Глава 12

Долго молчал Я, терпел, удерживался; теперь буду кричать, как рождающая, буду разрушать и поглощать все…

Ис. 42: 14

8 ноября 1999 года

Джессика Уайт сдвигает светло-зеленую стеклянную вазу чуть вправо, отчего бутоны бледно-лиловых тюльпанов покачиваются. Колин Уайт, сидящий на диване рядом с ней, непринужденно откидывается на подушки различных оттенков фиолетового цвета. Я как будто попала на страницу каталога, думает Кензи, и не могу выбраться.

– Миз ван дер Ховен, принести вам еще минеральной воды? – спрашивает Джессика.

– Нет, спасибо. И зовите меня Кензи. – Она улыбается. – Я слышала, вы ждете малыша?

Это только ее воображение или Колин действительно слегка отстраняется от жены? Джессика гладит себя по животу:

– В мае.

– Мы надеемся, что, когда он родится, его старшая сестренка уже будет жить с нами, – добавляет Колин.

И Кензи точно знает, что он пытается до нее донести.

– Хм… Мистер Уайт, может быть, вы объясните, почему у вас вдруг возникло желание получить полную опеку над Верой?

– Я хотел этого всегда, – спокойно отвечает он. – Просто я посчитал, что сначала нужно встать на ноги. Да и Вере дать время – не вырывать ее из дому сразу после развода, который стал для нее шоком.

– То есть вы заботились о ее интересах?

Колин обворожительно улыбается. Этот человек, думает Кензи, может продавать песок в пустыне. Он может очаровать кого угодно.

– Ну конечно! – Он подается вперед и, выпустив пальцы жены, соединяет руки. – Послушайте, ситуация неприятная, и строить из себя святого я не собираюсь. В тот день я не ожидал, что Мэрайя и Вера нас застанут. Знаю, это не оправдание. Но и вы поймите: у нас не просто… какой-то там флирт. Я люблю Джессику. Я женился на ней. Какие бы проблемы ни возникали у меня с Мэрайей, Веры они не касались. Я ее отец и всегда им буду. Поэтому хочу дать ей такой дом, какого она заслуживает.

Кензи постукивает карандашом по блокноту:

– А чем плох тот дом, в котором она живет сейчас?

В первую секунду Колин, похоже, растерялся, но потом отвечает:

– Ну вы же там были! Разве это нормально, что на девочку, как только она открывает дверь, набрасывается целый журналистский корпус? Господи, разве нормально, что она думает, будто разговаривает с Богом?

– Насколько я понимаю, ваша бывшая жена предприняла попытку оградить дочь от внимания прессы.

– Это она вам так сказала? – У Колина заходили желваки на скулах. – Она сделала попытку уйти от судебной системы. На следующий же день после того, как я сказал ей, что заберу у нее опеку над Верой, она исчезла.

Эти слова заставляют Кензи выпрямиться.

– Она знала, что получит повестку в суд?

– Я сказал: «С тобой свяжется мой адвокат», и – бац! – она залегла на дно.

Кензи делает пометку в блокноте. Ее чуть ли не с пеленок учили уважать закон, поэтому, если у кого-то возникает мысль обойти систему, это уже само по себе внушает ей подозрения.

– Но ведь Мэрайя приехала обратно.

– Это ее адвокат вернула ее. Теперь-то вы понимаете, почему я хочу оградить дочь от влияния бывшей жены? Если во время разбирательства Мэрайя поймет, что ее дела плохи, она соберет чемоданы и снова убежит вместе с Верой. Мэрайя не сможет бороться по правилам, это просто не в ее натуре. Не случайно она несколько лет посещала психотерапевта.

– Вы сторонник психотерапии?

– В определенных случаях – конечно.

– А ваша бывшая жена говорит, что после предпринятой ею попытки самоубийства вы ей такого варианта не предложили.

Колин поджимает губы:

– Простите, миз ван дер Ховен, но, по-моему, вы не совсем объективны.

Кензи смотрит ему в глаза:

– Моя работа – переворачивать камни.

Джессика вдруг встает и откашливается:

– Мне кажется, сейчас самое время попробовать пирог.

Кензи и Колин провожают ее взглядом. Как только она скрывается на кухне, он начинает возбужденно говорить:

– Думаете, мне легко было отправить собственную жену в Гринхейвен? Господи, да я же ее любил! Но она… она… За одну ночь она превратилась в человека, которого я перестал узнавать. Я не понимал, как с ней разговаривать, как о ней заботиться. Поэтому я сделал то, что посчитал нужным сделать, чтобы ей помочь. А теперь та история как будто повторяется. Моя девочка больше не ведет себя как нормальный ребенок. Для меня невыносимо смотреть на это.

Кензи давно усвоила, что иногда мудрее всего ничего не говорить. Она откидывается на спинку дивана и ждет. Колин продолжает:

– Когда Вера только родилась, я ходил ночью по дому с ней на руках, если она начинала беспокоиться. Она была такая крошечная и такая славная! Иногда, стоило мне ее взять, она сразу переставала плакать и смотрела на меня, как будто уже знала, кто я. – Опустив глаза, Колин добавляет: – Я люблю ее. И буду любить, что бы ни случилось, что бы суд ни решил. Этого у меня не отнимут. – (Кензи перестала записывать.) – Миз ван дер Ховен, вы ни разу в жизни не ошибались? – тихо спрашивает Колин.

Она отводит взгляд и видит под столом в соседней комнате большую коробку. На этикетке изображен пластиковый мольберт. Он явно куплен не для того, кто еще не родился.

– Я оптимист, – поясняет Колин, покраснев, и застенчиво улыбается.

Кензи ловит себя на том, что, сочувствуя Мэрайе, ожидала увидеть монстра. А у этого человека были причины затеять борьбу. И он не мстит, он просто видит нечто пугающее и пытается это устранить. Хотя, вероятно, он просто хороший актер.

9 ноября 1999 года

Явившись в манчестерскую епархиальную канцелярию, отец Рампини был препровожден в красиво оформленную приемную. Он стоит и, сцепив руки за спиной, рассматривает книжную полку. Зачем Его преосвященству шестнадцать экземпляров «Жития святой Терезы из Лизьё»?

Дверь открывается, и Рампини, резко повернувшись, украдкой вытирает вспотевшие руки. Торопливо ответив на его приветствие, епископ Эндрюс усаживается в бордовое кожаное вольтеровское кресло и указывает на кресло поменьше:

– Прошу.

Семинарский священник садится и останавливает взгляд на качающейся цепочке наперсного креста, спрятанного в епископский карман.

Рампини уже не раз направляли к предполагаемым визионерам, чтобы он проверил, нет ли в их заявлениях чего-нибудь богопротивного. До сих пор даже в многообещающих случаях он рекомендовал выжидательную политику. Боялся попасть впросак, поторопившись с выводами. Потому-то сейчас у него трясутся руки. В этот раз он решился на риск, поскольку действительно верит, что малышка Уайт видит Бога.

Епископ Эндрюс снимает очки, протирает их и снова надевает:

– По словам ректора семинарии, вы один из крупнейших теологов Северо-Запада нашей страны.

– Благодарю вас, Ваше преосвященство.

– От лица епархии спасибо вам, что приехали.

– Это честь для меня, – говорит Рампини.

Епископ милостиво кивает:

– У меня к вам всего несколько вопросов, преподобный отец.

– При всем уважении, Ваше преосвященство, я уже представил вам отчет.

