Глава 13

Трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш диавол ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить.

1 Петр. 5: 8

23 ноября 1999 года

– Редкостный засранец! – объявляет Джоан, бросая портфель на наш кухонный стол, и принимается перебирать бумаги.

Мы с мамой даже не меняемся в лице. Нам не привыкать к таким отзывам моего адвоката о Малкольме Меце.

– Пусть вас утешит то, – иронически говорю я, садясь напротив, – что через несколько недель вам больше не придется видеть этого Меца.

Джоан удивленно поднимает глаза:

– А при чем тут он? – Она откидывается на спинку стула и массирует виски. – Сегодня я имела исключительное удовольствие брать показания у Иэна Флетчера. Он опоздал на двадцать минут, и ничего, кроме имени и адреса, я из него вытянуть не смогла. В третьем классе ему рассказали о существовании Пятой поправки, и с тех пор он, видимо, мечтал на нее сослаться. – Покачав головой, Джоан передает Мэрайе список. – Мне удалось выяснить только одно: на перекрестном допросе он нам подгадит.

Мэрайя растерянно берет листок. Слова адвоката не укладываются у нее в голове. Иэн будет свидетельствовать в пользу Малкольма Меца? В пользу Колина?

– Кроме Флетчера, в списке есть кто-нибудь, о ком вы что-то знаете?

Я пытаюсь ответить, но во рту совсем пересохло. Получается только неясный возглас удивления. Как в тумане, я вижу маму, чьи прищуренные глаза нацелены на меня. Буквы в списке расплываются, с трудом складываясь в имена: Колин, доктор Орлиц, доктор Де Сантис. Словно откуда-то издалека, до меня доносится голос Джоан:

– Мэрайя, с вами все в порядке?

Он ведь обещал помочь! Сказал, что сделает все возможное, чтобы я сохранила Веру. Значит, он лгал мне! Он не мой союзник, а Меца. В чем еще он меня обманул?

Под воздействием мощного выброса адреналина я встаю, с шумом отодвинув стул, и выхожу из кухни в гостиную. Мама и Джоан провожают меня взглядами. Поняв, что я задумала, адвокат пытается меня остановить:

– Мэрайя, погодите, не рубите сплеча!

Но я не слушаю. Я не могу и не хочу ясно мыслить. Мне плевать, сколько людей увидят, как я несусь через двор, пришпоренная болью и яростью. Почти не обращая внимания даже на то, как взбудоражилась пресса, я с одной-единственной целью приближаюсь к «Виннебаго» Флетчера.

Без стука распахиваю дверь. Моя грудь вздымается. Я стою на пороге и, вытаращив глаза, смотрю на Иэна: он и трое его сотрудников собрались вокруг крошечного стола, заваленного бумагами. Иэн поднимает глаза, и на протяжении нескольких мгновений они выражают удивление, которое сменяется радостью, радость – замешательством, замешательство – настороженностью.

– Миз Уайт? – тянет он. – Какой приятный сюрприз!

По его сигналу трое помощников гуськом удаляются из автодома, бросая на меня любопытные взгляды. Как только они исчезают за дверью, Иэн подходит ко мне и хватает за плечи:

– Что случилось? Что-то с Верой?

– Пока нет! – рявкаю я.

Мой гнев заставляет Иэна сделать шаг назад.

– Сейчас такое начнется… Ты даже представить себе не можешь, какие истории созреют в головах всех этих репортеров, которые видели, как ты сюда ворвалась. – Вдруг на его лице появляется мальчишеская улыбка. – Или ты просто поняла, что больше ни секунды не можешь жить без меня?

– Почему ты не сказал мне, что выступаешь свидетелем на стороне Меца? – с трудом сглотнув, спрашиваю я.

Мой голос, не подчиняясь мне, срывается на середине фразы. Иэн сначала вздрагивает, к моему удовлетворению, а потом, к моему удивлению, начинает смеяться.

– Тебе Джоан сказала? – (Я киваю.) – Жаловалась, что я не иду на контакт? – Он тянется ко мне. – Мэрайя, я буду давать показания в твою пользу.

Я утыкаюсь носом в рубашку Иэна и даже сейчас, когда не должна чувствовать ничего, кроме ненависти, улавливаю запах его кожи. Через секунду, взяв себя в руки, я отстраняюсь:

– На случай если ты не заметил, Мальком Мец не мой адвокат.

– Все верно. Я пошел к нему и наобещал воз и маленькую тележку примеров того, как ты плохо справляешься со своими родительскими обязанностями. Но когда придет время выступать в суде, его ждет сюрприз: я скажу совсем не то, чего он ждет.

– Но Джоан…

– Мэрайя, у меня не было выбора. Я могу с глазу на глаз договориться с Мецем, что покажу на суде то-то и то-то, а потом выйти и начать болтать на суахили. Запросто. Я, в конце концов, свидетель Меца: с кем поведешься… Но если я солгу Джоан Стэндиш на официальном допросе, а на судебном заседании дам совершенно другие показания, это будет лжесвидетельство. Сегодня мне пришлось постоянно ссылаться на Пятую поправку, чтобы не навлечь проблем ни на твоего адвоката, ни на себя самого и чтобы Мец ничего не заподозрил.

Боже мой, как я хочу ему верить!

– Ты пойдешь на такое ради меня?

Иэн наклоняет голову:

– Ради тебя я пойду на что угодно.

Он снова обнимает меня, и на этот раз я не сопротивляюсь.

– Почему ты мне раньше обо всем этом не рассказал?

Его рука ласково поглаживает мою спину.

– Чем меньше ты знаешь, тем лучше. Так для тебя безопаснее. – Иэн целует меня в уголок губ, в щеку, в лоб. – Джоан пока не говори. Нельзя. Если она узнает до суда, на нее свалится чертова уйма проблем.

Вместо ответа я поднимаюсь на цыпочки и целую его: сначала робко, потом смелее. Чувствую у него во рту вкус кофе и чего-то сладкого. Если бы он врал, это было бы заметно. Мне бы, конечно, хватило прозорливости его раскусить.

А раньше хватало? Закрыв глаза, я решительно отгоняю от себя мысль о том, как обошелся со мной Колин. Я ощущаю нарастающий жар тела Иэна, его бедра прижимаются к моим.

Глотнув воздуха, он отстраняется:

– Дорогая, там, снаружи, целая толпа ждет, выйдешь ли ты из моего дома на колесах живой или нет. А если мы продолжим в этом духе, то я ничего не обещаю.

Он целомудренно целует меня в лоб и делает подчеркнуто широкий шаг назад. Краешек его рта лукаво приподнимается.

– Что такое?

– По тебе видно, что ты со мной… не совсем воевала.

Покраснев, я приглаживаю волосы и дотрагиваюсь до губ.

– Просто сделай сердитое лицо и иди домой быстрым шагом, – смеется Иэн. – Они подумают, что ты еще в гневе.

