву Марию, а просто пасли овец. А святая Бернадетта собирала кусочки древесины возле свалки.

Божественные видения возникают из ниоткуда и не по заказу. А Вера говорит, что долго призывала «своего Бога». Это можно воспринять как свидетельство религиозности.

– Я очень-очень хотела иметь подругу, – продолжает девочка. – И когда ложилась спать, мечтала попасть на звезду. А потом пришла Она.

Отец Рампини колеблется, прежде чем сделать в своем блокноте новую запись. Желание иметь друга не совсем то же самое, что молитвы о Божественном явлении. Но среди детей бывали визионеры, которые, так сказать, играли в полях Господних. Святой Герман Иосиф играл с Марией и маленьким Иисусом, святая Юлиана Фальконьери видела, как Сын Божий плетет ей гирлянду из цветов.

Взгляд отца Рампини падает на заклеенные пластырем ручки Веры. Она берет крошечные пластиковые стержни и вставляет их в сетчатое поле игры.

– Я слышал, ты поранилась?

Девочка быстро прячет кулачки за спину:

– Я больше не хочу разговаривать.

– Почему? Потому что я спросил про твои ладошки?

– Вы будете надо мной смеяться, – говорит она тихо.

– Знаешь, – мягко продолжает отец Рампини, – я ведь видел многих людей с похожими ранками.

– Правда? – заинтересованно спрашивает Вера.

– Если ты разрешишь мне взглянуть, я смогу сказать, такие же они у тебя или другие.

Вера кладет одну ручку на пол и медленно, как лепестки, раскрывает пальчики. Потом другой рукой отлепляет пластырь. В середине ладони маленькое сквозное отверстие. Ткани вокруг него не повреждены ни с тыльной, ни с внутренней стороны. Гвоздей, как у Франциска Ассизского, под кожей нет.

– Болит? – спрашивает Рампини.

– Сейчас уже нет.

– А когда у тебя шла кровь, – произносит священник медленно, – ты думала об Иисусе?

– Я не знаю никого с таким именем, – хмурится Вера.

– Так зовут Бога.

– Нет, Бога зовут не так.

Семилетние дети иногда воспринимают все очень буквально. Почему Вера заупрямилась? Бог действительно сказал ей, что Он не Иисус? Или Он попросту никак Себя не назвал? Или ее видение не Божественное, а сатанинское?

Рампини решает продолжать расспрашивать девочку. Гадать, как в сказке про Румпельштильцхена, пока не назовет имя верно. Не Мария и не Иисус. Тогда, может, Вельзевул? Яхве? Аллах? Неожиданно для себя самого отец Рампини спрашивает не это, а другое:

– Не могла бы ты сказать, что чувствуешь, когда Бог с тобой разговаривает?

Вера молча рассматривает собственные колени. Отец Рампини, глядя на нее, вспоминает, как впервые увидел своего сына. Как малыш, шевеля пальчиками, трогал грудь Анны, пока она качала его. Позднее, когда Рампини стал изучать теологию, ему объяснили: земные чувства не важны. Служение мессы и совершение таинств – вот моменты наибольшей близости к Богу. Но об этом преподобный отец сейчас не думает. За пятьдесят три года жизни ему только дважды казалось, что его сердце переполняется чем-то божественным: когда он увидел жену с новорожденным сыном и шесть лет спустя, когда Святой Дух снизошел на него, как ранний снегопад на родное поле. Тогда боль аварии, забравшей у Рампини семью, притихла, уступив место прощению.

Священник не сразу замечает, что Вера взяла один из пластиковых стерженьков, красный, и засунула себе в ранку на правой ладони. До половины. Рана не расширяется и не кровоточит. Девочка шевелит рукой, стерженек выпадает. Потом Вера включает игру в сеть, и отец Рампини даже вздрагивает от того, как ярко вспыхивает на доске собранный из пластиковых деталек алый цветок.

– Когда Она со мной разговаривает, я чувствую это вот здесь, – отвечает Вера и подносит сжатый кулачок к сердцу священника.