– Да… Строго говоря, даже два. Видите ли, я не могу понять, почему теолог, к тому же один из крупнейших на Северо-Западе, с промежутком в несколько часов пишет два противоречащих друг другу отчета об одном и том же предмете.

Рампини обиженно молчит. Эндрюс, начиная испытывать нетерпение, лезет в карман, чтобы успокоить себя перебиранием четок.

– Я уверен, – продолжает епископ, – что при вашей профессиональной репутации вас многократно вызывали как консультанта для оценки разнообразных случаев визионерства.

– Да, такое случалось достаточно часто.

– Но до сих пор вы ни разу не дали утвердительного заключения.

Рампини поджимает губы:

– Это правда. В моем измененном докладе я такое заключение дал.

Епископ наигранно почесывает голову:

– Я что-то совсем запутался. Я не претендую на столь глубокие познания в теологии, какими обладаете вы, и поэтому мне кажется, что, если еврейский ребенок видит Бога-женщину, это противоречит традиционной католической догме.

Отец Рампини скрещивает руки на груди:

– Иначе говоря, вы требуете от меня обоснования моих выводов?

– Ну что вы! Это только для моего собственного… просвещения… но я бы действительно хотел знать ход вашей мысли.

Рампини прокашливается:

– Аргументов, Ваше преосвященство, у меня несколько. То, что Вера Уайт не католичка, не исключает истинности ее видений. С большей осторожностью, на мой взгляд, следует относиться к заявлениям пожилых леди, которые молятся по шестнадцать часов в сутки, а потом уверяют, будто узрели Иисуса на своем кухонном столе. Вера о видении не просила, но оно на нее снизошло. О своем общении с Богом девочка рассказывает очень неохотно, а стигматы прячет.

– Стигматы? – переспрашивает епископ. – Вы их видели?

– Да. Сам я не специалист по этому вопросу, но медики единогласно заключили, что раны на руках Веры не могли быть нанесены искусственно.

– Вероятно, у нее истерия.

– Вероятно, – соглашается Рампини. – Но есть и другие доказательства – так сказать, внешние. Это случаи исцеления.

– Вам, конечно, виднее, но, признаться, будь я на вашем месте, меня бы смутило то, что она бегает и на каждом углу кричит, будто Бог – женщина.

– Ничего такого она не делает. За распространение ереси ответственно Общество Бога-Матери. А Вера вообще почти ничего не говорит. К тому же, как я указал в своем втором отчете, на самом деле она не видит женскую фигуру. Она видит Господа нашего Иисуса Христа в традиционной одежде и ошибочно принимает Его за женщину.

– Ваш вывод притянут за уши, сын мой.

– Вы, конечно же, не станете учить меня выполнять мою работу, – мягко возражает отец Рампини. – Встретьтесь с ней лично, Ваше преосвященство, а потом мы с вами поговорим снова.

Несколько секунд священнослужители в упор смотрят друг на друга.

– Вы твердо убеждены, что это необходимо? – после паузы спрашивает епископ.

– Да.

– По-вашему, мне следует доложить об этом на конференции епископов Соединенных Штатов?

– Я бы не посмел диктовать вам, что вы должны делать.

Епископ Эндрюс пирамидкой соединяет кончики пальцев обеих рук:

– Видите ли, преподобный отец, здесь вам не сериал «Секретные материалы». Каковы бы ни были вкусы толпы, мы не можем привлекать паству в церковь с помощью каких-то фантастических фокусов. Даже будь я склонен последовать вашей рекомендации, меня насторожило бы то, как скоропалительно вы переменили свое решение. Мне совершенно не хотелось бы произвести на коллег впечатление сумасшедшего охотника за привидениями. Если я выставлю себя на посмешище, представьте себе, какие проблемы ждут епархию. Да и Католическую церковь в целом. Не случайно, преподобный отец, на рассмотрение таких дел обычно уходят многие годы. Если же Вера Уайт окажется шарлатанкой, скандал может разразиться тогда, когда ни вас, ни меня уже в живых не будет, и мы останемся в блаженном неведении относительно последствий нашей ошибки. – Склонив голову набок, епископ интересуется: – Ребенок когда-нибудь посещал католический храм?

– Насколько мне известно, нет, Ваше преосвященство.

– Она получает иудейское воспитание?

– Нет. Ее мать не исповедует иудаизм сама и девочку в синагогу не водит. Однако я проконсультировался у одного раввина, и он мне подтвердил: если мать – еврейка, то и ребенок тоже. Невзирая ни на какие обстоятельства.

– Вот вам и камень преткновения, – говорит епископ. – Если ребенок не католик, он вне нашей юрисдикции.

У Рампини на щеке начинает дрожать мускул.

– Тогда зачем вы меня позвали?

Епископ подходит к своему столу, и Рампини, наблюдая за ним, понимает: он решил себя обезопасить. Он положит утвердительное заключение под сукно до тех пор, пока ветер не переменится. На всякий случай он оставит у себя оба отчета, а отец Рампини, если захочет возразить, вызовет к себе недоверие как человек, слишком легко меняющий свое мнение. Краска, поднимаясь от белого воротничка, заливает лицо семинарского священника.

– Вы должны проигнорировать мой первый отчет, – говорит он приказным тоном. – Я официально представил вам второй. Его, и только его вы должны считать действительным.

Не отводя взгляда от лица Рампини, старый епископ отправляет листок, который держал в руках, в ящик стола.

– Второй, говорите? – произносит он. – А это какой из двух?

10 ноября 1999 года

Когда Иэн входит в кабинет Малкольма Меца, тот даже не встает.

– Ну что ж, очень рад вас видеть. – Адвокат откидывается на спинку стула. – Я ваш большой поклонник.

Иэн в упор смотрит на него:

– Мой гонорар – девяносто тысяч. Столько мне платят за рекламу в моем шоу. На ваш судебный процесс я смотрю как на нечто в этом роде: вы хотите, чтобы я продал вам часть своего времени, отвлекшись от того, что собирался говорить.

Мец, к его чести, даже не моргает.

– Не вижу в этом проблемы. – На самом деле ему неизвестно, готов ли клиент платить такие деньги, но не сворачивать же переговоры прежде, чем они начнутся! – Если, разумеется, вы понимаете, что у нас не телешоу. На кон поставлена жизнь ребенка.

– Оставьте эту ерунду для зала суда, – говорит Иэн. – Я знаю, чего вы хотите.

– И чего же?

– Доказательств того, что Вера Уайт – простая марионетка, а ее мать – кукловод.

– И у вас, конечно, – улыбается Мец, – эти доказательства есть?

– Если бы у меня их не было, тогда зачем вы ко мне обратились?

– Не знаю, – подумав, отвечает адвокат. – Судя по вашему рейтингу, вы, пожалуй, сумели бы убедить судью даже в том, что солнце завтра не встанет.

– Видимо, вы и правда мой поклонник, – смеется Иэн.

– Почему бы вам просто не сказать мне, что у вас есть?

– Отснятый скрытой камерой вполне приличный видеоматериал, где Мэрайя Уайт натаскивает девочку, как выступать перед толпой. Признание женщины, чей ребенок якобы излечился от СПИДа, в том, что Мэрайя заплатила ей три тысячи долларов за выступление на национальном телевидении. Письменное заключение двух экспертов по поводу того, как Милли Эпштейн вернулась к жизни. Там что-то связано с электрическим током.

– А руки?

– Вы про так называемые стигматы? Это оптический обман.

– Оптический обман?

– Да бросьте! Вы же видели, как в цирке фокусники глотают огонь и пропускают предметы сквозь кулак.

– Но как ей удалось одурачить стольких врачей?

