Глава 17

Противоречья: вот в чем женский рок.

А. Поуп. Послание к леди

6 декабря 1999 года

– Невероятно! – пою я, и мне кажется, будто внутри меня всплывают маленькие пузырьки, готовые вот-вот полопаться от смеха. Я крепко обнимаю Джоан. – Где вы откопали этого доктора Фицджеральда?

– В Интернете, – отвечает она, внимательно глядя на меня.

Впрочем, мне все равно, где она его нашла. Хоть в лесу под камнем. Главное, что этот психиатр не только дал альтернативное объяснение Вериной болезни, но и победил в словесном поединке с Мецем!

– Спасибо вам. Вы держали этого свидетеля в таком секрете, что я, если честно, ничего подобного не ожидала! Чтобы так быстро выстроить новую эффективную стратегию…

– Это не меня вам нужно благодарить.

Я недоуменно улыбаюсь:

– То есть как?

– Мэрайя, у меня нет такого штата и таких ресурсов, как у Меца. Одна бы я не смогла так хорошо подготовиться. Пришлось бы полагаться исключительно на интуицию. Но пришел Иэн Флетчер. Он провел все выходные у меня в кабинете, нашел доктора Фицджеральда и по электронной почте обсудил с ним наше дело.

– Иэн?

– Он сделал это для вас, – отвечает Джоан спокойно. – Для вас он сделает что угодно.

На свидетельском месте мне ужасно некомфортно: со всех сторон ограждение, говорить нужно в микрофон, стул такой неудобный, что приходится сидеть как будто кол проглотила и глядеть прямо на зрителей. Сердце бьется в груди, как светлячок в банке, и я вдруг понимаю, почему рассмотрение дела в суде называется разбирательством: сейчас меня разберут по косточкам.

– Представьтесь, пожалуйста, для протокола, – говорит Джоан, цокая каблучками по паркету.

Я подтягиваю к себе лебединую шею микрофона:

– Мэрайя Уайт.

– Кем вы приходитесь Вере Уайт?

– Матерью, – отвечаю я, и это слово протекает внутрь меня, как бальзам.

– Как вы сегодня себя чувствуете, Мэрайя?

– Замечательно, – улыбаюсь я.

– Почему?

– Потому что мою дочь выписали из больницы.

– Насколько я понимаю, в выходные она была очень больна?

Естественно, Джоан знает, насколько Вера была больна: сама ее несколько раз видела. Эта нудная игра по нотам кажется мне смешной. К чему вообще все эти формальности, эти теории и гипотезы, если я могу просто подхватить Веру на руки и убежать с ней?

– Да, – говорю я. – У нее дважды останавливалось сердце. Она была в коме.

– Но сейчас она уже не в больнице?

– Ее отпустили в воскресенье после обеда, с ней все в порядке.

Я смотрю на Веру и, хотя это против правил, подмигиваю ей.

– Мистер Мец считает, будто у вас делегированный синдром Мюнхгаузена. Вы понимаете, что это означает?

Я с трудом сглатываю:

– Что я наношу раны Вере. Заставляю ее болеть.

– Вам известно, Мэрайя, что два эксперта, присутствующие в этом зале, заявили, что лучший способ диагностировать делегированный синдром Мюнхгаузена – это разлучить мать с ребенком и понаблюдать за состоянием его здоровья?

– Да.

– У вас была возможность видеться с Верой в минувшие выходные?

– Нет. Судебное постановление запрещало мне контактировать с ней.

– А что происходило с Верой с четверга по воскресенье?

– Ей становилось все хуже и хуже. В субботу около полуночи врачи сказали, что она может не выжить.

– Откуда вы об этом знаете, если вас в больнице не было? – хмурится Джоан.

– Мне сообщили по телефону. Сначала позвонила моя мать, потом Кензи ван дер Ховен. Они обе подолгу сидели у постели Веры.

– Итак, с вечера четверга до утра воскресенья состояние вашей дочери ухудшалось. Она впала в кому и едва не умерла. Но теперь девочка здорова и находится здесь, в зале. Мэрайя, где вы были в воскресенье с двух часов ночи до четырех часов пополудни?

Я смотрю строго на Джоан, как она мне велела:

– Я была в больнице, с Верой.

– Протестую! – Мец вскакивает и тычет в мою сторону пальцем. – Это неуважение к суду!

– Подойдите.

По идее, я не должна слышать, что адвокаты говорят друг другу, но от избытка эмоций они почти кричат.

– Она вопиющим образом нарушила судебное постановление! – возмущается Мец. – Я требую, чтобы по этому поводу сегодня же было проведено отдельное слушание!

– Господи, Малкольм! У нее же ребенок лежал при смерти! – возражает Джоан и поворачивается к судье. – Однако Мэрайя вернулась, и девочка выздоровела! Ваша честь, это подтверждает мою теорию.