Он прикладывает руку к моей щеке, я поворачиваю голову и целую его в ладонь:

– Иэн… спасибо.

– Всегда рад вам услужить, миз Уайт, – бормочет он.

Моя мама и Джоан, все это время топтавшиеся в прихожей, сразу подскакивают ко мне, как два цирковых гимнаста, которые страхуют товарища на трапеции.

– О господи, Мэрайя! – сердится мой адвокат. – И о чем вы думали?!

Мама молчит. Только смотрит, вздернув бровь, на мои раскрасневшиеся от поцелуя губы.

– Я вообще не думала, – отвечаю я, и хотя бы в этом не вру.

– Что вы ему сказали?

– Чтобы впредь был повежливее с моим адвокатом, – лгу я, глядя Джоан прямо в глаза, и добавляю: – Не то ему придется иметь дело со мной.

За несколько минут до назначенного приезда Петры Саганофф со съемочной группой я завожу Веру в нишу возле ванной:

– Ты помнишь, о чем мы договаривались?

Она торжественно кивает:

– Ни словечка о Боге. Совсем. И будет большая камера. Вроде тех, что снаружи.

– Верно.

– И нельзя говорить Петре Саганофф, что она… на букву «с».

– Вера!

– Ну ты же сама ее так называла!

– Это было нехорошо с моей стороны, – вздыхаю я и мысленно обещаю себе, что больше никогда ни на что не буду жаловаться, если переживу этот день.

При посредничестве Джоан я договорилась с Петрой Саганофф о съемке так называемого фонового материала: оператор снимет, как Вера играет и как обе мы просто живем в собственном доме нормальной жизнью. А потом на этот видеоряд будет наложен текст. Джоан заставила Саганофф подписать соглашение о том, что можно снимать, а что нельзя, но я все равно боюсь. Вдруг случится то, от чего Джоан предостерегала меня с тех самых пор, как я впервые заговорила об этих съемках? В последнее время у нас все складывалось не самым предсказуемым образом. Что, если Верины руки опять начнут кровоточить? Что, если она забудется и начнет говорить о Боге? Что, если Петра Саганофф выставит нас на посмешище?

– Мамочка, – Вера дотрагивается до моей руки, – все будет хорошо. Бог об этом позаботится.

– Отлично, – бормочу я. – Мы усадим ее поудобнее.

Раздается дверной звонок. По дороге в прихожую я сталкиваюсь с мамой.

– И все-таки мне это решительно не нравится.

– Мне тоже, – хмуро отвечаю я. – Но если я буду продолжать молчать, люди поверят в худшее. – Я натягиваю на лицо улыбку и открываю дверь. – Миз Саганофф, спасибо, что пришли.

Телезвезда уже в полной боевой готовности. В жизни она еще привлекательнее, чем на экране.

– Спасибо вам за приглашение, – отвечает она и представляет своих спутников: оператора, звукорежиссера и продюсера.

Не глядя на меня, Саганофф ищет взглядом мою дочь.

– Вера дома, – сухо говорю я. – Пожалуйста, следуйте за мной.

Мы договорились о съемках в игровой комнате. Я не знаю лучшего способа продемонстрировать, что маленькая девочка – это просто маленькая девочка, чем показать, как она возится со своими куклами и книжками, собирает пазл. Пока оператор и продюсер решают, где разместить камеру, и ставят свет, проходит почти полчаса. Вера начинает ерзать. Оператор дает ей светофильтр – кусочек цветного пластика, который крепится к осветительному прибору бельевыми прищепками. Она берет эту штучку и смотрит сквозь нее на мир, окрашенный в желтый цвет. Но я понимаю, что терпение моей дочери уже на пределе. Если и дальше так пойдет, то, прежде чем съемка начнется, Вера бросит игрушки и куда-нибудь уйдет.

Я вспоминаю, как Иэн снимал мамино кардиологическое обследование. Даже когда границы, казалось бы, определены, возможны неожиданности… Из раздумий меня выводит внезапное перегорание пробок.

– Ах, черт! Сеть перегружена, – говорит оператор.

Еще десять минут уходит на починку предохранителя. Вера уже хнычет. Оператор поворачивается к продюсеру:

– Показывать непрерывное время съемки или время дня?

Потом звукорежиссер взмахивает перед Вериным лицом белой карточкой.

– Дайте звук! – командует оператор. – Можем начинать.

Продюсер поворачивается к Петре:

– Вы готовы?

Съемка начинается. Я сажусь на пол и помогаю Вере раскладывать фигурки на войлочной наборной доске. Следуя инструкциям Джоан, я не смотрю ни на Петру, ни в объектив. Просто играю с дочерью, как обычно. Стараюсь отвлекать ее от горящего красного огонька камеры, который, по-видимому, так и притягивает к себе ее взгляд.

– Я есть хочу! – заявляет Вера, и я понимаю, что действительно пришло время ланча.

– Тогда идем на кухню, – отвечаю я.

Вообще-то, это не так просто. Формально съемка пока еще не продлилась и тридцати минут, но на кухне, согласно нашей договоренности, снимать нельзя. Я предлагаю сделать перерыв и продолжить, когда ребенок поест. Петру любезно приглашаю пройти с нами.

– У вас красивый дом, миссис Уайт, – произносит она, по сути впервые с момента своего прихода обратившись лично ко мне.

– Спасибо.

Я достаю из холодильника арахисовое масло и желе. Вера любит сама готовить себе сэндвичи.

– Понимаю, как нелегко вам приходится, – говорит Петра и, увидев, как я изменилась в лице, улыбается. – Хотите меня обыскать, чтобы убедиться, что на мне нет микрофона?

– Нет, конечно, – отвечаю я, помня последнее напутствие Джоан: «Сохраняйте спокойствие».

Я должна тщательно выбирать слова, поскольку в закадровом тексте, который напишет Петра, наверняка так или иначе отразится то, что я сейчас скажу.

– Нам действительно нелегко, – соглашаюсь я. – Как вы, вероятно, заметили, Вера – просто маленькая девочка и никем другим она не стремится быть, что бы о ней ни думали все эти люди за нашими окнами.

За спиной Петры Вера поднимает ладошку: вокруг пластыря намазан джем, как будто отверстие снова кровоточит. Она помахивает рукой, притворяясь, что безмолвно корчится от боли. Мама, поймав мой взгляд, подбегает к Вере, стирает джем бумажным полотенцем и строго грозит ей пальцем. Я, снова сфокусировавшись на Петре, широко улыбаюсь:

– Так о чем я говорила?

– О том, что ваша дочь – обыкновенная маленькая девочка. Однако, миссис Уайт, с вами многие не согласятся.

– Другие люди вольны думать что хотят, – пожимаю я плечами. – Я не вправе им указывать, но и разделять их мнение не обязана. Прежде всего Вера – мой ребенок. А все остальное нас не касается.

Я делаю паузу, очень довольная собой. К этому моему высказыванию даже Джоан не придралась бы. Мне даже стало немножко жаль, что камера не включена.