– Над этим я сейчас работаю. Предполагаю, что их не дурачили. Когда дело доходило до медицинского осмотра, Вера действительно в себя чем-то тыкала.

– Зачем? – спрашивает Мец недоверчиво.

– Удивительно слышать от вас такой вопрос. – Иэн откидывается на спинку стула. – Для привлечения внимания, разумеется.

Адвокат прищуривается:

– А позвольте спросить, почему эти материалы до сих пор не появились в эфире?

– Потому что я планирую начать кое с чего покрупнее. И даже не спрашивайте: это не продается. – Иэн складывает пальцы домиком. – Насколько я себе представляю, ваше разбирательство поможет мне как следует разогреть аудиторию перед грандиозным финалом. За ту сумму, которую я озвучил, вы получите видеоматериалы и письменные свидетельства, а также возможность прикрыться моей репутацией и мое присутствие на сцене. Но это, черт возьми, все!

– Я вас понял, – медленно кивает Мец.

– Еще вы должны понять, что я занятой человек. Я согласен выступить в суде с той информацией, которую сейчас вам озвучил, и готов обсудить с вами мои показания, но мы сделаем это здесь и сейчас.

– Исключено. Я не готов. Мне надо…

– Со мной работы будет в два раза меньше, чем с обычным свидетелем. Я уже знаю, как действовать. Вам остается только набросать, какие факты и в каком порядке вы хотите услышать.

На несколько секунд воцаряется тишина. Двоим мужчинам, каждый из которых исполнен сознания собственной значительности, тесно в маленькой комнатке.

– Еще одна репетиция перед судом, – говорит Мец.

– А вы умеете торговаться, сэр, – улыбается Иэн.

Приоткрыв дверь, Мэрайя видит на пороге Кензи ван дер Ховен, которая спрашивает:

– Вера выйдет поиграть?

Мэрайя смеется, хотя планировала держаться серьезно:

– Сегодня холодновато. Может, пообщаетесь в доме?

Заранее оговоренный визит назначенного судом опекуна позволяет ей вздохнуть спокойно. Целый день она огрызалась на Веру из-за того, что та все время путалась под ногами. Оно и понятно, если им обеим приходится сидеть взаперти.

Вера влетает в комнату на роликах. При виде черных следов, которые появляются на плитке, Мэрайя прикусывает язык, чтобы в двадцатый раз на дню не рявкнуть на ребенка – тем более в присутствии опекуна. Она просто ловит Верин взгляд, вздергивает бровь, а потом с раздражением смотрит на пол.

– Упс! – восклицает Вера и, шлепнувшись на попу, расстегивает на роликах липучки. – Кензи, вы ко мне пришли?

– Ага. Хочешь поиграть?

– Еще как!

– Если понадоблюсь, – улыбается Мэрайя, – я на кухне, готовлю обед.

Провожая ее взглядом, Кензи чувствует у себя в руке маленькие пальчики.

– Идемте, я покажу вам свою комнату, – говорит Вера. – Она классная!

– Правда? А какого она цвета?

– Желтого.

Они вместе поднимаются по лестнице и входят в комнату с солнечными стенами и белой кроватью под балдахином. Вера заскакивает на постель и несколько раз подпрыгивает, встряхивая распущенными волосами. Потом приземляется на пятую точку, спрыгивает на ковер и начинает экскурсию:

– Вот мои наборы лего. А вот набор для рисования, который Санта подарил мне в прошлом году. А вот такая я была через два часа после того, как родилась.

Кензи добросовестно изучает фотографию крошечного младенца с помидорно-красным личиком.

– Ты много времени проводишь в своей комнате?

– Когда как. Мама возражает против телевизора в моей комнате, поэтому мультики я смотрю внизу. Иногда мне хочется порисовать в кухне на столе, и тогда я с набором для рисования иду туда. Или рисую на полу в гостиной. А раньше я занималась балетом.

Вера поднимает руки над головой и медленно кружится.

– А теперь не занимаешься? – спрашивает Кензи, наблюдая за ее движениями. – Почему?

Девочка садится на пол и, теребя петельку на ковре, пожимает плечами:

– Из-за разных вещей. Мама плохо себя чувствовала.

– А потом?

– Потом пришла Бог.

Кензи внутренне холодеет:

– Ясно. А это было хорошо?

Вера ложится на спину и, потянув коврик за края, заворачивается в него:

– Глядите, я в коконе.

– Расскажи о Боге, – просит Кензи.

Действительно превратив себя в подобие куколки, Вера подкатывается поближе. Видно только ее лицо.

– С Ней мне хорошо, тепло. Как будто я села на кучу одежды, которая только что из сушилки. Но я не люблю, когда Она делает мне больно.

Кензи наклоняется к девочке:

– Она делает тебе больно?

– Она говорит, так надо. Я знаю, что Ей самой этого не хочется. Потом она всегда говорит: «Мне жаль».

Кензи смотрит на залепленные пластырем ручки девочки. Ей, опекуну по назначению суда, всякое пришлось повидать. В том числе много очень неприятного.

– Бог приходит разговаривать с тобой, когда в комнате темно? – спрашивает она, и Вера кивает. – Ты к ней прикасаешься? Видишь ее лицо?

– Иногда. А иногда просто знаю, что Она тут.

– Потому что тебе больно?

– Нет. Потому что пахнет апельсинами.

При этих словах Кензи, встрепенувшись, смеется:

– Правда?

– Угу. – Вера просовывает руку в кукольный домик и достает оттуда фигурку. – Поиграем?

Кензи рассматривает уменьшенную копию фермерского дома.

– Как красиво! – восклицает она, трогая пальцем крошечную балясинку, выточенную из дуба. – Это тебе тоже Санта принес?

– Нет, это мама смастерила. У нее такая работа.

Опираясь на свой довольно богатый опыт, Кензи предполагает, что Вера либо сама наносит себе ранки, либо их наносит ей кто-то очень близкий. Кто-то, кто внушил себе, будто заставляет девочку страдать из любви к ней. Разглядывая кукольный домик, изготовленный очень ловкими и аккуратными руками, Кензи напряженно думает. Она видела много примеров жестокого обращения с детьми, и все равно каждый раз ей тяжело поверить в то, что нормальный с виду родитель может мучить собственного ребенка.

– Милая, это делает с тобой твоя мамочка? – спрашивает Кензи.

– Что – это?

Кензи вздыхает: дети, которые подвергаются насилию, почти никогда не говорят, кто их обижает. Во-первых, они боятся кары, обещанной за разглашение тайны. Во-вторых, у них искажено восприятие: как это ни печально, они считают причиняемую им боль проявлением внимания. В-третьих, дети часто не показывают следов насилия, потому что показывать-то и нечего. Очень немногие получают синяк под глаз или сотрясение мозга при ударе о стол. Чтобы выступила кровь – это редкость.

В открытую Мэрайя, конечно, дочку не мучает. Вера вроде бы не сторонится ее. Избыточное внимание прессы, допустим, не на пользу маленькой девочке. Да и общения со сверстниками ей не хватает. Но это еще не насилие.

Вдруг дверь открывается. На пороге появляется Мэрайя, явно не ожидавшая увидеть Веру и Кензи. В руках у нее стопка постельного белья.

– Извините, – смущенно бормочет она. – Я думала, вы в игровой комнате.

– Что вы, что вы! Я просто любовалась вашим кукольным домиком. Никогда не видела ничего подобного.

Мэрайя, покраснев, кивает и, оставив белье на тумбочке, направляется к выходу:

– Не буду вам мешать.