Отец Рампини давно знает, что мир, в котором он вращается, скептики считают несовместимым со здравым смыслом, но для него самого католицизм в целом и особенно католическая теология – это царство логики. А вот земная жизнь действительно иррациональна. Разве может быть разумное объяснение тому, что пьяный водитель, благополучно проехав мимо трехсот машин, врезался именно в ту, в которой находились его, Рампини, жена и ребенок? В религии есть и порядок, и благодать, поэтому для человека, потерявшего семью, она стала спасением во многих смыслах слова.

Священник включает в ванной холодную воду и плещет себе в лицо. Вытершись, он смотрит в зеркало на дверце аптечного шкафчика и думает: что сказать о Вере Уайт? С одной стороны, она наивна, как настоящая блаженная, и ее видения не приносят ей ничего, кроме спорной славы, которая ей явно не нужна. С другой стороны, ее слова – ересь.

Рампини начинает мысленно выстраивать в две колонки аргументы за и против. Это еще нужно как следует проверить, но, вполне может быть, у девочки действительно стигматы. И она видит нечто такое, чего не видит никто другой.

Бог, строго говоря, не мужчина. Но и не женщина. Сев на крышку унитаза, отец Рампини смотрит на голых Барби, сложенных в тазик. Вера Уайт ведет себя как совершенно обычная мирская девочка. Ее жизнь не подчинена церковному уставу. Более того, она вряд ли отличит молитву Деве Марии от клятвы верности флагу. В ее пользу свидетельствует то, что дети из Фатимы тоже производили впечатление сомнительных кандидатов в визионеры. Но они хотя бы были христианами.

Рампини вздыхает. Отец Макреди оказался прав: Вера – противоречивый случай. Но в ее видениях ничего противоречивого как раз таки и нет. Они просто не имеют никакого отношения к католицизму.

Священник открывает дверь, выходит из ванной и шагает по коридору. Решение принято. Однако в сознании все настойчивее и настойчивее всплывают образы святых, которых в XVI веке преследовали за смелые взгляды. А при вскрытии на их сердцах обнаруживались знаки, напоминающие буквы имени Сына Божия.

Малкольм Мец смотрит на старенькую «хонду», принадлежащую Лейси Родригес – проверенному бойцу из батальона частных детективов, с которыми адвокатская контора сотрудничает на протяжении многих лет.

– Симпатичная деталь. – Малкольм указывает на маленькую статую Богоматери, закрепленную двусторонним скотчем на приборной панели.

– Ну да. – Лейси пожимает плечами. – Это на случай, если машину кто-нибудь увидит.

– Судя по тому, что люди говорят, вам придется припарковаться за милю от дома. Будете со мной на связи?

– Сегодня дам знать, как только доберусь. А потом буду звонить дважды в день.

Опираясь на ржавый капот, Мец говорит:

– Думаю, излишне напоминать вам, как важно нарыть компромат на эту мамашу.

Лейси зажигает сигарету и протягивает пачку Мецу, но тот мотает головой.

– Вы считаете, это будет трудно? – спрашивает она, выдыхая дым. – Женщина, кажется, в психушке побывала!

– К сожалению, как законный опекун ребенка на данный момент, Мэрайя Уайт имеет большое преимущество. Если она вовремя не укладывает девчонку спать, кормит ее конфетами с опасными красителями или разговаривает по телефону, стоя возле ванны, где малышка купается, я хочу это знать. Еще я хочу знать, что мамаша говорит всем этим священникам и раввинам, которые таскаются к ней в дом.

– Будет сделано.

– Только мне не нужно ничего такого, что не может служить доказательством в суде. Не вздумайте переодеваться в помощницу слесаря, проверяющую трубы, ради того чтобы принести мне информацию, добытую незаконным путем.

– Я всего один раз так поступила, – с досадой произносит Лейси. – И вы теперь всю жизнь будете мне это припоминать?

– Почему бы и нет? – Мец похлопывает ее по плечу. – За работу.

Проводив взглядом удаляющуюся «хонду», адвокат возвращается в здание, где расположен его офис. Бросив взгляд на мраморную табличку со своим именем, закрепленную на фасаде, он входит в двустворчатую стеклянную дверь, которая сама услужливо открывается перед ним.