Ротботтэм смотрит на меня:

– Я хочу послушать, что из этого выйдет. Вы, миз Стэндиш, пока продолжайте, а с нарушением судебного запрета мы разберемся потом.

Джоан снова обращается ко мне:

– Что произошло, когда вы приехали в больницу?

Мне вспоминается, как я вошла и увидела Веру, всю утыканную трубками и проводками.

– Я села рядом с ней и начала разговаривать. Аппарат, который был подключен к ее сердцу, запищал. Медсестра сказала, что нужно позвать доктора, и вышла. Тогда моя дочь открыла глаза. – Я вспоминаю, как покраснели Верины щечки, когда у нее из горла вынимали трубку, и как она позвала меня голоском, похожим на шуршание сухой листвы. – Врачи принялись ее обследовать. Сердце, почки – все функционировало нормально. Даже ручки зажили. Это было… поразительно.

– Было ли этому медицинское объяснение?

– Возражаю! – говорит Мец. – С каких это пор она компетентна в таких вопросах?

– Протест отклоняется.

– Врачи сказали, что иногда присутствие членов семьи помогает пациентам, находящимся в коме, скорее очнуться, – объясняю я. – Но еще они сказали, что такое стремительное улучшение произошло на их памяти только однажды.

– Когда же?

– Когда моя мама вернулась к жизни.

– Видимо, это у вас семейное, – улыбается Джоан. – Кто-нибудь, кроме вас, наблюдал чудесное исцеление вашей дочери?

– Да. Два доктора, шесть медсестер, моя мать и опекун по назначению суда.

– Все они включены в список наших свидетелей, Ваша честь, на случай если мистер Мец пожелает их опросить.

Он не пожелает, и Джоан объяснила мне почему: ему не нужно, чтобы восемь человек провозгласили, что произошло чудо.

– Мэрайя, – продолжает мой адвокат, – в этом зале в ваш адрес прозвучали утверждения, по поводу которых суд, вероятно, хотел бы услышать и ваше мнение тоже. Начнем с лечения в психиатрической больнице. Расскажите нам, пожалуйста, как вы туда попали.

Всю ночь мы с Джоан репетировали, как я буду отвечать на ее вопросы. Я знаю, что нужно говорить, что она хочет донести до судьи. В общем, я подготовлена ко всему, кроме того чувства, которое испытываю, ощущая на себе взгляды всех этих людей.

– Я была очень сильно влюблена в своего мужа, – начинаю я, как и было задумано. – Когда я застала его в постели с другой женщиной, это разбило мне сердце, но он решил, что у меня непорядок с головой. – Я поворачиваюсь, чтобы видеть его. – Мне стало ясно: я больше не нужна Колину. Эта мысль была для меня очень тяжелой, и я подумала, что не смогу жить без него. И не захочу. – Я делаю глубокий вдох. – Когда вас что-нибудь сильно угнетает, вы не обращаете большого внимания на окружающий мир. Вам никого не хочется видеть. У вас возникают мысли – правдивые мысли, – которые вы хотели бы высказать, но они похоронены так глубоко внутри вас, что нужно сделать большое усилие, чтобы вытащить их на поверхность. – Мое лицо смягчается. – Колин отправил меня в психиатрическую больницу, но тираном я его не считаю. Наверное, он испугался. И все-таки сначала ему следовало бы поговорить со мной. Может, я и не смогла бы объяснить ему, чего хочу, но мне было бы приятно оттого, что он готов меня выслушать. И вот я вдруг оказываюсь в больнице, беременная. Колину я не сразу сказала про ребенка. Решила, сколько возможно, держать это в тайне. – Я смотрю на судью. – Не знаю, интересно ли вам, как чувствует себя человек, когда все вокруг распоряжаются им. Говорят ему, что есть, что пить, когда ложиться спать, когда вставать. Тычут в него иголками, заставляют высиживать сеансы психотерапии. Ни мое тело, ни моя душа больше мне не принадлежали. Только мой ребенок принадлежал мне – на первых порах. Но вскоре врачи по анализам крови, конечно же, поняли, что я беременна, и внушили мне: «Лечение нужно продолжать. Ребенку не пойдет на пользу, если вы убьете себя до родов». И я позволила им накачать меня лекарствами до такого состояния, в котором я уже не могла беспокоиться о малыше. Или вообще о чем бы то ни было. А потом, когда меня выпустили из Гринхейвена, я начала паниковать из-за того, что могла навредить своему ребенку, пытаясь спасти себя. И я заключила с судьбой маленькую сделку: пусть из меня не получилось идеальной жены, но идеальной матерью я стану.

Джоан ловит мой взгляд:

– И вы стали ею?