– Да вы могли бы и…

– Нет-нет. Все в порядке.

И она выходит, оставляя после себя легкий цитрусовый аромат.

Предыдущей подопечной Кензи была девятилетняя девочка, которая жила с бабушкой и дедушкой, потому что мать от нее отказалась. Супруги посещали церковь по воскресеньям, их внучка ходила в школу хорошо одетая и каждое утро получала горячий завтрак. А примерно раз в неделю просыпалась среди ночи оттого, что дед ее насиловал. «Только попробуй кому-нибудь пожаловаться, – говорил он. – Окажешься на улице».

Отъезжая от дома Уайтов, Кензи вспоминает этот случай. В новом деле, казалось бы, нет очевидного сходства с той ситуацией, но какая-то перекличка ощущается, и от этого ощущения никак не отделаешься. Мэрайя Уайт явно что-то скрывает. Потому и не может находиться с Кензи в одной комнате дольше пяти минут.

Заходящее солнце светит прямо в лобовое стекло. Вздохнув, Кензи опускает защитный козырек. Может быть, ее смущает то, что Мэрайя побывала в психиатрической больнице. Или то, что хотела спрятаться от судебной системы. Но если Колин правильно истолковывает исчезновение бывшей жены, тогда зачем же она, Мэрайя, вернулась? Вдруг дело в чем-то другом?

За время общения с Верой у Кензи сложилось впечатление, что девочка хотела бы остаться с мамой. Но почему? Из-за антипатии к Джессике Уайт или из-за шантажа со стороны матери? А может быть, уезжая с ребенком из Нью-Ханаана, Мэрайя на самом деле не знала о намерениях мужа и просто пыталась оградить дочь от излишнего внимания. Никто из врачей, с которыми Кензи беседовала, даже не намекал на то, что проблемы физического и психического здоровья Веры могут быть как-то связаны с действиями ее матери. Может, у девочки просто гипертрофированное воображение?

Едва не столкнувшись с машиной, которая ее подрезала, Кензи ударяет по тормозам и съезжает на обочину и трет глаза. Сосредоточься, говорит она себе. Сосредоточься. Слишком много тревожных сигналов.

Возвращаясь на дорогу и осторожно продолжая движение, Кензи спрашивает себя: может быть, самая большая ошибка Мэрайи заключается просто-напросто в том, что она слепо верит в правдивость слов своей дочери?

14 ноября 1999 года

Идея утреннего воскресного шоу принадлежала Джеймсу. Он посчитал, что трансляция атеистической передачи в то время, когда христиане собираются в храмах, создаст резонанс. У Иэна семь готовых сценариев, но все они кажутся ему неактуальными, и он решает импровизировать. Ему придется разрываться между двух огней, пытаясь, с одной стороны, не навредить Вере и Мэрайе, а с другой – не вызвать подозрений у продюсера.

Чувствуя на лице горячие лучи осветительных приборов и глядя в широко раскрытый рот камеры, Иэн бросает Библию на траву у своих ног. В отличие от студийных выпусков, этот, натурный, записывается в присутствии зрителей. Аудитория небольшая, поскольку люди, собравшиеся возле дома Мэрайи, – в основном не атеисты, а истово верующие. Потому-то Иэн и избрал библейский текст в качестве предмета осмеяния.

– «Возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь… и принеси его во всесожжение…» – цитирует Иэн, обводя публику взглядом. – Да, вы не ослышались. Авраам должен убить своего ребенка только для того, чтобы доказать свою готовность повиноваться. Если Бог скажет: «Прыгай!», он только спросит: «Как высоко?» И что же происходит? Авраам действительно подносит к горлу Исаака нож, и лишь в последний момент Господь его останавливает. Я, мол, пошутил. – Иэн фыркает. – И такому Богу вы молитесь? Высшему существу, для которого вы пешки? Если спросить священнослужителей, они скажут вам: «Это история о вере. О том, что нужно всецело полагаться на волю Божию. Господь устроит все к лучшему». Но на самом деле речь здесь не о вере. И даже не об Аврааме. Это история об Исааке. Библия об этом умалчивает, но я хотел бы знать, что он подумал, когда отец ни с того ни с сего взял и положил его на жертвенный алтарь. Что почувствовал, когда лезвие отцовского ножа коснулось его горла. Заплакал ли, замочил ли штаны? Ребенок из этой истории вычеркнут. Предполагается, что если вы хорошие христиане, то должны уважать Авраама за покорность Божьей воле. Но как человека я его совсем не уважаю. И я презираю Бога, который так использует ребенка. Я скорее приму сторону того родителя, который решится противостоять деспоту – пусть даже деспоту предположительно божественного происхождения, – чтобы защитить свое дитя. – Иэн вздергивает бровь; камера берет его лицо крупным планом. – И я надеюсь, что миз Уайт, мать Веры, придерживается таких же взглядов.

– Стоп! Снято!

Иэн отворачивается и, взяв у ассистента полотенце, вытирает с лица пот и грим. Затем берет у другого ассистента свои записи и удаляется в «Виннебаго», не обращая внимания на гул толпы, которая его слушала.

Люди либо поняли, либо нет.

Иэн прекрасно знает, что произнесенный им текст можно истолковать двояко: то ли он, уподобляя Мэрайю Аврааму, обвиняет ее в сутенерском использовании ребенка в угоду средствам массовой информации, то ли он хвалит ее за попытку хоть как-то оградить дочь от этих алчных сил. Что подумают зрители, Иэну, честно говоря, не так уж и важно. Его волнует реакция Мэрайи и продюсера. Желательно, чтобы эти двое поняли сказанное им по-разному.

Дверь открывается и закрывается. Джеймс садится, кладет ноги на стол и непринужденно произносит:

– Неплохо. Только я думал, что ты побольше скажешь о ребенке.

– Об Исааке?

– О Вере Уайт. – Джеймс пожимает плечами. – Мы ведь здесь уже несколько недель торчим. Подозреваю, зрители ожидали большего.

– Чего, например?

– Ну не знаю… Больше эмоций, больше напора. Доказательств, а не красивых фраз.

Иэн чувствует, как у него на щеке начинает дергаться мышца.

– Говори прямо, чего ты хочешь, Джеймс.

Продюсер поднимает руки:

– Боже правый! Не хватай меня сразу за горло!

– Кажется, у меня репутация агрессивного засранца? Сейчас я ее оправдаю.

– Иэн, я только хочу напомнить тебе, что ты, когда уезжал отсюда, говорил мне по телефону про какие-то новые обстоятельства в этой истории. Теперь ты вернулся и делаешь уже второй выпуск подряд, едва упоминая о ней? Иэн, дойная корова здесь Вера Уайт. Она же золотая жила. Авраам с Исааком – это, конечно, хорошо, но ими можно было бы заняться и после того, как телеканал подпишет с тобой новый договор. – Джеймс заглядывает Иэну в лицо. – Очень надеюсь, что это все неспроста. Что ты держишь за хвост сенсацию, которая произведет эффект разорвавшейся бомбы. – Иэн не меняется в лице, а Джеймс хмурится. – Ты меня слышишь?

Иэн медленно поворачивает голову и, глядя своему продюсеру в глаза, произносит:

– Бум!

– Это Бетельгейзе, – объясняет Вера. – Красная звезда в созвездии Ориона.

Сидя на одеяле с футбольными мячиками и кутаясь в свое пальто, Кензи смотрит на ночное небо.

– А это Телец, – продолжает девочка. – Орион пытается его застрелить.