Мэрайя прячется в своей подвальной мастерской. Берет маленькую кленовую дощечку, чтобы выпилить из нее кухонный столик, но получается плохо – слишком много отвлекающих мыслей. Подперев щеку рукой, Мэрайя огорченно смотрит на незаконченный домик. Она видит крошечные краники в ванной, паркет из узловатой сосны в спальне, раскрытый кухонный шкафчик. Она видит самые сокровенные уголки дома, не делая для этого ни малейшего усилия.

Вот, наверное, каково это – быть Богом.

Пожалуй, все маленькие девочки примеряют на себя роль вершителей судеб, когда творят, что им вздумается, со своими кукольными семьями. Мэрайя смотрит в потолок и спрашивает себя: может быть, Бог точно так же играет с ней и Верой?

Она вдруг вспоминает, почему в детстве никогда не населяла свой игрушечный домик куклами. Она боялась, что собака его заденет и крошечный ребенок скатится с лестницы. Или Барби-мама упадет на кровать лицом вниз, как будто горько плакала всю ночь, пока она, Мэрайя, спала. Ей всегда было стыдно перед куклами за то, что она не играет с ними со всеми сразу и не удовлетворяет всех их потребностей. Роль Бога, если задуматься, не из приятных: ты можешь давать помощь и утешение, но не можешь спасти всех сразу.

Теперь Мэрайя понимает, почему, став взрослой, она строит кукольные домики без кукол и накрепко прикручивает или приклеивает мебель к полу, ничего не оставляя на волю случая. Но даже это не решает всех проблем.

Руководить чужой жизнью, нести за нее ответственность, быть всегда настороже – по сути, работа Бога не так уж сильно отличается от работы матери.

МАНЧЕСТЕРСКАЯ ЕПАРХИЯ РИМСКО-КАТОЛИЧЕСКОЙ ЦЕРКВИ

Манчестер, штат Нью-Гэмпшир.

29 октября 1999 года

Отвечая на запросы со стороны священнослужителей и мирян относительно предполагаемых Божественных откровений Веры Уайт, жительницы Нью-Ханаана, штат Нью-Гэмпшир, Его преосвященство епископ Манчестерский сообщает: анализ, проведенный представителем епархии с вниманием и со спокойным духом, показал ложность визионерских претензий означенной Веры Уайт.

Наш долг – указать католикам на следующую доктринальную ошибку: Иисус Христос не является женщиной и любые подобного рода упоминания о Нем категорически недопустимы. Так называемое Общество Бога-Матери, ответственное за распространение заявлений Веры Уайт с помощью листовок и устного слова, попирает основы католического вероучения. Следовательно, призывы представителей вышеназванной организации должны игнорироваться католиками.

В тот же вечер, когда епископ Эндрюс выносит Вере Уайт официальное порицание, Общество Бога-Матери проводит акцию по раздаче яблок. Купив в одном из местных хозяйств более трехсот плодов сорта «джонаголд», активистки раздают их, предлагая людям откусить кусок от мифа о мужском доминировании в религии.

– Эдемский сад был только началом! – кричат женщины. – Не Ева виновата в изгнании человечества из рая!

Мэри Энн Найт, лидер Общества Бога-Матери, петляет в толпе, пожимая незнакомым людям руки. Она-то знает: ее движение не так радикально и не так ново, как некоторым может показаться. Двадцать лет назад она училась в Бостонском колледже вместе со знаменитой феминисткой Мэри Дейли, которая покинула лоно Католической церкви, объявив ее мировоззрение сексистским. Но Мэри Энн слишком любила католицизм, чтобы окончательно от него отречься. «Пусть однажды, – молилась она, – место в Церкви найдется и для меня».

А потом она услышала про Веру Уайт.

Мэри Энн стоит на перевернутом ящике в окружении людей, размахивающих недоеденными яблоками. Запахивая флисовую кофту, она прикрывает футболку с провокационной надписью: «Вашего Бога родила моя Богиня».