– Перекусите с нами, миз Саганофф? – предлагаю я, доставая из холодильника пучок салата.

– Если это вас не стеснит.

Даже через несколько лет я не смогу сказать, что заставило меня произнести следующую фразу. Она просто вырвалась, как отрыжка, и я сама была ошарашена не меньше моей собеседницы.

– Ну что вы, какое стеснение?! – шучу я. – У нас сегодня только хлебы и рыбы.

На протяжении одной ужасающей секунды Петра Саганофф смотрит на меня так, словно я отрастила себе вторую голову, а потом, расхохотавшись, подходит к столешнице и спрашивает, не нужна ли помощь.

24 ноября 1999 года

В среду выходит анонс очередного выпуска передачи «Голливуд сегодня вечером!» с подзаголовком «Дома у ангела»: зрителям обещают возможность увидеть жизнь Веры Уайт изнутри. К своему удивлению, я начинаю волноваться. Ведь неизвестно, в конце концов, что Петра Саганофф про нас наговорит. А это услышат миллионы людей!

В шесть часов мы обедаем. В половине седьмого я ставлю в микроволновку попкорн. Без двадцати семь мы с мамой и Верой уже сидим на диване и ждем, когда Питер Дженнингс закончит выпуск новостей и начнется шоу «Голливуд сегодня вечером!».

– Ой! – Мама ударяет себя по груди. – Я забыла дома очки!

– Какие?

– Мои. Те, без которых я мало что увижу.

Я вопросительно приподнимаю бровь:

– Они же вроде бы были на тебе сегодня после обеда? Может, на кухне поискать?

– Да нет, ты ошибаешься, я их сегодня не надевала. Я точно помню, как оставила их на кухонной столешнице у себя дома. – Она поворачивается ко мне. – Мэрайя, ты же знаешь, я боюсь водить машину в темноте. Привези их мне.

– Прямо сейчас? – переспрашиваю я, не веря собственным ушам. – Я не могу сейчас уехать, ведь передача вот-вот начнется!

– Ну пожалуйста! До моего дома пять минут езды, а то и меньше. Новости еще не закончились. Ты успеешь вернуться. А если даже не успеешь, то включишь телевизор у меня и посмотришь там.

– Почему бы тебе просто не придвинуть стул поближе к экрану?

– Потому что это для глаз вредно, – встревает Вера. – Ты сама мне так всегда говоришь.

Я обиженно поджимаю губы:

– Поверить не могу, что ты меня заставляешь сейчас куда-то ехать.

– Если бы ты со мной не пререкалась, то уже вернулась бы.

Вскинув руки – дескать, сдаюсь, – я хватаю сумочку, выхожу из дому, сажусь в машину и так быстро выезжаю на шоссе, что журналисты не успевают увязаться за мной следом.

Быстро промчавшись по улицам Нью-Ханаана, я подъезжаю к маминому дому. Оказывается, она не просто оставила очки на кухне, но и свет там не выключила. Отперев дверь, я сразу же вижу Иэна.

– Что… что ты здесь делаешь?

Он, улыбаясь, берет меня за руки:

– Одна маленькая птичка дала мне ключи.

Я качаю головой:

– Эта птичка вот такого роста, ей за пятьдесят, и она блондинка со стрижкой боб? Уму непостижимо!

Иэн обнимает меня за талию:

– Мэрайя, ей захотелось сыграть фею-крестную. Не порти ее затею.

Я прохожу по дому, задергивая все шторы. Запираю дверь, предварительно выглянув в окно и убедившись, что никакая машина меня не поджидает.

– Но мне нужно домой, ведь скоро начнется…

– В соседней комнате включен телевизор. Твоя мама вчера зашла ко мне в автодом и спросила, не хочу ли я посмотреть передачу вместе с тобой. Видимо, решила, что тебе понадобится моральная поддержка.

– Она могла бы и сама мне ее оказать, – возражаю я.

Иэн смотрит на меня обиженно:

– Но это было бы совсем не так классно.

Только сейчас до меня доходит, что сделала мама.

– Ты пытаешься сказать мне, что моя мать хочет, чтобы мы…

Иэн дотрагивается до моих волос:

– Когда вчера ночью ты разговаривала со мной по телефону, она тебя слышала. И решила, что сейчас тебе нужна хотя бы небольшая порция счастья. Ты это заслужила. – Он улыбается. – Еще она пообещала уложить Веру спать. Значит, на сегодняшний вечер она дает нам не только свой дом, но и свое благословение.

Иэн берет меня за руку, ведет в гостиную и усаживается рядом со мной на диван. Я уже смотрю не на него, а на экран: передача началась, показывают мой дом, мою дочь. Сочный голос Петры Саганофф, как мне кажется, совершенно не гармонирует с кадрами, на которых Вера раскладывает фигурки на войлочной доске. «Вот уже несколько недель мы слышим о чудесах, которые совершает эта маленькая девочка Вера Уайт», – говорит ведущая. Потом она упоминает о воскрешении моей матери и о том, как младенец, игравший у нас во дворе, исцелился от СПИДа. Показывают местную больницу и крупный снимок того малыша. После этого на экране снова появляется Вера, рядом с ней я.

– Смотришься отлично, – шепчет Иэн.

– Ш-ш-ш…

«Но пожалуй, еще большее чудо, – продолжает Петра Саганофф, – это то, как Верина мама, Мэрайя Уайт, старается сохранять спокойствие и создавать для своего ребенка уют, когда прямо за дверью бушует буря».

– Ох, – выдыхаю я и улыбаюсь сквозь слезы. – Иэн, ты слышал?

Он раскрывает руки, и я бросаюсь к нему на грудь. Смеюсь и плачу от невероятного облегчения. Телевизор я больше не смотрю. Голоса ведущей не слушаю. Руки Иэна, которые прижимают меня все крепче, блуждают по моим плечам и спине. Я беру его лицо в обе ладони и страстно целую. Через несколько секунд мы оба уже лежим на диване и тяжело дышим. Иэн расстегивает на мне рубашку и прикасается губами к моей шее. Он пока еще только дразнит меня, но я уже дошла до точки кипения. Я хочу ощущать его, радоваться ему. Трясясь, я соединяю руки у него на шее. Почувствовав перемену во мне, Иэн отстраняется так, чтобы посмотреть мне в глаза.

– Я так скучал по тебе, – шепчет он и целует меня.

Его руки зажигают во мне огонь. Это любовь, думаю я. Любовь – пространство, в котором два одиноких человека, сцепившись, как ястребы в воздухе, кружатся, опьяненные притяжением друг к другу. Любовь – место, куда ты приходишь по собственной воле, но всегда с изумлением.

Я разжимаю руки, и Иэн проникает в меня. Наши пальцы переплетаются. Он мой, мой, мой… Его волосы падают мне на глаза. Я поворачиваю голову и, уткнувшись носом в собственное плечо, чувствую, что пахну им. Как будто он уже пустил корни у меня под кожей.