– Ты много знаешь о звездах.

– Мы их в школе изучали, когда я туда ходила. И папа иногда показывал мне созвездия.

Впервые Вера по собственной инициативе упоминает об отце.

– Тебе нравилось рассматривать звезды вместе с ним?

– Угу.

Кензи подтягивает колени к груди.

– А мой папа играл со мной в хоккей. – Кензи решает немного переменить тактику. – Настоящий, на льду.

– Вы играли в хоккей? – удивленно спрашивает Вера.

– Представь себе, да. Я это терпеть не могла. У меня было пятеро старших братьев, и папа, видимо, не очень-то замечал, что я девочка.

Вера смеется. С одной стороны, Кензи рада, что сказала это, а с другой – ей неприятно вспоминать о том, как она чувствовала себя лишней в собственной семье.

– Вы были вратарем?

– Чаще всего я была шайбой, – улыбается Кензи.

Вера переворачивается на бок и подпирает щеку рукой:

– Ваш папа по-прежнему живет здесь?

– Он живет в Бостоне. Мы видимся довольно редко. – Немного поколебавшись, Кензи добавляет: – Я по нему скучаю.

– И я по своему тоже. – Эти слова звучат тихо, как ночь, и тонут в шорохе листвы. – Не хотела бы скучать, но скучаю.

– А почему ты бы не хотела скучать по папе?

– Потому что он сделал что-то ужасное, – шепчет Вера. – Что-то, из-за чего мама очень сильно огорчилась.

– И что же это было? – Вера молчит, и через секунду Кензи понимает: девочка беззвучно плачет. – Вера?..

Она отворачивается, утыкаясь лицом в собственное плечо, и всхлипывает:

– Не знаю! Мы с ним разговаривали, а потом из ванной вдруг вышла какая-то леди, и он ушел. Наверное, я что-то не так сказала.

– Ты тут ни при чем, милая. Проблема в отношениях между твоими папой и мамой.

– Нет, он просто не хочет со мной жить.

– Он хочет с тобой жить, – объясняет Кензи. – И мама тоже. Они оба очень любят тебя. Поэтому судье и мне придется помочь вам решить, останешься ли ты здесь или переедешь к папе.

Кензи невольно вспоминает притчу о царе Соломоне, которую ей рассказывали в воскресной школе. Когда две женщины заявили права на одного и того же ребенка, царь приказал разрубить младенца пополам, потому что знал: настоящая мать скорее согласится отдать свое дитя, нежели допустит, чтобы оно пострадало. Азбучный пример мудрости: проблема решена, ни капли крови не пролито. Но это только притча. В жизни оба родителя зачастую либо одинаково хороши, либо одинаково плохи. В жизни приходится учитывать множество сопутствующих обстоятельств. В жизни именно детям нередко приходится разгребать то, что оставили после себя родители.

15 ноября 1999 года

Малкольм Мец входит в конференц-зал, где Лейси Родригес было велено его подождать, и, прислонившись бедром к краю стола, спрашивает:

– А мне принесли?

Она подносит ко рту ржаной сэндвич с индейкой и капустным салатом:

– Нет. Того, что вы мне платите, хватило только на один.

– Угадайте, что это: черное с бежевым, хорошо смотрится на адвокате.

– Не знаю. Что?

– Доберман. – Ухмыльнувшись, Мец берет у Лейси сэндвич и откусывает с одной стороны. – Неплохо. Давненько я не ел капустного салата. – Он возвращает ей сэндвич, вытерев рот ее салфеткой. – Ну? Чем порадуете?

Лейси постукивает пальцем по пачке бумаг:

– Что вы знаете про Канзас-Сити?

– Черт возьми, я разве за то вам плачу, чтобы вы задавали мне вопросы?

– Платить, Малкольм, вы могли бы и побольше, – ухмыляется Лейси. – Тем не менее я задействовала свои связи в авиакомпании. Угадайте, где Мэрайя Уайт пряталась на прошлой неделе?

Мец берет листок, который протягивает ему Лейси, и пробегает глазами список имен:

– Какая разница где? То, что она с девчонкой где-то отсиживалась, ни для кого не секрет.

Лейси встает и открывает первую страницу списка, где перечислены пассажиры первого класса:

– Что тем же самолетом летел Иэн Флетчер, тоже ни для кого не секрет?

– Флетчер?

Мец вспоминает свою недавнюю встречу с этим телеатеистом, который намекнул на то, что сможет разоблачить Веру с помощью какой-то очень важной, никому не доступной информации. Они уже обсудили свидетельские показания Флетчера, но о полете в Канзас-Сити тот ничего не говорил. Наверное, это часть секретного плана. Мец улыбается, мысленно пряча новый козырь в рукав. Флетчер думает, его тайна в безопасности? Сразу видно: он не мыслит как юрист. Когда он займет место свидетеля в зале суда, его можно будет спрашивать о чем угодно. И под присягой ему придется говорить правду.

Мэрайя упорно стремится к тому, чтобы поменьше пересекаться с Кензи, когда та приходит к Вере. Если Кензи на кухне, у Мэрайи находится какое-нибудь дело в гостиной. А если Кензи наверху, хозяйка дома спускается в подвал. Она слишком нервничает в присутствии этой женщины. Слишком боится сказать что-нибудь, о чем потом пожалеет.

Сегодня Кензи пообещала заплести своей подопечной французскую косу.

– Мы играем в салон красоты, – говорит она Мэрайе. – Пожалуйста, присоединяйтесь.

– Спасибо, но я лучше не буду вам мешать.

– Да нет… Если честно, я прошу вас присоединиться, потому что должна посмотреть, как вы с Верой общаетесь.

Мэрайя втягивает голову в плечи. Это ведь ненадолго… И отказаться нельзя – хуже будет.

– Ладно, – соглашается она и улыбается. – Только не делайте мне химическую завивку.

Они вдвоем поднимаются на второй этаж. Кензи стучится в дверь Вериной комнаты. Девочка сразу же открывает и кричит:

– Я готова! Я вымыла голову с шампунем и кондиционером.

Кензи садится на кровать и начинает гладить волосы девочки. Они струятся сквозь ее пальцы, как серебро.

– Хочешь обычную французскую косу или косу наоборот?

Вера смотрит на мать, они обе пожимают плечами.

– Наше собственное мастерство ограничивается конским хвостиком, – признается Мэрайя. – Для нас любой вариант шикарен.

Кензи берет с макушки своей подопечной прядь волос и разделяет ее на три части.

– В Верином возрасте меня подстригли почти под ноль.

– Ее папа хотел, чтобы она была мальчиком, – шепотом поясняет Вера матери.

– Это правда, – кивает Кензи. – Поэтому как только я стала более или менее самостоятельной, то первым же делом отрастила волосы ниже задницы.

Хихикнув, Вера громко шепчет Мэрайе:

– Ма! Кензи сказала «задница»!

– Упс!

Кензи плетет косу, каждый раз присоединяя к центральным прядкам волосы сбоку. Мэрайя внимательно смотрит, как будто потом от нее потребуют это повторить.

– Я выросла в Бостоне, – жизнерадостно говорит Кензи. – Вера, ты когда-нибудь была там?

– Нет. – Вера слегка изгибается. – Зато мы ездили в Канзас-Сити.

Канзас-Сити. Это слово звучит для Мэрайи как удар, от которого у нее перехватывает дыхание. Она никогда не врала Кензи, но о своей попытке залечь вместе с дочерью на дно предпочитала не говорить вообще. Теперь ей кажется, что то, о чем она умалчивает, большими буквами написано у нее на лбу. Любой, кто посмотрит ей в лицо, сразу узнает о ее связи с Иэном, о Майкле и о его встрече с Верой.