– Леди! – кричит Мэри Энн. – Вот пастырское обращение от епископа Эндрюса. – Она достает из кармана зажигалку. – А вот наш ответ.

Эффектным жестом она поджигает уголок листка и держит его до тех пор, пока огонь не подбирается к кончикам ее пальцев. Слушательницы ликуют, Мэри Энн улыбается. Пускай руководство епархии думает, будто стайка женщин просто покричит и угомонится. Пускай косный старый епископ строчит предупреждения, пока не посинеет. Кое-чего Его преосвященство все-таки не учел: у Общества Бога-Матери по-прежнему есть Вера Уайт. И две представительницы, которые уже едут в Ватикан, планируя заявить официальный протест.

Чистя зубы перед сном, Мэрайя переключает телевизионные каналы и вдруг видит на экране собственный дом и стоящую на его фоне Петру Саганофф:

– Съемочной группе программы «Голливуд сегодня вечером!» стали известны новые подробности дела Веры Уайт. Колин Уайт, отец девочки, неожиданно вернулся в Нью-Ханаан и требует полной опеки над дочерью.

В комнату вбегает Милли во фланелевой ночной рубашке и с крем-маской на лице:

– Ты это видишь?

Показывают здание суда, перед которым, ежась на ветру, Колин и его адвокат дают интервью сразу нескольким репортерам.

– Это трагедия! – произносит Колин на камеру. – Ни один ребенок не должен расти в таких условиях… – Его голос обрывается, как будто бы от избытка чувств.

– Умереть не встать! – восклицает Милли. – Он кого нанял: юриста или преподавателя актерского мастерства?!

На экране опять возникает физиономия Петры Саганофф:

– Малкольм Мец, адвокат мистера Уайта, утверждает, что пребывание под опекой Мэрайи Уайт наносит ущерб физическому и психическому здоровью Веры. Предстоящее судебное разбирательство по этому вопросу, безусловно, приобретает общественную значимость. Мы будем держать вас в курсе развития событий. С вами была Петра Саганофф. Смотрите «Голливуд сегодня вечером!».

Милли быстро подходит к телевизору и выключает его:

– Какая чушь! Ни один человек с мозгами не поверит ни слову из того, что сказал Колин.

Мэрайя, сплевывая пасту в раковину, качает головой:

– Нет. Все увидят, как он оплакивает судьбу дочери, и запомнят только это.

– Обо всех тебе беспокоиться нечего. Решение будет принимать судья. А судьи не любят такую вот помойную журналистику.

Притворяясь, будто ничего не слышит, Мэрайя полощет рот, думая о том, что этот сюжет наверняка видели и Джоан, и Иэн, и доктор Келлер. Мама заблуждается. Иногда можно с легкостью воздействовать на многих людей сразу, и Вера – яркое тому подтверждение. Мэрайя не выключает воду до тех пор, пока не слышит шаги Милли, выходящей из комнаты.

Он знает, когда можно ей звонить, потому что переставил свой автодом так, чтобы наблюдать за окнами ее спальни. Когда свет гаснет, Иэн на несколько секунд закрывает глаза и представляет себе, какую ночную рубашку Мэрайя надела и какую позу приняла на прохладной простыне. Потом, не сводя взгляда с двух маленьких окошек, он берет мобильный телефон и, набрав номер, говорит:

– Включи свет.

– Иэн?

– Пожалуйста.

Слышится какой-то шорох, и комнату заливает золотистый свет. Иэн все равно не видит Мэрайю, но воображает, будто видит. Вот она сидит с телефоном у уха и думает о нем.

– Я тебя ждал.

– Давно?

По тихому шуршанию ткани Иэн понимает, что она поудобнее усаживается на постели.

– Слишком давно.

Это не пустые слова, которыми обычно приправляют легкий флирт. В магазине, когда Иэн провожал Мэрайю взглядом, ему пришлось мобилизовать все свое самообладание, чтобы не пойти за ней. Он представляет себе ее волосы, рассыпавшиеся по подушке золотым дождем, линию ее шеи и плеча, словно бы специально созданную для того, чтобы он, Иэн, заполнил этот изгиб своим телом… Покрепче прижав телефон к уху, он шепчет:

– Ну, миз Уайт, вы расскажете мне сказку на ночь?