Я помню, как надо ответить: «Да, я делаю все, что в моих силах». Мы обе смеялись, когда репетировали, потому что это звучало как какой-то старый армейский лозунг. Но ни мне, ни Джоан вчера ничего лучшего в голову не пришло. А вот теперь я стою здесь и не могу произнести заученный ответ. Я заглядываю внутрь себя и нахожу там только одно – правду.

– Нет, – шепчу я.

– Что?

Стараясь не замечать того, как Джоан рассердилась, я повторяю:

– Нет. Когда Вера родилась, я гуляла с ней и наблюдала за другими мамами, которые управлялись со своими малышами, их колясками и бутылочками так, будто на свете нет ничего проще. А я то забуду положить ей с собой в школу бутерброды, то выброшу клочок бумаги с какими-то каракулями, а это, оказывается, была валентинка. Наверное, каждая мать иногда совершает такие ошибки, но мне они не давали покоя.

Джоан прерывает меня тихим вопросом:

– Почему вы так стремитесь быть совершенной?

Говорят, бывают такие моменты, когда твоя жизнь раскрывается, как ореховая скорлупа, и ты раз и навсегда меняешь свой взгляд на вещи. Формулируя ответ, я решаюсь сказать то, что, наверное, знала всегда, но только сейчас поняла до конца.

– Потому что мне слишком хорошо известно, каково это – быть несовершенной, – негромко говорю я. – Я оказалась недостаточно хороша для Колина и потеряла его. Не хочу пережить это заново. – Мои руки, лежащие на коленях, нервно сжимаются. – Понимаете, если я буду для Веры идеальной мамой, она не захочет променять меня ни на кого другого.

Почувствовав, что от этой темы меня нужно увести, причем побыстрее, Джоан бросает мне спасательный канат:

– Расскажите нам, пожалуйста, что произошло десятого августа этого года.

– Днем мы с дочкой поехали к моей маме, – твержу я по заученному, радуясь возможности увязнуть в деталях. – Оттуда я собиралась отвезти Веру на занятие балетом, но она вспомнила, что забыла форму. Поэтому нам пришлось вернуться домой. На подъездной дорожке стояла машина Колина. Мы решили, что он вернулся пораньше из командировки. Вере не терпелось поздороваться с ним, и она сразу побежала в нашу спальню. Когда она вошла, Колин собирался идти в душ. Потом вхожу я, и в этот момент из ванной появляется Джессика, завернутая в полотенце.

– Что Колин сказал?

– Побежал за Верой. Потом признался мне, что встречается с Джессикой уже несколько месяцев.

– Что было дальше?

– Он ушел. Я позвонила маме. Мне было очень тяжело. Я почувствовала, что опять впадаю в депрессию, но на этот раз я была не одна. Я знала: мама позаботится о Вере, пока я привожу себя в порядок.

– То есть, несмотря на ваше тяжелое эмоциональное состояние, вы держали ситуацию под контролем и помнили о ребенке.

– Да, – отвечаю я и слегка улыбаюсь.

– Что еще вы предприняли после ухода Колина?

– Поговорила с доктором Йохансеном, попросила его снова назначить мне прозак.

– Понятно, – говорит Джоан. – Лекарство помогло вам справиться с эмоциями?

– Да, безусловно.

– А как Вера отреагировала на это потрясение?

– Замкнулась. Перестала разговаривать. А потом неожиданно у нее появилась воображаемая подруга. Тогда мы начали ходить к доктору Келлер.

– Появление воображаемой подруги обеспокоило вас?

– Да. Потому что это была не просто игра. Вера начала говорить странные вещи. Стала цитировать Библию. Упомянула об одном событии моего детства, о котором я никогда никому не рассказывала. А потом, как бы ненормально это ни звучало, она оживила мою маму.

Малкольм Мец кашляет.

– Продолжайте, пожалуйста, – просит Джоан.

– Вскоре о Вере начали писать в местной газете, появился Иэн Флетчер. Приехали верующие и человек десять репортеров. После того как Вера излечила малыша от СПИДа, их стало больше. Собралась целая толпа людей, которым хотелось дотронуться до Веры или помолиться вместе с ней.

– Как вы чувствовали себя в таких обстоятельствах?

– Ужасно! – не раздумывая отвечаю я. – Вере семь лет, и она не может выйти погулять спокойно, чтобы к ней не приставали. В школе ее начали дразнить, так что мне пришлось забрать ее и учить дома.

– Мэрайя, вы могли каким-то образом навеять дочери галлюцинации, связанные с Богом?

– Я? Нет, я не внушала ей никаких религиозных идей. Мы с Колином принадлежим к разным конфессиям. В доме даже нет Библии. Я сама не знала половины того, что слышала от Веры.

– Вы когда-нибудь наносили дочери травмы, вследствие которых ее бок и руки могли начать кровоточить?

