Глава 7

Честность и искренность

Без искренности и правдивости вежливость – только фарс и пустая видимость. «Приличия, перешедшие должный предел, – говорит Масамунэ, – становятся ложью». Один древний поэт превзошел Полония своим советом: «Будь верен самому себе: если в сердце своем не отступишь от правды, то и без молитвы боги сохранят тебя невредимым». Конфуций в «Середине и постоянстве» прославляет искренность и приписывает ей трансцендентальную силу, почти отождествляя с божественным. «Искренность – это начало и конец всех вещей, без искренности ничего бы не существовало». Затем он красноречиво рассуждает о ее всеобъемлющей и вечной природе, и о том, что искренний человек способен вызывать перемены, оставаясь в покое, и добиваться своего, не прилагая усилий. Учитывая, что китайский иероглиф, обозначающий искренность, сочетает в себе иероглифы «слово» и «совершенный», напрашивается даже параллель между искренностью и неоплатонической доктриной Логоса – до таких вершин воспаряет мудрец в своем свободном мистическом полете.

Ложь или уклончивость одинаково считались трусостью. Буси считали, что занимая более высокое положение в обществе, они обязаны быть честнее простых купцов или крестьян. Буси-но ити-гон – слово самурая, точным аналогом которого в немецком языке является ein Ritterwort, слово рыцаря, – было достаточной гарантией правдивости сказанного. Оно имело такой вес, что считалось, что письменные обязательства унижают достоинство самурая, поэтому обещания давались устно и непременно выполнялись. Существует множество историй о тех, кто смертью поплатился за свое ни-гон – двоедушие.

Правдивость пользовалась таким огромным уважением, что в отличие от большинства христиан, упорно нарушавших простую заповедь Христа не клясться, лучшие из самураев считали клятву унизительной для своей чести. Мне, безусловно, известно, что они клялись своими мечами и различными богами, но их клятва никогда не превращалась в бессмысленную формальность или грубую божбу. Иногда, чтобы придать убедительность словам, их в буквальном смысле скрепляли кровью. Объяснение этому обычаю можно найти в «Фаусте» Гёте.

Один американский автор недавно написал, что если спросить у японца, что лучше, солгать или проявить неучтивость, то он без раздумий ответит: «Солгать!» Доктор Пири отчасти прав и отчасти ошибается. Прав он в том, что типичный японец, даже самурай, действительно способен так ответить, но он ошибается, придавая слишком большое значение СЛОВУ, которое переводит как «ложь». Это слово (по-японски «усо») обозначает все, что не является правдой (макото) или фактом (хонто). Лоуэлл рассказывает, что Вордсворт не видел различия между правдой и фактом, и обычный японец в этом смысле не лучше Вордсворта. Спросите у сколь-нибудь воспитанного японца или даже американца, нравитесь ли вы ему или не болит ли у него живот, и он, не раздумывая, соврет вам: «Вы мне очень нравитесь» или «Спасибо, я хорошо себя чувствую». Жертвование правдой ради вежливости называлось «пустой формой» (кё-рей) и «сладкоречивым обманом».

Я рассуждал о правдивости в этической системе бусидо, но, возможно, стоит сказать несколько слов о наших бизнесменах, на недобросовестность которых так часто жалуются в иностранных книгах и журналах. Частое несоблюдение деловой этики – действительно самое позорное пятно на репутации нашей страны: но не станем преувеличивать и поспешно осуждать на этом основании весь наш народ. Попробуем взвешенно рассмотреть проблему, и наградой нам будет утешение на будущее.

Ни одна из профессий не была так далека от военной, как торговля. Купец занимал низшее место в иерархии сословий – воин, земледелец, ремесленник, купец. Самурай получал доход от земли и мог даже позволить себе по-любительски заняться земледелием, но никогда не встал бы за прилавок и не взял бы в руки счеты. Мы знаем, почему такой общественный порядок разумен. Монтескье ясно показал, что запрещение дворянству заниматься коммерцией не дает деньгам стекаться в руки тех, кто обладает властью. Это обеспечивает более равномерное распределение финансов в обществе. Профессор Дилл, автор книги «Римское общество в последний век Западной империи», снова напомнил нам о том, что одной из причин упадка Римской империи стало разрешение на занятие торговлей среди знати, которое привело к сосредоточению богатства и власти в руках немногочисленных сенаторских родов.

Поэтому коммерция в феодальной Японии не развилась так, как могла бы развиться в условиях большей свободы. Поскольку это ремесло считалось низким, им занимались те, кого не заботила собственная репутация. «Назови человека вором, и он начнет красть» – гласит пословица. Заклеймите ремесло, и те, кто им занимается, оправдают позорное клеймо, ибо, как говорит Хью Блэк, «совесть отвечает на предъявляемые к ней требования, но легко опускается до низшего предела ожиданий». Очевидно, что без кодекса чести невозможно заниматься ни коммерцией, ни любым другим делом. Японские купцы феодальной эпохи тоже имели свой кодекс чести, без которого не смогли бы сформироваться такие основополагающие коммерческие институты, как гильдии, банки, биржа, страхование, чеки, векселя и т. д. Но в отношениях с людьми иного круга купцы слишком явно подтверждали репутацию своего сословия.