Он рассчитывает услышать в ее голосе улыбку, но слышит слезы:

– Ох, Иэн, сказки со счастливым концом у меня закончились.

– Не говори так. До решающего боя еще далеко. – Он встает; ему хочется, чтобы она тоже встала и подошла к окну. – Не плачь, дорогая, когда я не могу быть рядом.

– Боже мой! Ты, наверное, такое обо мне думаешь! Прости, но у меня сил нет. Вся эта история – сплошная цепь ночных кошмаров.

Иэн делает глубокий вдох:

– Мэрайя, я не стану показывать сюжет про Веру. Я могу даже вообще уехать, как будто заинтересовался чем-то другим. По крайней мере, до суда.

– Это ничего не изменит. Есть множество других людей, которые уезжать не собираются и которые готовы сделать из Веры какую-то мученицу. Смотрел «Голливуд сегодня вечером!»?

– Нет… А что?

– Колин выступил со слезной речью. Дескать, девочка не должна жить в таких условиях.

– Он пытается сделать так, чтобы СМИ работали на него. Этот Мец – ушлый адвокат и умеет вызывать у публики жалость к своему клиенту. – Подумав, Иэн продолжает: – Кстати, Мэрайя, это не такая уж и плохая идея. Ты тоже можешь прийти в «Голливуд сегодня вечером!» со своей точкой зрения. Дай старушке Петре эксклюзивное интервью.

Мэрайя долго молчит, потом наконец отвечает:

– Нет, Иэн, я не могу.

– Конечно же можешь! Я натаскаю тебя, как Мец натаскал твоего бывшего.

– Я не то имею в виду, – произносит Мэрайя так тихо, что кажется, будто она внезапно отдалилась. – Я не могу позволить репортеру осыпать меня вопросами, поскольку в моей жизни были вещи, о которых я не хочу распространяться. Я даже тебе о них не говорила.

Зная, что иногда самый мудрый ответ – это молчание, Иэн садится на краешек дивана и ждет, когда Мэрайя расскажет ему то, о чем он давно узнал сам.

– Восемь лет назад я пыталась покончить с собой, и Колин отправил меня в психушку.

– Я знаю, – говорит Иэн и, вспомнив о своем звонке в редакцию «Бостон глоб», чувствует, как у него подводит живот.

– Знаешь?

– Конечно. Ведь прежде чем твои чары меня обезоружили, я собирался делать репортаж о тебе и о твоей дочери.

– Но… ты ведь никому ничего не говорил?

– Публично – нет. И в частном порядке тоже нет. Я между тем и другим разницы не вижу. Мэрайя, ты самый здравомыслящий человек из всех, кого я знаю. Тогда тебе казалось, что жить не для чего. Я, черт возьми, все сделаю, чтобы это ощущение больше никогда у тебя не возникло!

Когда она ему отвечает, в ее голосе слышится проблеск радости.

– Спасибо. Большое тебе спасибо за это!

– Всегда рад стараться.

– Правильный ответ!

Они оба смеются. Потом ненадолго наступает приятная тишина, прерываемая далекими криками сов и собачьим лаем.

– И все-таки ты должна это сделать, – настаивает Иэн. – Пригласи Петру Саганофф к себе. Это лучший способ показать огромному числу людей, что твоя дочь – совершенно нормальный ребенок. Скажи Петре, что она может сделать ролик и пустить закадровый текст, но интервью ты давать не будешь. – Иэн улыбается в трубку. – Нанеси ответный удар, Мэрайя.

– Может быть, и нанесу.

– Вот и умничка. – Заметив в окне какую-то фигуру, он спрашивает: – Это ты?

– Да. А ты где?

Иэн видит, как Мэрайя поворачивает голову, безуспешно ища его в темноте. На секунду он включает в своем автодоме свет:

– Вот он я.

Она прижимает ладони к стеклу, и он вспоминает, как эти прохладные пытливые руки прикасались к его груди.