– Нет, я бы никогда ничего подобного не сделала.

– Как вы думаете, что будет с Верой, если она переедет жить к Колину?

– Он ее любит, – медленно произношу я. – Не всегда принимал ее интересы близко к сердцу и все-таки любит. Однако беспокоюсь я не о нем, а о ней. Ей придется привыкать к ребенку, который скоро родится, и к женщине, которая ей не родная мать. Мне кажется, это будет несправедливо, если ее жизнь опять так круто изменят. – Я бросаю взгляд на Колина и хмурюсь. – Вера совершает чудеса. Нас можно разлучить, но ничто не изменится: люди везде будут следовать за ней, пытаясь оторвать от нее кусочек. – (Моя дочь смотрит на меня; ее взгляд теплый, как солнце, которое трогает твою макушку, когда выходишь из дому.) – Я не могу объяснить вам, почему Вера такая. Но она такая. И не могу объяснить, почему я заслуживаю того, чтобы жить с ней. Но я заслуживаю.

Мец называет этот свой метод «змея в джунглях». С такими свидетелями, как Мэрайя Уайт, у него может быть два пути: сразу пойти в атаку, надеясь, что жертва растеряется, или сначала усыпить ее бдительность притворным участием, а уже потом нанести смертельный удар. Главное – это заставить Мэрайю сомневаться в себе. Как признавалась она сама, вечная неуверенность в собственной правоте – ее ахиллесова пята.

– Вы, наверное, уже устали говорить о той депрессии, которая настигла вас много лет назад.

– Пожалуй, – вежливо улыбается Мэрайя.

– До тех пор вы никогда так сильно не болели?

– Нет.

– Но после того случая депрессия много раз возвращалась к вам, не так ли? – с сочувствием спрашивает Мец.

– Нет.

– Как же? – удивляется адвокат, словно бы укоряя ее в том, что она дала неправильный ответ. – Вы ведь принимали лекарства?

На лице Мэрайи мелькает выражение замешательства, и он внутренне улыбается.

– Ну да, принимала. Вероятно, это и помогло мне не впасть в депрессию снова.

– Чем вы лечились?

– Прозаком.

– Вам прописали его от резких перепадов настроения?

– У меня не было резких перепадов настроения. У меня была депрессия.

– Миссис Уайт, вы помните ту ночь, когда попытались покончить с собой?

– Почти нет. В Гринхейвене мне сказали, что мозг может блокировать такие воспоминания.

– Сейчас вы в депрессии?

– Нет.

– Но вероятно, были бы в депрессии, если бы не принимали лекарство?

– Не знаю, – уклоняется от ответа Мэрайя.

– Видите ли, я читал, что пациенты, принимающие прозак, иногда срываются. Совершенно перестают себя контролировать, совершают самоубийства. Вы не боитесь, что с вами произойдет нечто подобное?

– Нет, – говорит Мэрайя, с тревогой поглядывая на Джоан.

– Вы помните случаи умопомешательства во время приема прозака?

– Нет.

– Может быть, вы наносили кому-то ущерб, принимая прозак?

– Нет.

– Может быть, вы на кого-нибудь агрессивно реагировали?

– Нет.

Адвокат приподнимает брови:

– Нет? Значит, вы считаете себя эмоционально уравновешенным человеком?

– Да, – уверенно кивает Мэрайя.

Мец подходит к своему столу и берет видеокассету:

– Прошу приобщить эту запись к делу.

Джоан тут же вскакивает и подходит к судье:

– Ваша честь, вы не можете ему это позволить! Он скрывал от меня эту информацию, хотя обязан был до начала разбирательства ознакомить меня со всеми своими доказательствами.

– Ваша честь, – возражает Мец, – допрашивая ответчицу, миз Стэндиш сама начала дискуссию о ее эмоциональной стабильности при приеме прозака.

Судья Ротботтэм берет у Меца кассету:

– Я возьму это к себе в кабинет и там приму решение. Объявляю короткий перерыв.

Адвокаты возвращаются за свои столы. Мэрайя не знает, можно ли ей покинуть свидетельское место, и сидит словно замороженная, пока Джоан не спохватывается и не выводит ее. Они садятся рядом.

– Мэрайя, что там, на кассете?

– Понятия не имею. Честно, – отвечаю я.

Любой другой человек сказал бы, что в зале прохладно, но я чувствую, как струйки пота щекочут мне кожу, стекая по груди и по спине. Судья входит через боковую дверь, усаживается в свое кресло и просит меня вернуться на место для свидетелей. Краем глаза я вижу, как пристав вкатывает в зал телевизор и видеомагнитофон.

– Черт! – бормочет Джоан.

– Я разрешаю приобщить кассету к делу в качестве доказательства, – заявляет Ротботтэм.

