Глава 8

Честь

Это качество как осознание собственного достоинства и ценности личности было неотъемлемым для самурая, от рождения приученного помнить о своих обязанностях и ценить свои привилегии. Хотя то японское слово, которое сегодня переводится как «честь», тогда не использовалось столь широко, суть этого понятия выражалась в терминах на (имя), мэн-моку (лицо) и гуай-бун (молва). Они напоминают нам, соответственно, об использовании термина «имя» в Библии, происхождении слова «персона» от масок греческой трагедии и о понятии «слава». Доброе имя, или, иначе говоря, репутацию, «бессмертную часть самого себя, а то, что осталось, – дикое», – считали самоценной, любое покушение на эти качества считалось постыдным, а чувство стыда (рен-ти-син) воспитывалось в юношах с самого раннего возраста. Исчерпав другие доводы, к совести провинившегося подростка взывали словами «Над тобой будут смеяться», «Ты опозоришься», «Как тебе не стыдно?». Подобные обращения к его чести затрагивали самые чувствительные струны души ребенка, словно беречь ее он научился еще в утробе матери; и действительно, воспитание чести начинается еще до рождения, поскольку она тесно связана с родовым самосознанием. «Утратив единство семьи, общество утратило свою основную силу, которую Монтескье назвал честью», – писал Бальзак. Чувство стыда представляется мне самым первым признаком пробуждения нравственного самосознания нашего народа. Первейшим и наихудшим наказанием, которое понесло человечество за то, что вкусило запретный плод, были, по-моему, не муки рождения, не терния и волчцы, а пробуждение чувства стыда.

В истории человечества найдется не так много моментов, равных по драматизму тому, когда праматерь Ева дрожащими пальцами грубой иглой сшивала фиговые листки, которые собрал для нее сокрушенный муж, и грудь ее тяжко вздымалась. Избавиться от бремени этого первого плода непослушания нам не под силу до сих пор. Всей искусности человечества в портняжном ремесле не хватит, чтобы придумать такой передник, которым можно было бы скрыть наше чувство стыда. Прав был самурай, еще в ранней юности отказавшийся идти на малейшую сделку с совестью, сказав: «Бесчестье подобно шраму на дереве, который со временем, вместо того чтобы изгладиться, только увеличивается».

Много веков назад Мэн-цзы учил тому, что позднее, почти слово в слово, повторил Карлейль: «Стыд есть почва всех добродетелей, всех добрых привычек, доброй нравственности».

В нашей литературе нет своего Норфолка, в уста которого Шекспир вложил столь красноречивые слова, но страх позора был так велик, что он дамокловым мечом висел над каждым самураем и часто становился болезненным. Во имя защиты чести совершались поступки, которым с точки зрения бусидо нет оправдания. При малейшем, часто выдуманном оскорблении вспыльчивый хвастун хватался за меч. На пустом месте вспыхивали ссоры, в которых было загублено множество невинных душ. Одна история рассказывает о бедняге, который, ничуть не желая зла, обратил внимание буси на то, что у того по спине скачет блоха. Самурай тут же рассек сто надвое по простой, хотя и сомнительной причине: вспомнив, что блохи – это паразиты, живущие на животных, благородный воин решил, что его сравнили со зверем и нанесли тем самым непростительное оскорбление. Конечно, подобные истории слишком нелепы, чтобы в них верить. Однако уже то, что они ходили в народе, говорит о трех вещах: во-первых, их придумывали, чтобы держать простолюдинов в благоговении и страхе; во-вторых, самураи действительно злоупотребляли понятием чести; и в-третьих, у них было сильно развито чувство стыда. Но осуждать кодекс бусидо на основании единичных эксцессов столь же несправедливо, как порицать истинное учение Христа потому, что существует религиозный фанатизм и такие крайности, как инквизиция и ханжество. Даже в чрезмерно истовой вере в отличие от белой горячки алкоголика есть что-то благородное и трогательное. Может быть, в той чрезмерной чувствительности, с которой самураи берегли свою честь, тоже можно усмотреть корень истинной добродетели?