– Я так хочу быть сейчас с тобой!

– Знаю.

– А знаешь, что бы я сделал, если бы мы были вместе?

– Что? – спрашивает Мэрайя, затаив дыхание.

– Уснул бы, – улыбается Иэн.

– А-а… Я подумала о другом…

– Этого я бы тоже хотел, но потом. Дело в том, что так, как с тобой, я не спал – боже мой! – несколько лет.

– А я бы… Я бы хотела с тобой проснуться, – говорит Мэрайя застенчиво.

– Да, и это было бы неплохо, – соглашается Иэн. – А теперь отойди от окна: не хочу, чтобы вся толпа на тебя пялилась. – Дождавшись, когда Мэрайя, шурша одеялом, укроется, он говорит: – Спокойной ночи.

– Иэн?

– А?

– Насчет того, что ты сказал про отъезд… Не уезжай пока, ладно?

– Я буду здесь столько, сколько ты захочешь, – отвечает он и видит, как маленький светящийся квадратик ее окна гаснет.

Еще не успев положить трубку, Мэрайя замечает, что у слегка приоткрытой двери стоит Милли. Причем неизвестно, как долго.

– Кто это звонит тебе так поздно?

– Никто. Ошиблись номером.

Под тяжестью материнского взгляда, который лег на нее, как толстое одеяло, Мэрайя поворачивается к окну. К Иэну.

По неизвестным отцу Макреди причинам отец Рампини не удрал обратно в Бостон сразу же, как только отправил епископу Эндрюсу свой отчет, а на несколько часов засел в гостевой комнате. Там он, вместо того чтобы собирать вещи, занимал телефонную линию, рассылая со своего ноутбука факсы.

Спустившись выпить перед сном молока, отец Макреди, к своему удивлению, обнаруживает гостя за кухонным столом с бутылкой вина.

– Кьянти? – предлагает отец Рампини, приподняв уголок рта, и шутливо переходит на ирландский акцент: – Или, Джозеф, у вас тут где-нибудь припрятан добрый солодовый виски?

– Я считаю, что культурные барьеры полезно время от времени преодолевать, – улыбается отец Макреди.

– Тогда выпейте со мной.

Протянув коллеге полный до краев бокал вина, Рампини поднимает свой и махом его осушает. Это не молоко, но тоже поможет заснуть. Отец Макреди следует примеру гостя. Тот смеется:

– Будем выяснять, кто кого перепьет?

– Спасибо, меня уже и так повело. А я привык считать, что хороший хозяин не должен напиваться до того, чтобы свалиться под собственный стол.

– За меня не беспокойтесь, – улыбается Рампини, – я, как приличный гость, обещаю аккуратно вырубиться, оставаясь на стуле.

Побарабанив по столу, Макреди спрашивает:

– Кстати, как долго вы планируете у меня гостить?

– Если вам…

– Нет-нет, – говорит Джозеф успокаивающе, – оставайтесь сколько хотите.

– Вы пытаетесь выведать у меня, почему я до сих пор не уехал, – фыркает Рампини.

– Если честно, этот вопрос приходил мне в голову.

– Хм… – Приезжий священник трет руками лицо. – Я и сам себя об этом спрашиваю. Знаете, что я делал всю вторую половину дня?

– Обеспечивали мне заоблачный телефонный счет?

– Да, но епархия его оплатит. Еще я читал книгу одного психиатра о восприятии Бога маленькими детьми. Существует мнение, что наше представление о Боге уходит корнями в первые месяцы жизни. Младенец смотрит на мать и знает: можно спокойно закрыть глаза и представлять ее, потому что, когда он откроет глаза, она по-прежнему будет рядом. – Отец Макреди медленно кивает, пока не совсем понимая, к чему гость клонит, а тот продолжает: – Потом, в возрасте шести-семи лет, ребенок слышит о Боге по телевизору, видит изображения ангелов. Он еще толком не знает, кто такой Бог, но из контекста понимает, что это кто-то большой, сильный и все видящий. Среди тех, кто есть рядом, этими свойствами обладают мама и папа. Из их образов и складывается образ Бога. Если малыша часто целуют и обнимают, Господь, вероятно, будет представляться ему ласковым. Если родители строгие, то и Бог в сознании ребенка может быть суровым. – Отец Рампини еще раз наполняет свой бокал. – А иногда дети приписывают Богу то, что хотели бы видеть в родителях: безусловную любовь, способность от всего защитить и так далее. – Семинарский священник потирает пятнышко конденсата на скатерти. – Так вот, если посмотреть на Веру Уайт, то ее мама сама признается, что не всегда являла собой идеальный образец родительской преданности. Раньше девочке не хватало маминого внимания, а потом случилось чудо из чудес: только мама у нее и осталась. Ну и кем же она должна представлять себе Бога при таких обстоятельствах?