– Ты ездила в Бостон, когда была совсем маленькой, солнышко. – Мэрайя делает отчаянную попытку сменить тему. – Ты просто не помнишь.

– А Канзас-Сити помню.

– Милая… Кензи это, наверное, неинтересно.

– Почему же? Я плету, а ты, Вера, рассказывай. Когда вы ездили в Канзас-Сити?

– На прошлой неделе, – отвечает Вера.

Кензи вопросительно поднимает глаза.

– Мне захотелось увезти ее отсюда. Подальше от всего этого, – тихо поясняет Мэрайя.

– Почему именно на прошлой неделе, а не раньше?

Мэрайя отворачивается:

– Потому что время пришло. Это сумасшествие длилось уже слишком долго.

– Может быть, ваш отъезд как-то связан с решением Колина забрать у вас опеку? Ведь он сообщил вам о своем намерении.

Мэрайя судорожно соображает, как бы так ответить, чтобы не казалось, будто она хотела обойти закон, хотя это правда. Она смотрит на Веру: нужно как-то перевести разговор в другое русло, пока дочка не сболтнула про Иэна.

– Это получилось ненамеренно. Я только хотела упростить ситуацию.

– Почему именно Канзас-Сити?

– Мы наугад взяли билеты на первый же самолет, который вылетал из аэропорта.

Вера подпрыгивает на кровати:

– Ага, а знаете, кто летел первым классом?

– Вера! – резко произносит Мэрайя, и девочка тут же замолкает.

Мэрайя сжимает губы, прекрасно понимая Верино замешательство и чувствуя на себе пристальный взгляд Кензи.

– Главное, что мы вернулись. Как только узнали о повестке, сразу приехали.

Кензи смотрит не моргая. Мэрайя чувствует, как капля пота скатывается за воротник рубашки. Выражение лица назначенного судом опекуна не оставляет сомнений. Эта женщина лжет. Но сказать ей больше – значит признаться в желании спрятаться от Колина и от тяжбы, которой он пригрозил. А еще пришлось бы говорить о связи с Иэном, хотя это и его тайна тоже. Мэрайя отвечает на адресованный ей взгляд, твердо решив, что на этот раз не отведет глаз первая. К ее удивлению, это делает Кензи. Не достает свой блокнот, не забрасывает Мэрайю новыми вопросами или упреками, а лишь слегка отодвигается от нее и, тихо напевая, продолжает свою работу: перебирает прекрасные волосы Веры, как нити на ткацком станке, ловко подхватывая все свободные концы.

– О господи, Иэн, я так рада, что ты позвонил!

Он улыбается, прижимая трубку к уху:

– А я очень рад, что ты так рада моему звонку, дорогая.

– Мне кажется, она знает. Опекун по назначению суда. Сегодня она задавала вопросы, Вера проболталась про Канзас-Сити и…

– Мэрайя, успокойся. Сделай глубокий вдох. Вот так. Теперь рассказывай.

Мэрайя передает ему недавний разговор с Кензи ван дер Ховен. Он слушает, нахмурившись, потом отвечает:

– По-моему, это еще ни о чем не свидетельствует. Пока она знает только одно: в самолете Вера видела кого-то, кто произвел на нее впечатление. Может, группу Backstreet Boys, а может, принца Уильяма.

– Еще она знает, когда мы уехали и когда Колин подал иск.

Иэн смягчает голос:

– Это она бы и так рано или поздно выяснила. Ты привезла Веру обратно – лучшего оправдания тебе и не нужно. – Он на несколько секунд замолкает, вспоминая свою встречу с Мецем. – Я же говорю тебе, Мэрайя: не беспокойся. Я обещал тебе все уладить. Или ты мне не доверяешь?

Одно ужасное мгновение она молчит. А потом Иэн чувствует мощную волну тепла, которая доходит до него по проводам раньше, чем голос Мэрайи:

– Доверяю, Иэн. – (Он хочет ответить, но не находит слов.) – Извини, что втянула тебя в эту нашу историю, – добавляет Мэрайя.

Иэн закрывает глаза:

– Дорогая, ваша история – это как раз то, во что я больше всего на свете хочу быть втянутым.

16 ноября 1999 года

В день, когда Кензи встречается с Милли Эпштейн, кафе в центре Нью-Ханаана предлагает в качестве блюда дня жареную рыбу с картошкой фри.

– Хорошего мало, – ворчит Милли, изучая меню. – Откуда нам знать, какое масло у них во фритюрнице: рапсовое или еще какое?

Лучшей вступительной фразы было просто не придумать. Кензи подается вперед, опершись локтями о видавший виды столик:

– Вы сейчас очень внимательно относитесь к тому, что едите?

Милли поднимает глаза:

– С чего бы? Даже если я опять отдам концы, мне даже «скорую» вызывать не придется. Позову Веру, и все. – Видя, как у собеседницы отвисла челюсть, Милли улыбается. – Шутка. Конечно, я проявляю осторожность. Но я и до сердечного приступа это делала: правильно питалась, принимала лекарства строго по часам. Позвольте вас спросить: вы уже заглядывали в мою медицинскую карту?

– Да.

– Вы верите, что я воскресла?

Кензи краснеет:

– Я не уверена, что слово «воскрешение» здесь вполне уместно…

– Если не это, тогда какое? «Чудо»?

– Я скорее склонна предполагать какую-то чрезвычайно редкую реакцию нервной системы на стресс.

– Ага, – бормочет Милли. – Миз ван дер Ховен, вы верите в Бога?

– Сейчас речь не об этом. И мне кажется, миссис Эпштейн, задавать вопросы – это моя работа.

Милли невозмутимо продолжает:

– Меня это тоже немножко нервирует. Я не из тех, кто через каждое слово возносит хвалу Иисусу. Наверное, я не была бы такой, даже если бы родилась христианкой.

– Мэм, суть этого судебного процесса в том, чтобы решить, где Вере будет лучше. При всем уважении к вам для Бога в моих мыслях места нет.

– Видите ли, – Милли прикусывает ноготь большого пальца и качает головой, – по-моему, вы не правы. Более религиозная женщина сказала бы, что место для Бога есть всегда, но я скажу по-другому. На мой взгляд, в данном случае вы не сможете выполнить вашу работу, не спросив себя, верите вы или нет. Потому что если не верите, то моя внучка будет в ваших глазах лгуньей, и это повлияет на ваше решение.

– Миссис Эпштейн, вы не опекун по назначению суда.

Милли смотрит на Кензи в упор:

– А вы не ее бабушка.

Прежде чем Кензи успевает ответить, подходит официантка.

– Как дела, Милли? – по-свойски спрашивает она у миссис Эпштейн, как это принято в городке, где все всех знают.

– Ирэн, ваши повара жарят рыбу и картошку на рапсовом масле?

– Вы что, думаете, это «Фор сизонс»? – смеется официантка. – На чем-то из холодильника миссис Пол.

Милли треплет Кензи по руке:

– Возьмите суп. Точно не отравитесь.

Но Кензи заказывает только колу.

– В нашем городе очень не хватает приличной кулинарии, – мечтательно произносит Милли. – Знаете, как долго я не ела хорошей пастромы?

– Сто лет? – предполагает Кензи, вздернув уголок рта.