Телевизор гудит, на экране калейдоскопическая испытательная сетка. Я дотрагиваюсь до шеи Иэна, до ключиц, проступающих под рубашкой… Все это я уже знаю наизусть.

– Иэн, ты когда-нибудь думал о том, что мы можем попасть в ад?

Он отстраняется и вопросительно смотрит на меня:

– С чего вдруг ты решила об этом спросить?

– Думал или нет?

Он проводит рукой по волосам и откидывает голову:

– Если человек верит в ад, он религиозен. Значит, я должен сказать «нет».

– Может, ты и должен сказать «нет», – медленно произношу я, – но это не ответ на мой вопрос.

Иэн накрывает меня своим телом и дышит мне в шею:

– Что заставило тебя вспомнить об аде? Это? – Он слегка прикусывает мое плечо. – Или это?

Нет, хочется мне ответить. Все это – рай. Я чувствую себя как на небесах, ведь раньше мне даже в голову не приходило, что кто-то, похожий на тебя, может захотеть быть со мной. Что мы можем вот так заниматься любовью. Но следом приходит другая мысль: за такое удовольствие, конечно же, придется платить. Иэн прикасается лбом к моему лбу и закрывает глаза.

– Да, – шепчет он, – иногда я думаю о том, чтобы отправиться в ад.

Хмуро глядя в телевизор, Мец выключает видеокассету, не досмотрев записанную передачу.

– Дерьмо! – объявляет он, обращаясь к стенам пустой комнаты. – Полное дерьмо!

Мэрайя Уайт переиграла его, впустив «Голливуд сегодня вечером!» к себе за кулисы, чему он, честно говоря, удивлен. Если верить Колину Уайту, то раньше эта женщина всегда прятала голову в песок при первых же признаках конфронтации. Несколько недель она скрывалась от прессы, а потом вдруг взяла и сама пригласила съемочную группу к себе в дом. За этим явно стоит стратегия, которая, как Мец вынужден признать, достаточно эффективна. Теперь ему придется нелегко: до суда остается неделя, клиент нервничает, пресса влюблена в Веру Уайт.

– Да? – отвечает Мец на стук в дверь.

В комнату заглядывает Элкленд, его молодая помощница:

– Мистер Мец, у вас найдется минутка?

Черт, еще как найдется! У него их целый вечер. Он не знает, чем их занять, чтобы повысить свои шансы в деле Уайтов.

– Конечно. – Он указывает ассистентке на стул и вяло проводит руками по лицу. – С чем пожаловали?

– Вчера я смотрела шоу «Нова» на канале Пи-би-эс.

– Поздравляю. Вы хотите стать адвокатом или среднестатистическим американским телезрителем?

– Там говорили об этой болезни. Она называется «синдром Мюнхгаузена». Если вкратце, то человек, который ею страдает, может делать так, чтобы другой человек казался физически или душевно нездоровым.

Мец выпрямляется. Он заинтригован.

– Надеюсь, эти бумаги – результат ваших предварительных исследований? – бормочет он.

Элкленд кивает:

– Это такое клиническое расстройство. Чаще всего мать что-нибудь делает со своим ребенком, чтобы привлечь внимание. Мол, смотрите, какая я заботливая мамаша: притащила дитя в отделение экстренной помощи или к психиатру.

Мец хмурится:

– Как можно искусственно спровоцировать у другого человека галлюцинации?

– Сама я не знаю, – признается Элкленд, – но нашла того, кто знает. Я взяла на себя смелость проконсультироваться со специалистом по синдрому Мюнхгаузена по телефону. Он согласен поговорить с вами о вашем деле.

Мец барабанит пальцами по столу. Маловероятно, что Мэрайя Уайт действительно страдает этим расстройством, но это не так важно. Успех в деле чаще всего зависит не от правды, а от того, удается ли ему, Мецу, нагнать дыму в нужном направлении. Лучшая стратегия для Колина – убедить судью в том, что с матерью девочки что-то не так. Тогда тому ничего другого не останется, кроме как передать опеку отцу. Можно намекнуть, будто у Мэрайи проказа, шизофрения или этот синдром Мюнхгаузена – все равно. Главное, чтобы Ротботтэм лишний раз задумался. В этом, в конце концов, нет ничего нечестного – использовать ту же тактику, которую использовала сама Мэрайя Уайт, когда пригласила к себе «Голливуд сегодня вечером!». В этом деле все зависит не от самой информации, а от ее подачи. Суды обычно не забирают опеку у матерей, если те не наркоманки, не шлюхи и не совершенно чокнутые.

– Мне нравится ваша мысль, – осторожно произносит Мец.

– Я не сказала вам самого главного, – улыбается Элкленд, – эти мамаши, у которых действительно синдром Мюнхгаузена, – патологические вруньи. Ложь – непременный симптом этой болезни. Если у такой женщины прямо спросить, не сотворила ли она чего-нибудь со своим ребенком, она будет все отрицать, причем даже очень агрессивно.

По лицу Меца медленно расплывается улыбка.

– Именно так миссис Уайт и поведет себя на перекрестном допросе.

– Именно так, – соглашается Элкленд.

25 ноября 1999 года

Мама решила, что ей пора переехать к себе домой. Чем продиктовано такое решение, я не знаю. Может, из-за приближающегося суда, а может, ей просто надоело спать у нас в гостевой комнате. Я помогаю упаковывать мамины вещи в чемоданчик, который помню с детства.

Сейчас я складываю на кровати ее ночную рубашку, а сама мама в ванной – собирает кремы, пасты и порошки. Все это источает аромат, прочно ассоциирующийся у меня с ней. Можно было подумать, что этот родной запах помешает мне заниматься сексом в мамином доме, но он нисколько не помешал. Как ни странно, даже наоборот: воздух, пропитанный комфортом и чувством защищенности, только возбудил и меня, и Иэна.

– А я ведь так и не поблагодарила тебя, – говорю я маме, когда она выходит из ванной с косметичкой.

– Ерунда! – отмахивается она. – Не за что.

– Я не то имею в виду, что ты жила здесь с нами. А то, что тогда ты… отправила меня за очками.

Мама поднимает глаза:

– Ага! Наконец-то ты об этом заговорила!

Я чувствую, как щеки заливаются краской. Я до сих пор не могу разговаривать с мамой о своей личной жизни, не чувствуя себя при этом одиннадцатилетней девчонкой.

– Это был очень милый жест, – дипломатично замечаю я.

– Боже мой! Давай называть вещи своими именами. Это было рандеву. Свидание. Любовное…

– Предлагаю на этом остановиться, – улыбаюсь я. – Ты же моя мать.

Она дотрагивается до моей щеки. Мне немножко щекотно, как будто она держит на ладони мое детство.

– Но может быть, я успела стать тебе еще и другом?

Звучит несколько упрощенно, но, в общем-то, так и есть: две главные женщины моей жизни, мои лучшие подруги – это моя мать и моя дочь. Одну из них я чуть не потеряла несколько недель назад. Вторую могу потерять через несколько дней.

