Глава 9

Верность

Многие добродетели, выделяемые в этике феодальной эпохи, присущи и другим этическим системам и другим классам общества, но долг вассала и верность сюзерену – отличительные черты феодализма. Я признаю, что верность может быть нравственным принципом самых разных людей – даже шайка карманников Фейгина была предана своему главарю; но лишь в кодексе чести благородного человека верность приобретает высшую ценность.

Хотя Гегель и критиковал верность вассалов, утверждая, что она, будучи обязательством по отношению к индивиду, а не к обществу, основывается на совершенно неверных принципах, его великий соотечественник Бисмарк открыто гордился личной верностью как достоинством всей немецкой нации. Основания на то у него действительно были, и не потому, что его отечество или какой-то другой народ или страна обладает монополией на Treue (верность), а потому, что этот излюбленный плод рыцарского благородства дольше всего произрастает среди того народа, где дольше всего сохраняется феодальный уклад общества. В Америке, где «всякий так же хорош, как и любой другой», и «даже лучше», как прибавил бы ирландец, возвышенные идеи верности к сюзерену могут считаться «прекрасными в известных пределах», но нелепыми в том виде, в каком их проповедуем мы. Монтескье много лет назад жаловался, что «то, что считается правдой по одну сторону Пиренеев, считается ложью по другую», и недавнее «дело Дрейфуса» доказало его правоту, с тем уточнением, что Пиренеи – не единственная граница, за которой французское правосудие не находит одобрения. Так же и верность в нашем понимании найдет мало почитателей в других местах, но не потому, что наше представление о ней неверно, а потому, во-первых, что верность, боюсь, вообще забыта, а во-вторых, у нас она доходит до предела, не виданного ни в одной другой стране. Гриффис совершенно прав, утверждая в книге «Религии Японии», что тогда как в Китае конфуцианская этика сделала главной обязанностью человека послушание родителям, в Японии приоритет был отдан верности. Рискуя шокировать некоторых моих добрых читателей, я все же осмелюсь рассказать об одном человеке, который «своему вождю остался верен после пораженья», и уже потому, как утверждает Шекспир, «в историю себя вписал».

Речь идет о Митидзанэ, одном из благороднейших людей во всей истории нашего народа. Став жертвой зависти и клеветы, он был изгнан из столицы. Но его безжалостные враги не довольствовались этим и решились изничтожить весь его род. Они знали, что его маленького сына прячут в деревенской школе, которую держит Гэндзо, бывший вассал Митидзанэ. Услышав о приказе предъявить голову малолетнего «преступника», учитель решил подыскать ему на замену похожего мальчика. Он просмотрел список учеников и оглядел всех мальчиков, но среди крестьянских детей не нашлось никого, кто был бы похож на его воспитанника. Однако отчаяние было недолгим: пришел новый ученик, миловидный мальчик одного возраста с сыном Митидзанэ. Его сопровождала мать благородной наружности. И сам мальчик, и его мать знали о его сходстве с молодым господином. Еще дома, в тайне от всех, они решились пожертвовать собой: один положил на алтарь свою жизнь, другая – свое сердце. Не зная об этой договоренности, учитель сам обратился к ним с печальной просьбой.

Итак, жертва найдена! Конец истории краток. В назначенный день прибыл чиновник, уполномоченный опознать и получить голову юноши. Обманет ли его чужая голова? Несчастный Гэндзо положил руку на рукоять меча, готовясь нанести удар чиновнику или же самому себе, если во время осмотра его обман раскроется. Но чиновник взял в руки голову, спокойно рассмотрел ее и деловым тоном постановил, что голова подлинная. В это время в пустом доме вестей дожидалась мать убитого мальчика. Знала ли она, что произошло с ее сыном? И чего же ждала, нетерпеливо выглядывая в окно посмотреть, не открылась ли калитка? Нет, не его возвращения. Митидзанэ долго благодетельствовал отцу ее мужа, но сам муж волею судьбы оказался на службе у врага покровителя своего семейства. Будучи не в силах ослушаться своего жестокого хозяина, он был готов пожертвовать сыном ради бывшего господина своего отца. Именно ему, как знавшему семью Митидзанэ, поручили опознать голову мальчика. И вот, выполнив эту тяжелую миссию – главную миссию всей своей жизни – он вернулся домой и, переступая порог, поприветствовал жену такими словами: «Возрадуйся, жена, наш сын сумел послужить своему господину!»

«Какая жестокая история!» – воскликнут мои читатели. Родители умышленно жертвуют своим невинным ребенком, чтобы спасти чужого! Но ребенок сам осознанно и добровольно пошел на эту жертву. Эта история о благородной смерти не менее значительна и не более отвратительна, чем история Авраама, решившегося принести в жертву собственного сына Исаака. В обоих случаях это ответ на требование долга, полное подчинение велению высшего начала, приказу видимого или невидимого ангела, услышанному слухом или сердцем, – но лучше я воздержусь от проповеди.

Западный индивидуализм, признающий отдельные интересы отца и сына, жены и мужа, так же четко определяет и их обязанности друг перед другом; бусидо же утверждает, что интересы семьи и отдельных ее членов – одно неразделимое целое. Членов семьи объединяет любовь – естественная, инстинктивная, непреодолимая. «Ибо, если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари?» Не так ли поступаем и мы, отдавая жизнь ради того, кого любим естественной любовью, которую чувствуют даже звери?