– В точку! – смеется Милли и, водя пальцем по краю коробочки с сахарозаменителем, говорит: – Когда Вере было года три, я устраивала для нее чаепития. Ее привозили ко мне домой, мы доставали из шкафа скатерть и салфетки моей бабушки и надевали халаты, которые сохранились у меня с сороковых годов. Такие с розовыми перьями на обшлагах и на лацканах. Как их?

– Марабу.

– Точно. А разве это не разновидность оленей?

– Олень называется карибу, – улыбается Кензи. – Миссис Эпштейн, я ценю вашу заботу о внучке. Вы можете не сомневаться: я всего лишь пытаюсь принять решение, которое будет лучше для Веры.

– Если вы считаете, что она говорит неправду, тогда все это должно казаться вам какой-то заразной патологией. Потому что ей верит и ее мать, и толпа в пятьсот человек у нас перед домом, не говоря уже о врачах, которые видели, как мое сердце остановилось.

Помолчав несколько секунд, Кензи отвечает:

– Помните, как по радио передавали «Войну миров» – спектакль по роману Герберта Уэллса?

– Еще бы! Мы с мужем слушали и тряслись от страха, как и все.

– Вот о чем я и говорю, миссис Эпштейн. Люди слышат то, что хотят слышать, и верят в то, во что хотят верить.

Милли медленно ставит на стол стакан с водой и, не отдавая себе в этом отчета, потирает левую сторону груди:

– А вы, миз ван дер Ховен, во что хотите верить?

Кензи отвечает не колеблясь:

– В то, что решение, которое я приму, будет благоприятным для Веры. А вы, миссис Эпштейн? Во что вы хотите верить?

В то, что время можно повернуть вспять. В то, что ночные кошмары прекратятся. В то, что можно стереть Колина из жизни моей дочери.

– Я хочу верить, что Бог есть, – твердо говорит Милли. – А в существовании дьявола я, черт возьми, даже не сомневаюсь!

– Ханстед, – возглашает Мец со своего трона во главе стола переговоров, – вы с Ли займетесь подтверждением этой информации. Мне нужна копия билета в Канзас-Сити…

– Сэр? – подает голос один из помощников. – Вы имеете в виду тот Канзас-Сити, который в штате Миссури, или тот, который в Канзасе?

– Ли, где вы, черт подери, были весь этот час?! – спрашивает Мец. – Ханстед, напомните вашему коллеге, страдающему склерозом, о чем мы говорили, пока он витал в облаках.

– Может, стоит прощупать агентства по сдаче в аренду автомобилей? – предлагает Ханстед. – Если транспортом занимался Флетчер, то машина, наверное, была оформлена на него или на его продюсерскую компанию. Или же Мэрайя Уайт арендовала ее сама, расплатившись своей кредитной картой.

– Очень хорошо, – одобряет Мец. – Займитесь этим. И еще мне нужны списки постояльцев местных отелей. – (Двое помощников, сидящих за стеклянным столом справа от босса, тут же записывают очередную директиву в блокноты.) – Ли, я хочу знать обо всех случаях за последние десять лет, когда суд отобрал право опеки у матери и передал отцу. Меня интересуют причины. Элкленд, займитесь списком потенциальных экспертов-психиатров. Нам нужен тот, кто скажет, что если человек съехал с катушек, то это навсегда. – Мец берет яблоко, лежащее перед ним, и обводит взглядом лица своих помощников. – Как вы назовете юриста, закатанного в бетон на дне океана?

Ассистенты переглядываются. Наконец Ли поднимает руку:

– Хорошее начало?

– Отлично! Вам я и поручаю взять показания у психиатра, который освидетельствовал Колина Уайта.

– А сами вы что будете делать?

– Бухнусь, черт возьми, на коленки и стану молиться Аллаху! – смеется Мец.

Пока его подчиненные, снабженные директивами, расходятся, он записывает что-то в блокноте, потом нажимает на кнопку связи с секретарем:

– Дженни, меня не беспокоить.

Обычно он говорил: «Меня не беспокоить, если только Бог не позвонит». Юмор заключался в том, что многие сотрудники фирмы такой возможности не исключали. Взяв дело Уайтов, Мец перестал так шутить.

Колин Уайт ему не нравится. Но он, как правило, ни к кому из своих клиентов не испытывает особой симпатии. Зато задача, которую этот человек олицетворяет, интересна своей сложностью. У Меца будет возможность в полной мере продемонстрировать величие закона как силы, имеющей больше общего с искушением, чем со справедливостью.

Через пару недель он войдет в зал суда, возьмет жизнь гребаного Колина Уайта и перевернет ее с ног на голову. Он умеет так переделывать своих клиентов, что и судьи, и пресса, и, вероятно, даже прокуроры начинают им верить.

Мец смеется: не только хирурги мнят себя богами!

Малкольм человек нерелигиозный. После своей бар-мицвы он, пожалуй, ни разу и не был ни в каком храме. Он помнит, что мать тогда надела красное платье, а на него нацепила костюм, который висел на нем как на вешалке. Помнит, как странно звучал его собственный голос, когда он нараспев читал Тору. От страха он чуть в штаны не надул. А потом чуть не упал в обморок, когда обильно надушенные тетушки принялись его целовать. Но все эти мучения окупились, потому что в туалете отец встал рядом с ним у писсуара и, не поворачивая головы, сказал: «Теперь ты мужчина».

Это был первый случай, когда Малкольм Мец с помощью слова изменил человека – себя.

Встряхнувшись, он сосредоточивает внимание на бумагах, лежащих перед ним. Колин Уайт, Мэрайя Уайт, Вера Уайт – в документах фигурируют только эти имена. Бога нигде нет. И не должно быть, согласно тому, как Малкольм Мец понимает закон.

18 ноября 1999 года

Раньше Кензи никогда не бывала в синагоге. Сейчас она широко раскрытыми глазами рассматривает богато украшенный ковчег, еврейские молитвенники, кафедру для чтения Торы.

– Почти как в церкви, – говорит она и тут же смущенно прикрывает рот.

Равви Вайсман улыбается:

– С год назад мы перестали плясать голышом вокруг костра.

– Извините. – Кензи смотрит ему в глаза. – Я мало знакома с иудаизмом.

– У вас еще все впереди. – Раввин жестом приглашает ее сесть на скамью. – Итак, вы хотите знать, действительно ли Вера Уайт разговаривает с Богом? Видите ли, миз ван дер Ховен, я тоже разговариваю с Богом. Но у меня под окном нет команды из шоу «Голливуд сегодня вечером!».

– То есть…

– То есть Господь, чья мудрость не имеет границ, не приходит ко мне в женской одежде, чтобы поиграть в шашки. – Равви Вайсман снимает очки и протирает их краем рубашки. – У вас бы не возникло некоторых подозрений, если бы маленькая девочка, ничего не знающая о юриспруденции, вдруг заявила, что может и будет исполнять обязанности судьи?

– Верин случай такой же?

– Это вы мне скажите. Она разговаривает с Богом. Допустим. Но Бог не говорит ей, что Израиль сотрет в порошок Организацию освобождения Палестины. Не велит ей есть кошерную пищу или хотя бы приходить в храм в пятницу на вечернюю службу. Мне очень трудно поверить, что если бы Бог решил явиться в человеческом обличье к кому-то, в ком течет еврейская кровь, то выбрал бы не того, кто живет по еврейским законам.

– Насколько мне известно, божественные видения случаются не только у набожных людей.