– Я нужна тебе, это ясно. Но и он тебе нужен. Так кто же, если не я, поможет тебе встретиться с ним?

Мама методично соединяет обувь в пары и укладывает в чемодан. Она прекрасна. Снаружи мягкая, а внутри стальной стержень. Через несколько десятилетий я хочу быть похожей на нее.

– Ты лучшая мама на свете, – говорю я тихо.

2 декабря 1999 года

Накануне слушания Джоан обедает с нами. Потом, пока мама с Верой убирают со стола, мы с моим адвокатом уединяемся у меня в мастерской. Еще раз репетируем мою речь. Убедившись в том, что в зале суда я не буду запинаться, Джоан цепляется каблуками за перекладину стула и, задумчиво глядя на меня, говорит:

– Знаете, Мэрайя, для вас это будет не пикничок.

– Вообще-то, я догадывалась, – смеюсь я. – Есть места, куда я пошла бы с гораздо большей охотой.

– Я не это имею в виду, Мэрайя. Я о том, что люди начнут говорить. От Колина следует ожидать любых пакостей. А кроме него, у Меца куча свидетелей, которые вымуштрованы так, чтобы выставить вас в самом неприглядном виде.

Иэна среди них не будет, пытаюсь я убедить саму себя.

– Я уже не говорю о том, какие вопросы он станет вам задавать. Он наизнанку вывернется, чтобы вы растерялись, оступились и выглядели так, как говорили о вас его свидетели. То есть ненормальной. – Джоан подается вперед. – Не позволяйте ему ни на что вас провоцировать. Каждый день, возвращаясь из зала суда домой, напоминайте себе о том, что Малкольм Мец вас, в сущности, совсем не знает. Для него вы не человек, а средство достижения цели.

Я смотрю на Джоан и заставляю себя улыбнуться:

– Не беспокойтесь обо мне. За последнее время я отрастила себе довольно толстую шкуру.

Но при этих словах я обхватываю собственные плечи руками, как будто мне вдруг стало холодно, и чувствую, что вот-вот рассыплюсь на части.

В половине одиннадцатого раздается звонок в дверь. Я открываю ее, готовясь увидеть вспышку фотоаппарата, но вижу Колина. Взгляд у него такой, будто он удивлен не меньше моего.

– Мы можем поговорить? – после нескольких секунд молчания спрашивает он.

Мне хочется просто прогнать его или сказать ему, чтобы звонил моему адвокату, однако я киваю. У нас общее прошлое, и в каком-то смысле оно связывает нас прочнее ненависти и прочнее кровных уз.

– Хорошо. Только тихо. Вера спит.

Он идет за мной по коридору. Интересно, о чем он думает? О том, куда я дела фотографию Анд? Или о том, всегда ли плитка была такой темной? Каково это – прийти в собственный дом и не узнать его?

На кухне Колин придвигает себе стул и садится на него верхом. Я представляю себе, как возмутилась бы Джоан, если бы увидела, что я общаюсь с противником без адвоката. И все-таки я, нерешительно улыбнувшись, наклоняю голову:

– Итак, говори.

– Это убивает меня, – шумно выдыхает Колин.

Что? Стул? Возвращение в наш дом? Джессика? Я?

– Ты знаешь, Рай, почему я в тебя влюбился?

Я изо всех сил впиваюсь пальцами в край столешницы за своей спиной.

– Тебя адвокат надоумил сюда прийти?

Недоумение в расширенных глазах Колина кажется подлинным.

– Господи, да нет, конечно! Неужели ты так обо мне думаешь?

Я смотрю на него в упор:

– Теперь я уже не знаю, что думать о тебе, Колин.

Он встает, подходит к подставке для специй и трогает каждую баночку: анис, базилик, кориандр, семена сельдерея с солью, красный молотый перец, укроп.

– Ты сидела на ступеньках библиотеки, – вспоминает Колин. – Я подошел к тебе с ребятами из команды. Был шикарный весенний день, а ты корпела над учебниками. Я спросил, не хочешь ли ты пойти с нами. – Он качает головой, глядя в пол. – И ты пошла. Просто оставила книжки, сложенные стопкой, как будто тебе было все равно, кто их подберет, и отправилась с нами.

Я улыбаюсь. Со своим учебником по экономике я распрощалась навсегда. Но тогда мне казалось, что это не такая уж большая жертва. Ведь взамен я получила Колина.

– В тот день я совершила ошибку. Нужно было продолжить заниматься, – отвечаю я, возвращая на место бутылочку с лавровым маслом, которую Колин поставил на столешницу.

Он дотрагивается до моего плеча:

– Ты и правда так думаешь?

Я боюсь поднять на него глаза. Смотрю на его руку, пока он не убирает ее.

– Тебе не хотелось, Колин, чтобы я за тобой пошла. Я была нужна тебе, чтобы меня травить.

– Я любил тебя! – с яростью восклицает он.

– И долго? – спрашиваю я.

Колин делает шаг в сторону и обвиняюще произносит:

– Ты изменилась. Раньше ты была другой.

– Ты удивлен, что я не плачу в кухонное полотенце, забившись в угол? Извини, если разочаровала, – говорю я и сама понимаю: это уже перебор.

Колин продолжает наседать:

– Сколько ты продержишься на этот раз, Рай? Скоро ли начнешь искать путь к бегству в шкафчике с лекарствами? Или, пока дочь в школе, пялиться часами на бритву? Когда ты бросишь Веру?

– А ты ее не бросил?

– Я не брошу, – отвечает Колин. – Больше не брошу. Послушай, Рай, я совершил ошибку, но это произошло между тобой и мной. До того момента я всегда был рядом с Верой. На сто процентов. Да, теперь ты каждое утро гладишь нашу дочь по головке и говоришь, как сильно ее любишь. Зато раньше на тебя она не могла положиться, а на меня могла. Думаешь, Вера забыла, что, когда она была маленькой, ее мамочка по полдня валялась на диване с головной болью, или спала, наглотавшись халдола, или трепалась со своим долбаным мозгоправом, вместо того чтобы забрать ее из детского сада? – Колин поднимает трясущийся палец. – Ты ничуть не лучше меня!

– Я никогда и не говорила: «Я лучше!» В этом-то и разница между нами.

Колин смотрит на меня так зло, что мне становится страшно.

– Ты не заберешь ее у меня!

– Это ты ее у меня не заберешь, – возражаю я.

Только бы он не увидел, как меня трясет. Мы привели друг друга в такую ярость, что оба не сразу замечаем Веру. Только когда она делает судорожный вдох, мы оборачиваемся.

– Дорогая, мы тебя разбудили?

– Солнышко, – Колин расплывается в улыбке, – привет!

Я протягиваю руку, чтобы дотронуться до плеча дочки, но что-то в ее взгляде останавливает меня. Вера застыла, глаза расширены от ужаса, руки, сжатые в кулачки, вытянуты по швам, лицо совсем бледненькое, нижняя губка дрожит.