Мец подходит к секретарю, чтобы что-то подписать, потом говорит:

– Миссис Уайт, я прошу вас посмотреть следующую запись.

Как только он нажимает на кнопку воспроизведения, я закусываю губу. На экране появляется мое собственное лицо. Я кидаюсь на камеру, так что картинка расплывается. Слов даже не разобрать – так громко я кричу. Наконец моя рука взлетает, как будто я хочу ударить оператора. Камера резко дергается, и в кадр на секунду попадают участники события: Вера, забившаяся в угол, мама в больничной сорочке, Иэн и его продюсер. Это запись маминого кардиологического обследования. Та самая, которую Иэн обещал не использовать.

Значит, он опять мне солгал. Я поворачиваюсь к зрителям и нахожу глазами его. Он сидит такой же бледный и окаменевший, как, наверное, и я сама. Он единственный, кто мог передать кассету Мецу. Но вы только посмотрите на него! Немудрено поверить, что он поражен не меньше моего. Прежде чем я успеваю все это обдумать, Мец спрашивает:

– Миссис Уайт, вы помните этот инцидент?

– Да.

– Расскажите нам, пожалуйста, при каких обстоятельствах была сделана эта запись.

– После того как моя мама возвратилась к жизни, ее обследовали. Мистеру Флетчеру разрешили это заснять.

– И что же произошло?

– Он обещал не направлять камеру на мою дочь. Когда он нарушил свое обещание, я просто… отреагировала.

– Вы просто… отреагировали. Гм… И часто вы так реагируете?

– Я пыталась защитить Веру и…

– Миссис Уайт, будет достаточно, если вы скажете «да» или «нет».

– Нет. – Я с усилием сглатываю. – Обычно я тщательно обдумываю каждый свой шаг.

Мец подходит ко мне:

– Как вы считаете? Эта запись доказывает вашу эмоциональную уравновешенность?

Я медлю с ответом, подбирая слова:

– Это не лучший для меня момент, мистер Мец. В целом я да, эмоционально уравновешенна.

– В целом? А во время этих странных приступов агрессии? Может быть, именно в такие минуты вы причиняете физический вред вашей дочери?

– Я не причиняю Вере вреда. Никогда не причиняла.

– Миссис Уайт, вы сами сказали, что являетесь эмоционально уравновешенным человеком, однако эта запись однозначно опровергла ваше утверждение. Получается, вы солгали под присягой?

– Нет…

– Ну же, миссис Уайт…

– Протестую! – кричит Джоан.

– Протест принимается. Адвокат истца, вы уже продемонстрировали нам то, что хотели.

Мец улыбается мне:

– Вы говорите, что никогда не причиняли дочери физического вреда?

– Никогда.

– И психологического вреда вы ей тоже не причиняли?

– Тоже не причиняла.

– Вы неглупая женщина и слушали то, что говорилось в этом зале.

– Да, слушала.

– Тогда скажите нам: если бы у вас был делегированный синдром Мюнхгаузена и я обвинил бы вас в причинении вреда вашей дочери, что бы вы ответили?

Я таращусь на Меца, чувствуя, как желчь обжигает мне горло.

– Я бы ответила, что не делала этого.

– И солгали бы. Точно так же, как солгали нам сейчас, назвав себя эмоционально уравновешенной. Точно так же, как солгали, сказав, будто защищали Веру.

– Я не лгала, мистер Мец. – Я пытаюсь взять себя в руки. – И сейчас не лгу. Я действительно защищала дочь. Именно это вы и видели на кассете. Наверное, это был примитивный способ защиты, и тем не менее. По этой же причине, то есть желая защитить Веру, я забрала ее из школы, когда другие дети начали дочку дразнить. По этой же причине я тайно увезла ее из города до начала этого судебного процесса.

– Ах да. Вы залегли на дно. Давайте поговорим об этом. Вы исчезли сразу же, как только ваш муж сообщил вам о своем намерении забрать у вас опеку над дочерью, верно?

– Да, но…

– Но вскоре вы обнаружили, что ваше тайное бегство уже никакое не тайное: Иэн Флетчер вас выследил. В его, мягко говоря, не совсем кристальной честности мы уже убедились. Теперь слушаем вашу ложь. Может быть, для разнообразия вы расскажете нам правду о том, что произошло в Канзасе?

Что произошло в Канзасе?

Иэн знает, что для Мэрайи настал момент мщения. За инцидент с Макманусом и за это видео. Правда, он, Иэн, даже не подозревает, как кассета попала к Мецу, но Мэрайю сейчас не смягчишь подобными отговорками. К тому же для нее самой лучший способ реабилитироваться – доказать, что Вера действительно исцеляет людей. А чтобы это доказать, она расскажет о его брате.