Потому, когда страна открылась для внешней торговли, лишь самые предприимчивые и беспринципные поспешили к морским портам, а уважаемые торговые дома долго отклоняли просьбы властей открыть там филиалы. Неужели бусидо оказалось неспособно сдержать поток бесчестной коммерции? Посмотрим.

Те, кто хорошо знаком с нашей историей, вспомнят, что всего через несколько лет после того, как японские порты открылись для иностранных торговцев, феодализм пал, и самураи лишились своих землевладений. Взамен они получили облигации, которые могли свободно вкладывать в коммерческие предприятия. Вы спросите: почему же они не смогли привнести свою хваленую честность в новые деловые отношения и положить конец прежним злоупотреблениям? Всяк, кто имел глаза, не мог не прослезиться, всяк, у кого было сердце, не мог не проникнуться жалостью к тем многочисленным благородным и честным самураям, что потерпели тогда полный и безоговорочный крах в неизведанном деле предпринимательства и промышленного производства только потому, что им не хватило прозорливости, чтобы соперничать с изворотливыми простолюдинами. Если даже в такой индустриальной стране, как Америка, прогорают восемьдесят процентов фирм, удивительно ли, что из сотни занявшихся коммерцией самураев едва ли один смог добиться успеха на новом поприще? Страна еще не скоро узнает, сколько самураев лишились состояния, пытаясь применить этику бусидо в бизнесе; но любому неглупому наблюдателю вскоре стало очевидно, что пути тех, кто дорожит своей честью, и тех, кто стремится к богатству, расходятся. В чем же причина такой несовместности?

Лекки перечисляет три побудительных стимула честности: промышленный, политический и философский. Первый из них совершенно отсутствовал в бусидо. Что же касается второго, то он едва ли мог проявиться в феодальном обществе. Высокое положение в нашей иерархии добродетелей занимает честность именно в ее философском смысле, наивысшем, по мнению Лекки. Я искренне уважаю безукоризненную честность англосаксонских народов в коммерческих делах, но когда я прошу объяснить мне, что же именно служит ей стимулом и опорой, мне отвечают: «честность – наилучшая политика», имея в виду, что честность приносит доход. Значит, сама по себе она не является достоинством? Если честным нужно быть только ради того, чтобы получать денежную выгоду, то боюсь, что тогда, согласно этике бусидо, ложь даже предпочтительней!

Хотя бусидо и отвергает теорию вознаграждений «услуга за услугу», практичные торговцы охотно ее принимают. Лекки очень точно подмечает, что своим распространением честность во многом обязана торговле и промышленности. Ницше говорил, что «честность – младшая из добродетелей»; иначе говоря, она приемное дитя индустриальной эпохи. Без этой матери честность оставалась бы осиротевшим отпрыском благородного семейства, взять на воспитание и вырастить которого мог лишь самый развитый ум. Такими умами обладало большинство самураев, но без практичной и демократичной приемной матери нежное дитя не смогло расцвести. С наступлением же индустриальной эпохи честность стала достоинством, проявлять которое легко и даже выгодно. Подумать только, еще в ноябре 1880 года Бисмарк разослал циркуляр консулам Германской империи, извещая их о «прискорбной неудовлетворительности поставок из Германии, как в отношении их качества, так и количества». В наши дни уже сравнительно редко услышишь о ненадежности и нечестности немцев в коммерции. За двадцать лет бизнесмены поняли, что в конечном итоге честность выгодна. С этим согласились и японцы. Подробнее об этом весьма взвешенно написано в двух недавно вышедших книгах, которые я рекомендовал бы прочесть тем, кто хочет разобраться в этом вопросе подробнее. Я имею в виду «Феодальную и современную Японию» Артура Мэя Нэппа и «Японию в переходный период» Стэффорда Рэнсома. В этой связи интересно отметить, что честность и честь часто были вернейшими гарантиями, которые мог предоставить коммерсант, когда брал деньги в долг. В долговые расписки нередко включались подобные условия: «В случае невыполнения обязательств не возражаю против публичного осмеяния» или «В случае невыплаты долга позволяю назвать меня дураком» и так далее.

Я часто размышлял над тем, имеется ли в этике бусидо более высокий мотив для честности, чем мужество. В отсутствие твердого запрета на лжесвидетельство, ложь считалась не грехом, а слабостью, причем крайне постыдной. В сущности, честность так тесно связана с честью, в том числе и этимологией этих слов в латыни и германских языках, что нам придется ненадолго прерваться и перейти к рассмотрению этого качества, следующего в нашем рыцарском кодексе.