Глава 6

Вежливость

Всякий попадающий в Японию иностранец отмечает учтивость и хорошие манеры, свойственные ее жителям. Но вежливость – ничтожная добродетель, если она происходит только из боязни оскорбить хороший вкус. Скорее, это проявление уважения к чувствам других. Вежливость подразумевает внимание к уместности слов и поступков, а уважение – к общественному положению, поскольку общественное положение изначально отражало не плутократические различия, а действительные заслуги.

В своей высшей форме вежливость вплотную приближается к любви. Мы можем с благоговением сказать, что вежливость «долго терпит, милосердствует, не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражает, не мыслит зла». Неудивительно, что профессор Дин, говоря о шести элементах человечности, высоко ставит вежливость, считая ее самым зрелым плодом общественных отношений.

Воздавая должное вежливости, я все же не готов отвести ей место в первом ряду достоинств. Проанализировав ее, мы обнаружим, что она напрямую связана с другими добродетелями высшего порядка, да и найдется ли добродетель, существующая сама по себе?

Несмотря на то что, или, скорее, даже благодаря тому, что вежливость превозносилась как добродетель истинного воина и ПОТОМУ пользовалась большим уважением, чем заслуживала, появилась и притворная вежливость. Сам Конфуций неоднократно наставлял, что чисто внешние приличия для вежливости – столь же малая часть, как звуки – для музыки.

Когда приличия возвысились до обязательного условия любых социальных взаимодействий, в обществе естественным образом возникла сложная система этикета, в соответствии с которой воспитывалось юношество. Как поклониться, обращаясь к другому, как ходить и сидеть, – всему этому учили и учились с великим тщанием. Правила поведения за столом стали истинной наукой. Чаепитие превратилось в церемонию. Разумеется, от всякого образованного человека ожидали знания этих премудростей. Веблен в своей интереснейшей книге «Теория праздного класса» очень точно характеризует внешние приличия, замечая, что они являются «продуктом жизни праздного класса и ее показателем, в полной мере расцветающим лишь в условиях системы, построенной на положении в обществе».

Мне доводилось слышать презрительные отзывы европейцев о нашей сложной системе приличий. Строжайшее следование ей якобы глупо, поскольку соблюдение приличий целиком занимает наши мысли. Я признаю, что в церемонной учтивости есть излишние тонкости, но не возьмусь сказать, что она столь же часто граничит с глупостью, как увлеченность Запада постоянно меняющейся модой. Впрочем, даже моду я не считаю только лишь суетной причудой; напротив, я вижу в ней непрестанное стремление человеческого разума к красоте. И конечно, замысловатые церемонии не кажутся мне пустыми, для меня они – результат долгих поисков наилучшего метода достижения результата. Ибо всего, чего можно достичь, можно достичь наилучшим способом, а наилучший способ – это способ самый экономичный и самый изящный. Спенсер определяет изящество как экономность в движениях. Чайная церемония представляет собой строго определенный набор манипуляций с чашкой, ложкой, салфеткой и прочими предметами. Новичку все это кажется утомительным. Но вскоре он обнаруживает, что предписанный способ обращения с ними наилучшим образом экономит время и силы, а значит, по Спенсеру, является и самым изящным.

Духовное значение соблюдения приличий, или, если воспользоваться языком «Философии одежды», духовной дисциплины, внешними покровами которой являются этикет и церемония, – неизмеримо больше, чем может показаться, если судить по внешним проявлениям. Я мог бы последовать примеру Спенсера и проследить происхождение наших церемоний и нравственные мотивы, лежавшие в их основе, но это не входит в задачи моей книги. Я хочу подчеркнуть то, какую роль играет строгое соблюдение приличий в воспитании нравственности.

Как говорилось выше, этикет был разработан в таких мельчайших подробностях, что возникло множество школ, придерживавшихся разных его систем. Но объединяло эти школы согласие с принципом, который выдающийся представитель школы Огасавара, самой известной из них, выразил так: «Смысл этикета состоит в развитии своего ума таким образом, чтобы даже когда вы мирно сидите, самый грубый из наглецов не посмел бы вас обидеть». Иначе говоря, постоянно упражняясь в правильных манерах, человек приводит все свое тело в такой совершенный порядок и в такую гармонию с собой и окружающим миром, что достигает победы духа над плотью. Какой новый глубокий смысл открывается тогда во французском слове bienseance!

Если верно, что изящество – это экономия сил, то из этого следует, что, держа себя с изяществом, человек сохраняет и накапливает силы. Следовательно, изящные манеры – это сила в состоянии покоя. Варвары-галлы, разграбив Рим, ворвались в сенат, где шло заседание, и принялись хватать сенаторов за бороды, но винить в этом, думается мне, следует самих почтенных господ, так как им просто не хватило достоинства и утонченности манер, чтобы этого не допустить. Возможно ли достичь духовных высот посредством соблюдения этикета? Почему нет? Все дороги ведут в Рим!