Око за око… Иэна разбирает смех. Забавно, что именно его настигло библейское правосудие. Но удивляться нечему: он хотел использовать в своих интересах частную жизнь Мэрайи, а теперь она точно так же поступит с ним. Ухватившись за края своего стула, он готовится к Страшному суду.

Что случилось в Канзасе?

Малкольм Мец стоит прямо передо мной. Со своего места справа от него Джоан отчаянно пытается привлечь мое внимание, чтобы я не наговорила глупостей. Я знаю, что она подает мне знаки, но вижу только Иэна, сидящего в глубине зала.

Я думаю о докторе Фицджеральде и его показаниях. О том, как Джоан вошла в свою контору, а там Иэн, готовый сыграть роль ее помощника. О том, какое у него было лицо, когда свидетельское место занял Макманус и когда включили эту жуткую видеокассету. Да, он не совершенство. Но разве я совершенна?

Я смотрю на Иэна, спрашивая себя, читает ли он мои мысли. Потом поворачиваюсь к Малкольму Мецу:

– Абсолютно ничего.

Эта сука врет! По лицу видно. Мец готов поставить сбережения всей своей жизни на то, что там, в Канзас-Сити, Иэн Флетчер так или иначе выяснил: все эти чудеса – чушь собачья, а Верины видения и кровоточащие раны – дело рук ее матери. Флетчер молчит, потому что не хочет раньше времени раскрывать свою сенсацию, а Мэрайя – потому что не хочет себя дискредитировать. Как быть? Опять обвинить ее во лжи? Или есть другой путь? Выдержав паузу, чтобы собраться с мыслями, Мец спрашивает:

– Вы любите свою дочь?

– Да.

– И вы все ради нее сделаете?

– Да.

– Даже жизнью пожертвуете?

Мец не сомневается: сейчас она представляет себе Веру, маленькую и жалкую, на больничной койке.

– Да.

– А опеку вы отдать готовы?

– П-простите, что? – запинается Мэрайя.

– Я спрашиваю вас, миссис Уайт, отпустите ли вы Веру, если эксперты докажут вам, что с отцом ей будет лучше?

Мэрайя хмурится, смотрит на Колина, а потом снова поворачивается к его адвокату:

– Да.

– У меня все.

Разъяренная Джоан требует, чтобы ей опять предоставили право допроса ответчицы.

– Мэрайя, – начинает она, – для начала давайте разберемся с этой видеокассетой. Расскажите нам, пожалуйста, о событиях, предшествовавших эмоциональному всплеску, который мы видели.

– Иэн Флетчер поклялся, что не будет использовать Веру в своей передаче. Только при этом условии я разрешила ему снимать кардиологическое обследование мамы. Но стоило мне отвернуться, оператор тут же направил камеру на мою дочь. Я вскочила, чтобы ее заслонить.

– О чем вы в тот момент подумали?

– О том, что не позволю ему снимать Веру. Внимания средств массовой информации ей и так хватало с избытком. Она ведь маленькая девочка. Я пыталась обеспечить ей возможность жить сообразно ее возрасту.

– В тот момент вы были эмоционально неустойчивы?

– Наоборот. Я была устойчива как скала. Я полностью сфокусировалась на Вериной безопасности.

– Спасибо, – говорит Джоан. – Теперь вернемся к последнему вопросу мистера Меца. Если осуществится его сценарий, Вера будет помещена в новую среду. Ей придется жить с женщиной, которую она однажды застала со своим отцом в весьма щекотливой ситуации. Вскоре у этой женщины родится ребенок. Вера покинет знакомые стены, а вслед за ней с вашего газона на другой конец города переместится, вероятно, толпа ее фанатов. Я правильно обрисовала перспективу?

– Да, – произносит Мэрайя.

– Хорошо. Тогда скажите: за время этого разбирательства Колин убедил вас в том, что он сможет позаботиться о Вере лучше, чем вы?

– Нет, – растерянно отвечает Мэрайя.

– А доктор Орлиц, психиатр, назначенный судом, убедил вас в этом?

– Нет, – уже увереннее говорит Мэрайя.

– А доктор Де Сантис, психиатр, нанятый истцом, убедил вас, что Колин будет лучшим родителем, чем вы?

– Нет.

– Тогда, может быть, вас убедил Аллен Макманус?

– Нет.

– Мистер Флетчер?

– Нет.

– Остается доктор Берч. Убедил ли он вас в том, что Колин для Веры – лучший опекун, чем вы?

Улыбаясь Джоан, Мэрайя подносит микрофон чуть ближе к кубам и говорит громко и твердо:

– Нет. Не убедил.

Все наши свидетели выступили, и судья объявил очередной перерыв. Я сижу в маленьком кабинете, который выделили нам с Джоан, и жду. Через несколько минут дверь открывается и входит Иэн.

– Джоан сказала мне, что ты здесь.

– Это я попросила ее.