– Мама?.. Папа?..

Но мы не успеваем объяснить, что между нами происходит, так как замечаем кровь, которая просачивается между Вериными пальцами.

Через несколько секунд Вера уже извивается на полу, выкрикивая какие-то непонятные мне слова.

– Или! Или! – зовет она.

– Он придет, – говорю я, хотя понятия не имею, кто это такой.

Я стараюсь не привлекать внимания к тому, что на этот раз у Веры кровоточит еще и бок. Просто придерживаю ее за плечи, чтобы она не поранилась еще сильнее. Ее ладошки оставляют на кафеле кровавые следы.

– Уэствейл-Хилл, дом восемьдесят шесть, первый поворот по левой стороне! – кричит Колин в телефон, и в его голосе слышна паника. – «Скорая» уже едет, – говорит он, положив трубку, и опускается на пол рядом со мной.

Он прижимается щекой к Вериной щечке, и на какое-то время это ее успокаивает.

– Папочка здесь, папочка о тебе позаботится…

Вера вздрагивает, потом корчится от боли. Ее голос звучит как бурная река. Слоги и неясные стоны перерастают в рыдания. У Колина отвисает челюсть. На несколько секунд он столбенеет, а потом, мобилизовавшись, снимает пиджак, заворачивает в него Веру и берет ее на руки, как делал, когда она была совсем крохой. Под звуки колыбельной, которой я несколько лет не слышала, она, к моему удивлению, затихает.

Тут в дом вбегают парамедики. Колин отходит в сторону, уступая им место. Я наблюдаю за тем, как эти люди осматривают мою дочь, и слышу то, что уже готова услышать: давление в норме, зрачки на свет реагируют, кровотечение не останавливается. В конце концов, я уже проходила это. Рука Колина обхватывает мою руку, как перчатка.

– Мы оба поедем с ней в больницу, – говорит он.

– Колин…

– Послушай, – прерывает он меня тоном, не терпящим возражений, – мне плевать, что будет в суде. Мы оба родители, значит оба поедем.

Я хочу поговорить с доктором Блумбергом с глазу на глаз, но в то же время хочу, чтобы Колин услышал то, что в прошлый раз врач сказал мне. Я хочу вырвать руку из руки Колина и встать отдельно от него. Я ужасно хочу поговорить с Иэном. Но Колин всегда управлял мной, как луна приливом, и я ловлю себя на том, что мои ноги по привычке следуют за ним в машину «скорой помощи», и там он сидит, задевая меня плечом. Когда мои глаза привыкают к темноте, я вижу змеи капельниц, вонзившихся своими иглами в моего ребенка.

В отделении экстренной помощи мы с Колином сидим на одном из уродливых диванчиков в комнате ожидания. Кровотечение удалось приостановить, и Веру повезли на рентген. Достав ее карточку, дежурный врач вызвал доктора Блумберга.

На протяжении последних тридцати минут Колин постоянно был чем-то занят. Отвечал на вопросы парамедиков и врачей, ходил из угла в угол. Выкурил три сигареты прямо за стеклянными дверями, и, пока он там стоял, луна плавно очерчивала его профиль. Теперь он сел сгорбившись рядом со мной. Я сижу, подперев голову руками.

– Думаешь, – шепчет Колин, как будто боится спугнуть свою мысль, произнеся ее вслух, – она делает это для привлечения внимания?

– Что – это?

– Ранит себя.

Я поднимаю глаза:

– Ты можешь верить таким россказням о ней?

– Я не знаю, Мэрайя. Не знаю, чему верить.

Своевременное появление доктора Блумберга спасает нас от продолжения этого разговора.

– Миссис Уайт, что случилось?

Колин протягивает руку:

– Я Колин Уайт. Отец Веры.

– Здравствуйте.

– Насколько я понимаю, вы уже осматривали мою дочь раньше? Был бы вам признателен, если бы вы посвятили меня в историю ее болезни.

Доктор Блумберг искоса смотрит в мою сторону:

– Наверное, ваша жена…

– Мы с миссис Уайт не поддерживаем отношений, – обрывает его Колин. – Я хотел бы услышать все от вас.

– Хорошо. – Доктор садится напротив и складывает руки на коленях. – Я уже проделал с Верой множество диагностических процедур, но пока не нашел медицинского объяснения ее внезапным кровотечениям.

– Это точно кровь?

– Несомненно. Мы проверили ее в лаборатории.

– Вера ранит себя сама?

– Не думаю, – отвечает доктор Блумберг.

– Тогда, возможно, кто-то другой?

– Что, простите?

– Может быть, кто-то наносит Вере эти раны?

Доктор Блумберг качает головой:

– Вряд ли, мистер Уайт. По крайней мере, это не то, что вы имеете в виду.

– Откуда вы знаете?! – кричит Колин, и в глазах у него слезы. – Откуда, черт подери?! Послушайте, я видел, как у нее случился какой-то припадок и ни с того ни с сего пошла кровь. Но вы-то должны это объяснить! Сделайте ей какую-нибудь томограмму, какой-нибудь анализ! Вы же врач! Вы обязаны разобраться, и я хочу, чтобы моя дочь оставалась здесь, пока вы не выясните, что с ней происходит. Если вы опять выпишете ее и это повторится, я подам на вас в суд за некомпетентность.

Я вспомнила, что доктор Блумберг рассказывал мне об одном человеке, которого лет сто назад госпитализировали со стигматами на ступнях. Чтобы он наверняка не мог ранить себя сам, врачи надели на него металлический ботинок. Неужели Колин и правда думает, что я разрушаю жизнь нашей дочери?

– Я не могу проводить обследование без согласия матери, – помолчав, произносит доктор Блумберг.

– У вас есть согласие отца, – холодно отвечает Колин.

– Мы положим ее, – соглашается доктор, – но нам вряд ли удастся выяснить что-то новое.

Колин удовлетворен.

– Сейчас к ней можно? – спрашивает он, вставая.

– Веру привезут в детское отделение через несколько минут. Она будет спать. Ей сделали укол успокоительного. – Доктор переводит взгляд с меня на Колина. – Утром я к ней зайду. По правилам нашей больницы на ночь с ребенком в палате может остаться только кто-то один из родителей.

Кивнув, доктор Блумберг уходит. Я расправляю плечи, готовясь к бою, но Колин, к моему удивлению, говорит:

– Оставайся ты. Вере так будет привычнее.

Мы молча идем к лифту, поднимаемся в педиатрическое отделение. Медсестра за стойкой называет номер палаты, в которую положат Веру, после того как сделают ей рентген. Мы входим в палату, Колин садится на единственный стул, я стою у окна с видом на больничную вертолетную площадку.

Через несколько минут сестра привозит Веру в кресле и помогает ей перелечь на кровать. На ручках белые бинты.

– Мамочка?

– Я здесь. – Я сажусь на край постели и дотрагиваюсь до Вериной щеки. – Как ты себя чувствуешь?