В своей великой исторической хронике Саньё трогательно повествует о душевных муках Сигэмори, отец которого стал бунтовщиком. «Если я сохраню верность господину, мой отец должен будет погибнуть; если я подчинюсь отцу, то нарушу свой долг перед господином». Несчастный Сигэмори! Позже он всем сердцем молится о том, чтобы милостивое Небо даровало ему смерть, и он смог покинуть этот мир, где так трудно жить в чистоте и праведности.

Сигэмори был одним из многих, чье сердце разрывалось между долгом и любовью. Ни у Шекспира, ни даже в Ветхом Завете не найти понятия, аналогичного ко – сыновнему повиновению в нашем его понимании. Но согласно бусидо в таких ситуациях необходимо без колебаний сохранять верность долгу. Женщины внушали своим детям, что они должны быть готовы пожертвовать всем ради императора. Мать самурайского семейства с решительностью вдовы Уиндэм и ее прославленного супруга положила бы сыновей на алтарь верности.

Бусидо соглашается с Аристотелем и некоторыми современными социологами в том, что государство предшествует личности, то есть всякий человек при рождении становится частью уже существующего государства. Это означает, что человек должен жить и умирать ради государства и осуществления его законной власти. Читавшие «Критона» припомнят, что Сократ, отвечая собеседнику, уговаривающему его бежать от грозящей ему смерти, говорит, что законы противятся этому. В уста законов или самого государства он вкладывает такие слова: «Не мы ли породили тебя? И разве не благодаря нам взял в жены твою мать твой отец и произвел тебя на свет?» Японцу этот довод совсем не кажется странным, поскольку в этике бусидо давно говорилось о том же, только законы и государство у нас были представлены конкретной личностью. Верность – этическое следствие этой политической теории.

Мне знакома теория Спенсера, согласно которой политическое повиновение – то есть верность – это добродетель переходного периода. Возможно, он прав. Но пока этот период еще не завершился, мы довольствуемся тем, что верность есть добродетель, и смиренно повторяем это. Если же этот период все же завершится, то не скоро, а лишь когда, как поется в нашем государственном гимне, «песчинки превратятся в грозные скалы, покрытые вековыми мхами». Здесь стоит вспомнить, что даже у такого приверженного демократии народа, как английский, как недавно сказал Бутми, «верность их германских предков к своим вождям и их потомкам лишь отчасти перешла в ту преданность своей стране и крови своих правителей, о которой свидетельствует их огромная любовь к королевской династии».

Мистер Спенсер прогнозирует, что политическое повиновение уступит место диктату совести. Но даже если его догадка верна – неужели верность и сопутствующий ей инстинкт благоговения исчезнут навсегда? В разное время мы верны разным господам, не предавая ни одного из них: сначала правителю земной державы, а затем Вседержителю, восседающему на троне в святая святых нашего сердца. Несколько лет назад последователи Спенсера, неверно понявшие его теорию, начали весьма глупый спор, посеявший смуту среди читающих японцев. Стремясь доказать, что подданные императора обязаны хранить верность лишь ему одному, они обвинили христиан, заявляющих о верности своему Господу и Учителю, в предательстве. Они прибегли к доводам софистики и схоластической казуистике, не обладая ни остроумием софистов, ни скрупулезностью схоластов, и не поняли, что мы, христиане, в определенном смысле можем «служить двум господам» без того, чтобы «одному усердствовать, а о другом не радеть», отдавая «кесарю кесарево, а Богу Богово». Разве Сократ, сохраняя верность своему гению, не подчинился с равной преданностью и самообладанием велению своего земного господина – государства? При жизни он следовал велению совести; приняв же смерть, послужил своему государству. Не дай Бог государству стать настолько могущественным, что оно сможет притязать на совесть своих граждан!

Бусидо не требовало отдавать совесть в рабство господина или императора. Эти слова Томаса Мобрея, герцога Норфолка мог бы повторить и японец:

 

Сам брошусь, государь, к твоим стопам.

Хоть жизнь отнять одним ты можешь взором.

Не властен ты покрыть меня позором.

Я жизнь тебе отдам, как долг велит,

Но честь моя лишь мне принадлежит.

 

Человек, пошедший на сделку с совестью ради своеволия, каприза или прихоти господина, согласно кодексу бусидо считался недостойным. Такого человека презирали, называя его ней-син, лизоблюд, который потворствует господину, не стесняясь в средствах, или тё-сип, фаворит, который добивается благосклонности рабским преклонением. Оба типа подданных в точности соответствуют тем, о которых говорит Яго у Шекспира: «Один усердный и угодливый холоп, который, обожая раболепство, прокорма ради, как осел хозяйский, износит жизнь»; и другой, «надев личину долга, в сердце печется о себе и, с виду угождая господину, на нем жиреет». Когда вассал расходился во мнениях с господином, он должен был постараться всеми способами отговорить того от ошибки, как отговаривал Кент короля Лира. Если же этого сделать не удавалось, то господин был волен поступать с ним как ему угодно. В подобных случаях самурай, взывая к уму и совести сюзерена, часто прибегал к крайней мере и проливал собственную кровь, чтобы подтвердить искренность своих слов.

Поскольку на жизнь смотрели как на средство для служения господину, а ее идеалом была честь, все воспитание и обучение строилось в соответствии с этими понятиями.