Он, видимо, не знает, что ответить.

– Спасибо за доктора Фицджеральда, – продолжаю я.

Он пожимает плечами:

– Я в некотором роде должен тебе.

– Ничего ты мне не был должен.

Я встаю из-за стола и подхожу к Иэну. Он держит руки глубоко в карманах, как будто боится до меня дотронуться.

– Наверное, мне тоже следует тебя поблагодарить, – бормочет он. – За то, чего ты не сказала.

Я качаю головой. Иногда не получается подобрать нужные слова. Тишина между нами разлилась широко, как океан, но я все равно нахожу силы дотянуться до него, обвить его руками. Он соединяет пальцы в замок у меня на спине. Его дыхание колышет мои волосы. Он будет со мной. Сейчас мне больше ничего не нужно.

– Мэрайя, – шепчет он, – мне кажется, ты моя религия.

Ротботтэм вызывает опекуна по назначению суда.

– Адвокаты и я изучили ваш отчеты. Хотите ли вы что-либо добавить к нему?

Кензи энергично кивает:

– Хочу. Прежде всего я считаю необходимым сообщить суду о том, что это я позволила Мэрайе Уайт прийти в больницу вчера в два часа ночи.

У Меца отвисает челюсть. Джоан разглядывает свои колени. Судья просит Кензи объясниться.

– Ваша честь, я знаю: вы вправе обвинить меня в неуважении к суду и заключить под стражу. Но прежде чем вы это сделаете, я прошу вас меня выслушать, потому что я очень привязалась к этому ребенку и очень не хочу, чтобы произошла ошибка.

Судья осторожно изучает Кензи взглядом:

– Продолжайте.

– Как вы знаете, я уже представила суду свой отчет. Встретившись со многими людьми, я пришла к выводу, что если девочке угрожает какая-то опасность, то ей лучше сменить обстановку. Поэтому в документе, который вы держите в руках, я высказалась за то, чтобы передать опеку над Верой ее отцу.

Мец, осклабившись, хлопает клиента по плечу.

– Однако, – продолжает Кензи, – в субботу вечером врач сказал миссис Эпштейн, что Вера, возможно, умирает. Я посчитала, что система правосудия США не вправе мешать матери попрощаться с ребенком. И я приняла решение. Позвонила миссис Уайт и вызвала ее в больницу. Тогда, Ваша честь, я думала, что просто проявляю доброту и что на моем отчете это никак не отразится. Но произошло неожиданное. – Кензи качает головой. – Честное слово, я не в состоянии это объяснить. Могу только сказать, что собственными глазами видела, как ребенок, доживавший последние минуты, при появлении матери сразу же вышел из комы. – На несколько секунд Кензи замолкает. – Я понимаю, Ваша честь: зал суда не то место, где делятся личными наблюдениями. И все-таки я хотела бы рассказать одну историю, потому что она повлияла на мое решение. Мои прабабушка и прадедушка прожили вместе шестьдесят два года. Потом у него случился удар, и он умер. Она ничем не болела, но через два дня тоже умерла. У нас в семье считают, что от разбитого сердца. Врачи, конечно, такого диагноза не поставили, но они занимаются человеческим телом, а не душой. Горе может убить человека. В таком случае, судья Ротботтэм, кто сказал, что радость не может вернуть его к жизни? – Кензи подается вперед. – Ваша честь, прежде чем стать опекуном по назначению суда, я была адвокатом. Я умею мыслить как юрист. Я пыталась проанализировать эту ситуацию чисто рационально, но такой подход здесь не действует. Я беседовала с разными людьми: одни рассказывали мне про видения, плачущие статуи и Страсти Христовы, другие – про религиозное шарлатанство. Я слышала о тяжелобольных, которые внезапно выздоравливали, случайно соприкоснувшись с Верой в лифте больницы. В последнее время я наблюдала много необъяснимых вещей, и ничто из увиденного мной не указывало на Мэрайю Уайт как на возможную виновницу болезни ее дочери. Наоборот, я думаю, она вернула девочку к жизни. Следовательно, разлука с матерью отнюдь не будет благотворна для Веры. – Кензи прокашливается. – Поэтому извините меня, Ваша честь, но я прошу вас полностью проигнорировать мой отчет.

Зал наполняется гулом недоумения. Мец что-то яростно шепчет Колину. Судья проводит рукой по лицу.

– Ваша честь, – говорит Малкольм, вставая, – я бы хотел произнести заключительное слово.

– Я, знаете ли, даже не сомневался в том, что вы бы этого хотели. – Ротботтэм вздыхает. – Но вас я уже выслушал. Как и миз Стэндиш и миз Ван дер Ховен. Чему верить – ума не приложу. Давайте-ка мы сделаем обеденный перерыв, и это время я предпочел бы провести с Верой.