Она отворачивается:

– Хочу домой.

– Доктор считает, что тебе лучше побыть здесь, – говорю я, убирая волосы с ее лица.

Колин подходит с другой стороны и наклоняется над кроватью:

– Привет, Печенюшка!

– Привет, папа.

Он осторожно берет Верину ручку и гладит выше бинта.

– Милая, как это случилось? – спрашивает он. – Ты мне расскажи, я не буду сердиться. Ты сама поранилась? Или тебя поранил кто-то другой? Может, бабушка или священник, который к вам приходит?

– Бога ради… – вмешиваюсь я.

Колин прищуривает глаза:

– Ты не бываешь с ней рядом каждую минуту, Мэрайя, и всего знать не можешь.

– Скажи еще, что это делаю я!

Мой бывший муж только поднимает брови.

После того как Вера уснула, Колин встает:

– Слушай, извини. Просто это для меня мучительно – видеть ее в таком состоянии и не знать, чем помочь.

– Извинения с оговорками мне не нужны.

Несколько секунд Колин молча смотрит на меня.

– Разве нам обязательно общаться так?

– Нет, – шепотом отвечаю я. – Не обязательно.

Потом я вдруг оказываюсь в объятиях Колина, мое лицо прижато к его шее. Он касается лбом моего лба, и это приводит в движение целый поток воспоминаний. О мужчине, с которым я рассчитывала прожить всю жизнь и с которым завтра встречусь в зале суда.

– Я приду утром. Наверняка судья согласится перенести заседание.

– Наверняка, – бормочу я ему в грудь.

– Как бы то ни было, – тихо, словно во сне, говорит он, – я знаю, что это не ты.

После этих слов Колин в очередной раз меня покидает.

Перед тем как дописать свое рекомендательное заключение для судьи Ротботтэма, Кензи ставит в микроволновку упаковку мини-пицц и наливает себе большой бокал красного вина. Она представляет себе, что съедает целую коробку, потом еще одну, потом методично опустошает холодильник и морозилку. Пихает в себя все подряд, пока не утрачивает способность двигаться. Вот она уже и пальцем пошевелить не может. А значит, не может и работать.

Ее отчет как опекуна по назначению суда должен лежать у Ротботтэма на столе завтра утром, до начала слушания. Задача Кензи как объективного наблюдателя – заложить фундамент, опираясь на который судья будет взвешивать аргументы истца и ответчицы. Кензи делает долгий медленный глоток. В деле Уайтов столько полутонов, столько неясного, что временами она даже не знает, все ли ей хорошо видно.

Одна сторона конфликта – Колин и Джессика Уайт, новая семья, глава которой явно любит Веру. Но Кензи противна мысль о том, чтобы отдать ребенка мужчине, так по`шло изменявшему предыдущей жене. Другая сторона – Мэрайя Уайт, отягощенная эмоциональным грузом своего прошлого. Наверняка эта женщина до сих пор обманывает то ли себя, то ли дочь, а может, и ее, Кензи. Оставить Веру матери, не зная всей истории, – довольно рискованный шаг. Однако нельзя отрицать, что Мэрайя Уайт, до недавнего времени даже в собственных глазах бывшая воплощением неуверенности и ненадежности, сейчас работает над собой, меняет свою жизнь. Очевидно и то, что Вера очень привязана к матери. Но здоровая ли это привязанность? Может, девочка просто пытается оберегать маму, которая слишком слаба, чтобы оберегать ее?

Кензи ставит бокал на стол и ждет, когда курсор замигает перед первой строкой документа, потом она выключает компьютер в надежде на чудо.

В отделении интенсивной терапии немногочисленные плачущие родственники стоят у кровати восьмидесятидвухлетней Мейми Ричардсон. На прошлой неделе у нее случился удар, с тех пор она в коме. Врачи говорят, что мозг поврежден очень сильно. Поэтому сейчас семья собралась здесь, чтобы прекратить искусственное поддержание этой жизни.

Дочь сидит с одной стороны постели, муж, с которым Мейми прожила шестьдесят лет, – с другой. Он гладит покрытую пигментными пятнами руку, как будто это амулет, приносящий удачу, роняет слезы на вафельное одеяло, укрывающее худые ноги жены. Дочь смотрит сначала на врача, стоящего за аппаратом искусственного дыхания, потом на отца:

– Папа, ты готов?

Вместо ответа он наклоняет голову. Женщина уже собирается подать доктору знак, и в этот самый момент ее останавливает скрипучий голос матери.

– Изабель Луиза! – кричит Мейми, садясь. – Ради всего святого! Что это ты затеяла?

– Мама? – почти беззвучно произносит дочь.

– Мейми! – вскрикивает муж. – О боже, боже! Мейми!

Старуха выдергивает из носа трубку:

– Алберт, чего ради вы меня всем этим увешали?!

– Ляг, мама, у тебя был инсульт.

Дочь смотрит на врача, который сначала ошарашенно попятился, а теперь подскочил к пациентке и осматривает ее.

– Позовите медсестру, – просит он Алберта.

Но тот не может оторвать взгляда от женщины, без которой больше полувека не мыслил себя. Женщины, чья смерть унесла бы бóльшую часть его самого. Наконец с энергией человека, сбросившего половину своих лет, он выбегает в коридор, размахивая руками и громко сзывая медперсонал в палату, которая расположена прямо над палатой Веры Уайт.

Ночью Верина рука оказывается у меня на лице. В детском отделении интенсивной терапии родителям предоставляют раскладушки, но я решила лечь вместе с дочкой, хотя кровать и узкая. Хочу защитить ее, хочу быть рядом, если ей вдруг опять станет больно.

Вера ворочается. Я дотрагиваюсь губами до ее лба и тут же отстраняюсь: не помню, чтобы она когда-нибудь была такой горячей. Жму на кнопку над кроватью.

– Да? – отвечают мне.

– У моей дочери поднялась температура.

– Сейчас придем.

Входят медсестры с градусниками и спиртовыми губками, теребят Веру, но она даже не шевелится. Движения медиков сопровождаются какими-то странными звуками. Только через несколько секунд я понимаю, что эти тихие ритмичные стоны исходят из глубины Вериного тельца.

– Может быть, отправите доктору Блумбергу сообщение на пейджер?

– Миссис Уайт, – говорит одна из сестер, – дайте нам просто выполнять свою работу, хорошо?

Но я же мать! – хочется мне ответить. Зачем вы мешаете мне выполнять мою?

Услышав, что температура у Веры – сто пять и пять, я тут же начинаю думать о заражении крови, спинальном менингите, раке. Если с моей дочкой что-то очень серьезное, почему анализ крови не показал, например, повышенного количества белых кровяных телец? А если все не так страшно, тогда откуда такой жар?