– Любящей матерью, – бормочет отец Макреди и, взяв бутылку, пьет прямо из горлышка, затем вытирает рот тыльной стороной руки. – Я думал, вы уже отправили отчет епископу.

– Отправил, – кривится Рампини. – Только есть еще… кое-что. – Он откидывается на спинку стула и обводит взглядом обшарпанные стены кухни. – Все-таки почему она видит женщину? Почему? Если бы я в этом разобрался, чаши весов, возможно, расположились бы по-другому. Та чушь, которую я сейчас говорил, – это все психология, не теология. Я могу это читать, но не могу принять сердцем.

– Вероятно, дело не в том, что она видит, – медленно произносит отец Макреди, – а в том, как она интерпретирует увиденное.

– А я разве не о том же говорю?

– Не совсем. Вы когда-нибудь видели картинку, на которую посмотришь так – видишь бутылку, а посмотришь иначе – видишь двух целующихся человек?

Рампини отодвигает от коллеги бутылку:

– По-моему, вам хватит.

– Я как стеклышко. Я говорю про этот… как его… оптический обман! Может быть, Веру просто подводит ее, так сказать, система координат? – Встретив непонимающий взгляд Рампини, Макреди поясняет: – Представьте себе, что вы маленькая девочка, ничего не знающая о религии. Ни о какой религии. На дворе девяностые годы двадцатого века, и живете вы в консервативном городишке, где все люди выглядят примерно одинаково. И вдруг, откуда ни возьмись, перед вами появляется некто. Этот человек высокий, у него длинные темные волосы, на нем платье и сандалии, как у вашей мамы. За кого вы примете эту фигуру?

– За женщину, – тихо говорит Рампини. – Но это Христос. Наверное, юный, еще без бороды. И в традиционной одежде.

– Вряд ли от семилетней девочки из Нью-Ханаана следует ожидать знания того, как одевались мужчины в Галилее две тысячи лет назад.

По лицу Макреди расплывается такая широкая улыбка, что ему самому кажется, будто лицо того и гляди треснет пополам. В следующую секунду его рывком ставят на ноги и крепко стискивают: это медвежьи объятия отца Рампини.

– А знаете, что это значит? Знаете?

– Это значит, что вы опять будете звонить с моего телефона по междугородке, – смеется отец Макреди. – Валяйте! Звякните епископу Эндрюсу за мой счет.

Они вместе идут в гостевую комнату, Рампини шарит по заваленному книгами столу в поисках телефонного справочника.

– Конечно, – говорит он себе под нос, – на епископской конференции мне скажут, что Христос, как бы Он ни был одет, должен скоро заявить о Себе как о Господе. Но на конференцию я все-таки пойду. Ага, нашел. Дайте, пожалуйста, телефон.

Отец Макреди не слушает. В одной руке у него телефонная трубка, а в другой – католический календарь отца Рампини. Он отрывает сегодняшнюю страницу и молча показывает гостю завтрашнюю:

Святая Елизавета из Шёнау. Скончалась в 1146 г.

Однажды святая Елизавета увидела молодую женщину, сидящую на солнце, и спросила ангела, что значит это видение. Ангел ответил: «Сия женщина – священная человеческая природа Господа нашего Иисуса Христа».

Отец Рампини набирает номер и через секунду говорит в трубку:

– Знаю. Разбудите его.