Болезненные крайности, в которые впадали самураи из-за такой чувствительности, вполне уравновешивались учением о великодушии и терпении. Вспыльчивый человек, обижавшийся по ничтожному поводу, становился объектом насмешек. Известная пословица гласила: «Вытерпеть – значит вытерпеть то, чего, по-твоему, вытерпеть нельзя». Среди изречений, оставленных потомкам великим Иэясу, есть и такое: «Жизнь – долгая дорога с тяжелой ношей на плечах. Не спеши… Никого не упрекай, но всегда следи за своими пороками… Выдержка – основа долголетия». Своей жизнью подтверждал он то, что проповедовал. Один остроумный сочинитель вложил в уста трех легендарных фигур японской истории такие короткие, но показательные реплики: «Нобунага: «Если соловей не запоет вовремя, я убью его»; Хидэёси: «Я заставлю его петь для меня»; Иэясу: «Я подожду, пока он не раскроет клюв».

Мэн-цзы тоже превозносил выдержку и долготерпение. Он писал: «Оскорбляя меня, ты обличаешь себя, но какое мне дело до этого? Ты не можешь осквернить мою душу своей яростью». В другом месте он учит, что гневаться на мелкие обиды недостойно человека высокого положения, но гнев по серьезному поводу – это праведное негодование.

О том, до каких высот миролюбивой и незлобивой кротости поднимались некоторые последователи бусидо, свидетельствуют их слова. Вот, например, что говорил Огава: «Когда другие злословят о тебе, не отвечай злом на зло, но лучше подумай о том, что ты был недостаточно верен, исполняя свой долг». А вот что пишет Кумадзава: «Когда другие упрекают тебя, не вини их; когда другие гневаются на тебя, не отвечай гневом. Радость приходит только тогда, когда уходят страсть и желание». Еще один пример можно привести из Сайго, на чело которого «бессовестный позор взойти стыдится»: «Путь – это путь Небес и Земли; дело человека – идти по нему; потому пусть целью твоей жизни будет чтить Небеса. Небеса любят меня и других равной любовью; потому той любовью, какой любишь себя самого, люби и других. Не человека делай твоим спутником, но Небеса, а беря Небеса в спутники, не щади сил. Никогда не осуждай других, но заботься о том, чтобы не упасть ниже собственного достоинства». Некоторые цитаты напоминают христианские наставления и демонстрируют то, насколько естественная религия может приблизиться к религии богооткровенной в вопросах практической морали. Важно, что эти поучения не оставались простыми словами, а воплощались в делах.

Нужно признать, что отнюдь не все достигали подобных высот великодушия, терпения и прощения. К сожалению, до нас не дошло ясного и четкого определения того, что такое истинная честь. Мы знаем лишь, что немногие просвещенные умы того времени согласились в том, что честь «причины внешней не имеет», но присуща каждому, кто поступает по справедливости; ведь в пылу боя юноша легко может позабыть то, чему он научился в часы покоя у Мэн-цзы. Этот мудрец говорил: «Любовь к чести живет в душе каждого; но мало кто помышляет о том, что все поистине достойное почести таится в нем самом, а не вовне. Почести, пожалованные людьми, нехороши. Тех же, кого возвысило Великое Дао, не сможет низвести никто».

Ниже мы увидим, что, как правило, позор оскорбления смывался кровью, а честь – зачастую не более чем честолюбие и мирское признание – превозносилась как величайшее благо земной жизни. Слава, а не богатство или мудрость, влекла юношей. Многие молодые воины, покидая отчий дом, давали себе клятву не возвращаться в него, не вкусив славы; возвратившихся же сыновей многие матери отказывались впускать на порог, если они не были «облачены в парчу». Чтобы избегнуть позора и добиться славы, юноши-самураи шли на любые лишения, претерпевали самые суровые испытания, соглашались на телесные и нравственные муки. Они знали, что слава того, кто добился ее смолоду, с возрастом будет лишь возрастать. Во время памятной осады Осаки юный сын Иэясу умолял разрешить ему идти в авангарде войска, но был поставлен в задние ряды. Когда замок пал, он опечалился и так горько разрыдался, что его старому советнику приложить немало усилий: «Утешьтесь тем, господин, – сказал он, – что у вас впереди большое будущее. Вы проживете долгую жизнь, и у вас будет еще не одна возможность отличиться». Мальчик гневно посмотрел на старца и ответил: «Как ты глуп! Разве повторится мой четырнадцатый год?»

Жизнью не слишком дорожили, если потеряв ее, можно было обрести почести и славу; поэтому если находилось дело, ради которого стоило умереть, самурай, не раздумывая, хладнокровно жертвовал своей жизнью во имя благородной чести.

Среди того, что считалось достойным такой жертвы, был и долг верности – краеугольный камень в основании свода добродетелей эпохи феодализма.