Мэрайя оборачивается и видит расширенные от удивления глаза дочки.

– Так что скажете? – спрашивает судья, встает со своего места и проходит в ту часть зала, где сидят зрители. – Вера, ты пообедаешь со мной?

Девочка смотрит на маму, та едва заметно кивает ей. Ротботтэм протягивает руку, Вера подает ему свою, и они вместе выходят из зала.

Вере нравится кресло судьи. Оно крутится и крутится – быстрее, чем на работе у папы. Еще ей нравится музыка, которая играет в судейском кабинете. Взглянув на компакт-диски, занимающие целую полку, она спрашивает:

– А есть у вас песни из мультиков?

Включив для гостьи «Короля Льва» в бродвейском исполнении, судья снимает мантию. Вера ахает.

– Ты чего? – спрашивает он.

Она опускает глаза и чувствует, что щеки вспыхнули, как будто ее поймали за поеданием печенья перед обедом.

– У вас под этой черной одеждой есть еще и обычная?

– С утра была, – смеется судья, садясь напротив. – Я рад, что тебе стало лучше.

– Я тоже, – кивает Вера и берет сэндвич с индейкой, лежащий перед ней на массивном столе.

Ротботтэм придвигается поближе:

– Ты с кем хочешь жить: с мамой или с папой?

– Хочу с обоими, но ведь так не получится?

– К сожалению, нет. Вера, а правда, что с тобой разговаривает Бог?

– Угу.

– Ты понимаешь, что из-за этого многие люди тобой интересуются?

– Да.

Несколько секунд судья молчит, потом спрашивает:

– А откуда мне знать, что ты не обманываешь?

Вера поднимает личико:

– Когда идет суд, вы ведь как-то понимаете, кто врет, а кто нет?

– В суде все дают присягу, то есть клянутся на Библии.

– Значит, если я обманываю, то получается, что те люди просто говорят какие-то слова над какой-то книжкой?

Ротботтэм усмехается. А еще говорят, в суде нет места для Бога! Сейчас Он, несомненно, здесь. Только к Вере, если верить журналистам, приходит не Он, а Она.

– Люди с давних пор считали, что Бог – мужчина, – говорит судья.

– В первом классе учительница рассказывала нам, что раньше люди верили во всякие разные вещи, потому что не знали ничего лучше. Например, не купались в ванне, чтобы не заболеть. А потом кто-то увидел микробы под микроскопом и стал думать про болезни по-другому. Можно верить во что-то очень сильно и все равно ошибаться.

Ротботтэм смотрит на девочку: уж не пророк ли она и в самом деле?

Сдвинув очки на кончик носа, судья Ротботтэм обводит взглядом истца, ответчицу и наводнивших зал журналистов.

– Несколько дней назад, в самом начале этого разбирательства, я сказал вам: «В суде есть только один Бог, и это судья». Но одна очень мудрая молодая дама указала мне на то, что я, вероятно, заблуждаюсь. – Ротботтэм берет в руки Библию. – Как мистер Флетчер, давая присягу, остроумно подметил, правосудие во многом опирается на традицию и религиозные различия часто не учитываются. Говорить о религии – не моя задача. Я здесь для того, чтобы говорить о Вере Уайт. Эти два предмета взаимосвязаны, но не взаимоисключающи. Насколько я понимаю, в этом зале мы рассматриваем два вопроса: разговаривает ли Бог с Верой Уайт и причиняет ли Мэрайя Уайт вред своему ребенку? – Ротботтэм откидывается на спинку кресла и складывает руки на животе. – Начну со второго вопроса. Мне понятно беспокойство отца девочки. На его месте я бы тоже волновался. Я слышал потрясающие заявления из уст мистера Меца и его многочисленных экспертов, миз Стэндиш и ее экспертов и даже из уст миз ван дер Ховен, назначенной на время разбирательства опекуном Веры. Мой вывод таков: я не считаю, что Мэрайя Уайт способна сознательно или несознательно навредить собственной дочери. – Из правой части зала доносится непроизвольное «ах». Судья, прокашлявшись, продолжает: – Теперь первый вопрос. Все присутствующие, включая меня, хотели бы знать, правда ли, что этот ребенок творит чудеса. Но суд не должен устанавливать, какое происхождение имеют Верины видения и кровоточащие раны: Божественное или нет. Мы не должны выяснять, кто она: иудейка, христианка или мусульманка, мессия или антихрист. Мы не должны спорить о том, может ли Бог сообщить что-то важное семилетней девочке. Мы должны понять следующее: когда сама эта девочка хотела сказать что-то, что казалось ей важным, кто ее слушал? – Судья Ротботтэм закрывает лежащую перед ним папку. – На основании всех свидетельских показаний я пришел к выводу, что уши Мэрайи Уайт всегда были в полном распоряжении Веры.