Я не хочу отходить от Веры, но иногда нужно делать то, чего не хочется. В коридоре я подхожу к стойке медсестры и спрашиваю, можно ли воспользоваться телефоном. В Вериной палате сейчас слишком много людей, чтобы я могла звонить оттуда. Порывшись в сумочке, я достаю маленькую зеленую бумажку с номером, набираю его и с трудом заставляю себя произнести:

– Джессика, это Мэрайя Уайт. Передайте, пожалуйста, Колину, что Вере стало хуже.

Когда Малкольм Мец приезжает в свой офис, волосы у него все еще мокрые, а глаза красные после душа. Элкленд, пятьсот раз извинившись, вызвала его после того, как в вестибюль ворвался Колин Уайт, разъяренный, словно вырвавшийся из клетки тигр. От всего этого Мец, мягко говоря, не в восторге. На работе он предпочитает выглядеть безукоризненно, особенно в те дни, когда выступает в суде. До начала сегодняшнего слушания еще почти пять часов, но, поскольку ему не дали выспаться, у него все равно теперь будет такая физиономия, будто он всю ночь пил. При виде клиента Мец вздрагивает: волосы у Колина взъерошены, пиджак измят, а на рукаве… неужели кровь?

– Боже! – восклицает адвокат. – Вы выглядите еще хуже, чем я.

– Да, – отвечает Колин, даже не удосуживаясь взглянуть на Меца, – в том-то и дело. Ей плохо, она в этой чертовой больнице! И что бы вы там ни говорили, люди смотрят телевизор и все это влияет на судью. Вспомните то бостонское дело, когда няньку судили за убийство младенца! Я плачу вам дикие деньги не для того, чтобы проиграть. И я вам точно говорю, Малкольм: с ней это происходит, я своими глазами видел. Кто-то или что-то заставляет ее болеть.

– Погодите, кто болеет? Кто в больнице? – спрашивает Мец.

Колин смотрит на него как на сумасшедшего:

– Вера.

– Вера в больнице? – переспрашивает Мец, вытаращив глаза.

– У нее началось кровотечение. Прямо на моих глазах. Она просто стояла, а потом… – Колин трясет головой. – Господи, только бы они смогли действительно помочь ей, а не просто накачать лекарствами! Только бы выяснили, в чем дело! Ведь кровь у человека не может пойти просто так!

Мец останавливает клиента, подняв руку, и уточняет:

– Ваша дочь в больнице.

– Да.

– Под наблюдением.

– Да.

По лицу Меца расплывается улыбка.

– Так это же прекрасно! – Взгляд Колина вынуждает его торопливо добавить: – Я хотел сказать, что мы сможем извлечь из этого пользу для нашего дела.

Пока Элкленд вкратце рассказывает клиенту о синдроме Мюнхгаузена, Мец думает: в свое время, когда он подал ходатайство о том, чтобы Веру Уайт срочно изолировали от матери, он действовал наугад, не рассчитывая всерьез на успех. Теперь оказывается, что это был гениальный ход.

– Только представьте себе, – объясняет Мец, – сегодня же мы входим к судье и подаем срочное прошение: дескать, жизнь ребенка подвергается большой опасности. Умоляем, оградите девочку от влияния Мэрайи Уайт. Мы об этом уже просили, но в тот раз Ротботтэм решил, что мы блефуем, и оставил вашу дочь с матерью. Теперь из-за этой его ошибки Вера попала в больницу. Я расскажу о синдроме Мюнхгаузена и пообещаю предоставить необходимое заключение нашего эксперта. Психиатр, мол, считает, что ребенка нужно изолировать от матери судебным решением. Ротботтэм почувствует себя виноватым в том, что проигнорировал наш первый сигнал, и на этот раз сделает так, как просим.

– Что-то раньше я никогда не слышал про этот синдром Мюнхгаузена, – хмурится Колин.

– Я тоже, – улыбается Мец. – Но к концу разбирательства мы станем специалистами по этому заболеванию.

– Не знаю, Малкольм… – качает головой Колин. – Мэрайя… она, наверное, иногда бывает действительно чересчур поглощена собой, но чтобы она сознательно нанесла Вере какой-то ущерб – это нет.

– Мистер Уайт, – вмешивается Элкленд, покусывая губу, – насколько я поняла из специальной литературы, суть этого расстройства именно в том, что человек кажется очень неравнодушным, даже идеальным родителем, а на самом деле причиняет ребенку вред.

– Но вчера вечером, – медленно произносит Колин, – я стоял в двух футах от Веры и видел, как у нее пошла кровь. Она ничем себя не колола, ни к чему вообще не прикасалась. А Мэрайя стояла еще дальше от нее, чем я. Но вы говорите… вы думаете…

Мец мотает головой:

– Колин, вопрос не в том, что думаем мы с вами, а в том, какую мысль мы хотим внушить судье.

Кензи, уснувшую возле ноутбука, будит телефонный звонок.

– Миз ван дер Ховен… – говорит вкрадчивый голос, когда она берет трубку.

Даже спросонья невозможно не узнать Малкольма Меца.

– Не рановато ли вы сегодня начали рабочий день?

– Пять утра – самое работоспособное время.

– Я не знала.

Усмехнувшись, Мец спрашивает:

– Полагаю, вы уже отослали свое заключение?

У Кензи внутри как будто что-то обрывается, когда она смотрит на пустой экран компьютера.

– Наверное, – продолжает адвокат, – вы уже отправили судье отчет по факсу, чтобы до начала слушания он успел с ним ознакомиться. И все-таки я считаю себя обязанным кое о чем поставить вас в известность.

– О чем же, мистер Мец?

– Этой ночью Вера Уайт была госпитализирована.

Кензи резко выпрямляется:

– Что?!

– Насколько мне известно от моего клиента, у нее снова стали кровоточить руки, причем теперь ее состояние тяжелее, чем в прошлый раз.

– Боже мой! Кто с ней сейчас?

– Судя по всему, мать. – Помолчав несколько секунд, Мец продолжает: – Но я считаю нужным известить вас о нашем намерении это исправить. Я буду просить судью подписать приказ, запрещающей Мэрайе Уайт контактировать с ребенком. У меня есть основания подозревать, что именно она вредит здоровью Веры.

– Вы располагаете доказательствами? – спрашивает Кензи.

– Я пришел к выводу, что миссис Уайт страдает определенным психическим расстройством. Эксперт, которого я привлек к этому делу, со мной согласен.

– Понятно.

– Вы в любом случае узнали бы о произошедшем. Просто я подумал, что, вероятно, вы хотели бы получить эту информацию до начала судебного разбирательства. – С этими словами Мец кладет трубку.

Кензи включает компьютер и ждет, когда загорится экран. Свет монитора заставляет ее поморщиться: слишком много энергии сразу. И вот она начинает торопливо печатать, надеясь, что успеет навестить Веру до начала слушания. Надеясь на то, что, если девочку действительно посещает некое небесное существо, оно приехало вместе с ней в машине «скорой помощи» в больницу, а оттуда сопроводит ее в новый, безопасный дом. Кензи пишет:

Я рекомендую передать опеку над Верой Уайт ее отцу.