В качестве примера того, как самую простую вещь можно превратить в искусство, а затем в культуру духа, я приведу тя-но-ю – чайную церемонию. Чаепитие как изящное искусство! Почему бы и нет? Из детских рисунков на песке и первобытной наскальной живописи позже выросли творения Рафаэля и Микеланджело. Значит, церемония потребления напитка, истоки которой лежат в трансцендентальной созерцательности анахорета-индуиста, тем более может развиться в служение религии и нравственности. То спокойствие ума и безмятежность духа, то хладнокровие и сдержанность в поведении, без которых не может обойтись чайная церемония – это первоосновы верного мышления и верных чувств. Безукоризненная чистота маленькой комнаты, удаленной от шума обезумевшей толпы, сама по себе устремляет мысли человека прочь от мирской суеты. Скудная обстановка в отличие от бесчисленных картин и безделушек в западных чайных не рассеивает наше внимание, а присутствие какэмоно заставляет нас обратить взоры скорее на изящество линий, чем на яркость цвета. Цель церемонии – воспитание высшей утонченности вкуса, показных украшательств избегают почти как святотатства. Уже одно то, что церемония была изобретена отшельником, посвятившим свою жизнь медитации во времена непрерывных войн и слухов о них, убедительно доказывает, что смысл ее не ограничивался приятным времяпрепровождением. Прежде, чем войти в тихую обитель чайной комнаты, самураи, собравшиеся для участия в чайной церемонии, откладывали в сторону свои мечи, забывая о яростных битвах и заботах и обретая мир и дружбу.

Тя-но-ю – это больше чем церемония. Это высокое искусство, поэзия жестов, подчиненная четкому внутреннему ритму, это modus operandi дисциплины духа. В последнем и заключается ее важнейшее значение. Конечно, нередко участники церемонии обращают большее внимание на другие ее аспекты, но это не опровергает того, что ее суть заключается в ее духовном содержании.

Вежливость – ценнейшее приобретение даже в том случае, если она всего лишь придает изящество манерам; но этим ее значение не ограничивается. Вежливость, происходящая из человеколюбия и скромности и вызванная заботой о том, чтобы не оскорбить чувств ближних, – это всегда изящное выражение сострадания. Она требует от нас горевать с теми, кто горюет, и радоваться с теми, кто радуется. Исполнение этого требования в тех случаях, когда оно касается мельчайших деталей повседневной жизни, выражается в едва заметных поступках. Если такие поступки замечают, то они кажутся, как призналась мне одна миссионерка, двадцать лет прожившая в Японии, «ужасно забавными». Представьте, что вы стоите под лучами палящего солнца, не имея возможности укрыться в тени; тут мимо проходит знакомый японец, вы приветствуете его, и он снимает шляпу. Это вполне естественно, но «забавно» тут то, что во время разговора с вами он тоже стоит на солнцепеке, опустив свой зонтик. Как глупо! – Действительно, очень глупо, но только при условии, что им движут не столь возвышенные соображения:

«Вы стоите на солнце, и я вам сочувствую, я охотно пригласил бы вас к себе под зонтик, будь он достаточно велик и будь мы близкими знакомыми, но раз я не могу поделиться с вами тенью, то разделю ваши неудобства». Подобные мелочи, столь же или еще более курьезные, – это не простые жесты или условности. В них выражается забота о комфорте других людей.

Другой «ужасно забавный» обычай, продиктованный нашими законами вежливости, многие из тех, кто поверхностно писал о Японии, посчитали всего лишь еще одной из многочисленных причуд нашего народа. Всякий иностранец, сталкивавшийся с ним, признает, как ему было непросто найти уместный ответ в такой ситуации. В Америке, делая подарок, вы нахваливаете его; в Японии же мы принижаем ценность подарка и даже подчеркиваем его недостатки. Вы мыслите так: «Это хороший подарок; я не посмел бы оскорбить вас, подарив недостаточно хорошую вещь». Наша же логика противоположна: «Вы хороший человек, и я оскорбил бы вас, сказав, что даже самый лучший подарок достаточно хорош для вас. Все, что я могу принести к вашим ногам, достойно быть лишь знаком моего расположения к вам; так примите этот подарок не потому, что он ценен, а в знак нашей дружбы». Сравнив эти рассуждения, мы убедимся, что в основе их лежит одна и та же идея, и ни одно из них не назовешь «ужасно забавным». Американец говорит о свойствах подарка; японец – о мотивах своего поступка.

Поскольку мы стараемся соблюдать приличия даже в мельчайших деталях нашей жизни, несправедливо было бы сводить это желание к самым незначительным его проявлениям, а затем осуждать его на этом основании. Что важнее: есть или соблюдать правила приличия во время еды? Китайский мудрец отвечает: «Если важна только еда, а соблюдение приличий не имеет значения, то зачем сравнивать эти две вещи? Не лучше ли просто сказать, что в этом случае еда важнее?» Металл тяжелее перьев, но справедливо ли это, если сравнивать металлическую пряжку и целую телегу перьев? Возьмите кусок дерева в фут толщиной и поднимите над крышей храма – никто не скажет, что он выше храма. Считается, что на вопрос о том, что важнее: говорить правду или быть вежливым, японцы дают ответ диаметрально противоположный тому, который дал бы американец, – но я воздержусь от комментариев до тех пор, пока мы не рассмотрим искренность и правдивость.