– Вы, наверное, уже побеседовали с христианскими священниками. Но загляните в Библию: если человеку выпало счастье разговаривать с Богом, то он либо в высшей степени религиозен, либо занимает такое положение, которое позволяет ему принести большую пользу своей религии. Моисей, например, не воспитывался как иудей, но после встречи с Господом обратился в иудаизм. – Раввин улыбается. – Нам всем, конечно, очень приятно думать, что Бог может запросто общаться с любым из нас – даже с теми, кто не ходит в церковь и молится только о своих футбольных ставках. И все-таки это только фантазия. Бог милостив, но и память у Него есть. Евреи не просто так придерживаются определенного жизненного уклада на протяжении пяти тысяч лет.

Кензи отрывает взгляд от блокнота:

– Но я общалась с Верой. Непохоже, чтобы она осознанно пыталась ввести людей в заблуждение.

– Я тоже не считаю ее обманщицей. Не удивляйтесь. Я и сам с ней встречался, она милейший ребенок. Поэтому резонно предположить, что ее к этому кто-то подталкивает.

Кензи вспоминает, как в Вериной комнате, когда они играли в парикмахерскую, Мэрайя одним взглядом заставила девочку замолчать.

– Ее мать.

– Я тоже пришел к такому выводу. – Равви Вайсман облокачивается о спинку скамьи. – Я знаю, миссис Уайт, по сути, довольно далека от иудаизма, но некоторые вещи все-таки остаются. Наши детские травмы иногда бывают связаны с религией. Может быть, миссис Уайт в раннем детстве, вероятно еще на невербальном уровне, внушили нечто такое, что она передала своей дочери.

Кензи дотрагивается до подбородка кончиком карандаша:

– Зачем?

Равви Вайсман пожимает плечами:

– Спросите Иэна Флетчера. Уж он-то знает, какую прибыль Бог может приносить в качестве молчаливого партнера. Вопрос не в том – зачем. А в том, миз ван дер Ховен, – почему бы нет.

19 ноября 1999 года

– Хороший вопрос, – говорит отец Макреди, шагая рядом с Кензи по церковному двору и поднимая маленькие торнадо листьев носками ковбойских сапог. – Но и я в свою очередь могу вас спросить: какой смысл ребенку или матери стремиться к получению стигматов?

– Для привлечения внимания?

– Это да. Но широкие слои населения скорее заинтересуются тем, кто видел Элвиса, нежели тем, кто видел Бога. А если говорить о католицизме, то явления Девы Марии всегда волновали толпу больше, чем явления Иисуса. – Священник поворачивается к Кензи; ветер треплет его волосы. – Дело в том, что каждый случай возникновения стигматов тщательно проверяется Католической церковью. А если вы скажете, будто общаетесь с Элвисом, то вам, насколько я понимаю, придется всего лишь ответить на несколько вопросов какой-нибудь Петры Саганофф.

– Вам не кажется странным, что Иисус является еврейской девочке?

– Миз ван дер Ховен, религия – это не состязание. – Отец Макреди пристально смотрит на собеседницу. – Что вас, собственно, смущает в этом деле?

Кензи внезапно становится холодно, и она обхватывает себя за плечи:

– Вера не лжет – в этом я убеждена. Значит, нельзя не предположить, что ею самой кто-то манипулирует.

– Мэрайя.

– Да, – вздыхает Кензи. – Или… девочка действительно видит Бога.

– А этого вы допускать не хотите.

– Я циник, – кивает она.

– Я тоже, – говорит отец Макреди. – Время от времени то здесь, то там появляются плачущие статуи и неожиданно прозревшие слепцы, однако, чтобы такие вещи происходили, как правило, нужно быть Дэвидом Копперфильдом. Глубокая религиозность способна изменить человека, это правда. Но чудеса? Нет. Исцеления? Нет. Дело в том, что вся религиозность Веры заключается в ее имени. Она не росла с мыслями о Боге. Ей по большому счету даже сейчас все равно, кто Он такой. Для нее это просто друг.

Священник смотрит на церковную ограду. Золотые лучи солнца пробиваются сквозь облака, как на открытке. Когда его мама видела такую красоту, она останавливала машину и, вздохнув, говорила: «Посмотри, Джозеф, это небо Иисуса». Продолжая смотреть вдаль, отец Макреди задумчиво спрашивает:

– Миз ван дер Ховен, вы когда-нибудь видели закат в Непале?

Следуя его примеру, она переводит взгляд на ослепительную небесную палитру:

– Нет.

– Я тоже не видел. Но это не значит, что солнце в Непале не садится.

Ватикан, Рим

Церковная структура, являющаяся прямой предшественницей нынешней Конгрегации доктрины веры, была основана папой Григорием IX в 1231 году. Выполняя поставленные перед ними задачи, ее представители вздергивали предполагаемых ведьм и еретиков на дыбы, пытали их раскаленными углями, били плетьми и сжигали на кострах. Времена инквизиции давно миновали, и теперь это ведомство не столько борется с ересью, сколько занимается распространением истинной католической доктрины. И все-таки, когда кардинал Шиорро проходит по галерее, ему порой кажется, что он чувствует запах гари, а ночью он иногда просыпается от криков.

Он, кардинал-префект, предпочитает думать о себе как о человеке скромном, честном и набожном. Поскольку Конгрегация доктрины веры функционирует как апелляционный суд, он считает, что возглавляет ее по праву. Он добросовестно относится к своим обязанностям, и ответственность давит ему на плечи ничуть не меньше, чем моццетта.

Сейчас кардинал Шиорро в своем кабинете. Потягивая утренний горячий шоколад, он изучает бумаги, сложенные внушительной стопкой. Вдруг ему на глаза попадается нечто странное.

– «Общество Бога-Матери», – медленно читает он, словно бы пробуя каждое слово на вкус, отчего на языке остается неприятное ощущение.

Кардинал просматривает письмо: довольно многочисленная группа женщин католического вероисповедания просит пересмотреть решение Его преосвященства епископа Манчестерского, объявившего слова некоей Веры Уайт, некатолички, еретическими.

Кардинал-префект вызывает своего секретаря, вежливого монсеньора Реджи, похожего на ищейку.

– Да, Ваше высокопреосвященство?

– Что вы знаете об Обществе Бога-Матери?

– Вчера они устроили демонстрацию на площади Сан-Марко.

Эти воинственные католички все набирают и набирают силу. Кардинал ощущает укол ностальгии по тому миру, который существовал до Второго собора .

– В чем епископ Эндрюс усмотрел ересь?

– Насколько я смог выяснить, визионерка еврейского происхождения утверждает, что Бог – женщина.

– Понятно.

Кардинал медленно выдыхает, вспоминая о Галилее, Жанне д’Арк и других предполагаемых еретиках. Он спрашивает себя, имеет ли смысл продолжать официальное порицание этого Общества Бога-Матери. Ее представительницам, поскольку они католички, можно запретить письменное распространение ложных идей.

Но Вера Уайт неподвластна Ватикану и может говорить, что ей вздумается.

Стряхнув с себя туфли, Лейси Родригес запихивает кассету в видеомагнитофон. Уже не в первый раз за годы работы частным детективом она поражается недальновидности некоторых начальников. Несколько приятных бонусов, небольшая прибавка к зарплате, а может быть, и просто чуть более уважительное отношение – и оператор Иэна Флетчера, глядишь, не продал бы за жалкие десять тысяч долларов копию записи обследования Милли Эпштейн.

Лейси нажимает на пульте кнопку перемотки: ей совершенно неинтересно наблюдать за тем, как меняется сердечный ритм у пожилой женщины, пыхтящей на беговой дорожке. Но вдруг Лейси резко выпрямляется. Пальцы тянутся к губам, которые медленно растягиваются в улыбке.