Глава 5

Сострадание чужому горю

Любовь, великодушие, привязанность к людям, сочувствие и жалость всегда почитались величайшими добродетелями, наивысшими свойствами человеческой души. Милосердие называлось царским достоинством в двух смыслах: во-первых, оно возвышалось над многочисленными прочими качествами благородного духа; во-вторых, считалось особенно необходимым для правителя. Нам не нужен был Шекспир, чтобы понять, что милосердие государя превыше его могущества и красит его сильнее, чем царский венец (хотя, возможно, как и всему остальному миру, он был нужен нам, чтобы выразить это). Конфуций и Мэн-цзы часто повторяют, что сострадание – важнейшая из человеческих добродетелей. Конфуций говорил: «Пусть принц совершенствуется в добродетели, и народы стекутся к нему; с народами придут к нему земли; земли принесут ему богатство; богатство же он сможет использовать во благо. Добродетель – корень, а богатство – плод». И далее: «У милосердного властителя подданные становятся праведниками». Мэн-цзы позже вторил ему: «Случалось, что некоторые люди достигали верховной власти в одном государстве и не имея такого качества, как милосердие, но никогда не слышал я, чтобы целая империя попадала в руки того, кто не имел бы его совсем». И еще: «Невозможно, чтобы человек мог править людьми, если те не отдали ему свои сердца». Оба мудреца определяли это обязательное требование к правителю так: «Милосердие и есть человек». В эпоху феодализма, который легко выродился в милитаризм, именно благодаря милосердию народ был избавлен от худших проявлений деспотизма. Вверяя свою жизнь и смерть правителю, подданные могли смириться с любым его своеволием, и, как естественно следствие этого, появлялся абсолютизм того рода, который так часто называют «восточным деспотизмом», как будто деспотов не существовало в истории Запада!

Я далек от оправдания любых форм деспотизма, но отождествлять его с феодализмом ошибочно. С фразы Фридриха Великого: «Монарх есть первый слуга государства» – началась, как справедливо отмечают правоведы, новая эра свободы. По удивительному совпадению в это же самое время в глуши Северо-Западной Японии точно такие же слова произнес Ёдзан из Ёнэдзавы, показав тем самым, что феодализм отнюдь не тождественен тирании и угнетению. Феодальный правитель, пусть даже пренебрегавший обязательствами по отношению к своим вассалам, ощущал ответственность более высокого порядка – перед предками и Небом. Он был отцом для своих подданных, которому само Небо поручило заботу о них. В древнекитайской книге стихов «Ши-Цзин» говорится: «Пока династия Шан не потеряла сердца людей, она могла предстоять перед Небесами». Так же и Конфуций в «Великом учении» наставлял: «Когда государь любит то же, что любит народ, и ненавидит то же, что ненавидит народ, тогда его зовут отцом народа». Так общественное мнение и монаршая воля или демократия и абсолютизм сливаются друг с другом. Поэтому ту систему власти, которую принимало и укрепляло бусидо, можно назвать «отеческой» в противоположность «дядюшкиной», менее заинтересованной в благополучии подданных (вспомните дядюшку Сэма!). Разница между деспотической и отеческой властью заключается в том, что деспоту народ подчиняется неохотно, а отеческой власти, выражаясь словами Бёрка, «с тем гордым подчинением, тем полным достоинства повиновением, тем послушанием сердца, при котором даже в рабстве сохраняется живым дух возвышенной свободы». Не так уж ошибался тот, кто назвал короля Англии «королем чертей, подданные которого постоянно бунтуют и желают его свержения», французского монарха «королем ослов, подданные которого задавлены налогами и пошлинами», а королю Испании даровал почетный титул «короля людей», поскольку «народ подчиняется ему с охотой». Но довольно об этом!

Добродетель и абсолютная власть могут показаться англосаксонскому уму несовместимыми понятиями. Русский государственный деятель Победоносцев очень точно выразил принципиальное отличие английского общества от остальной Европы, сказав, что в основе европейских обществ лежали общие интересы, тогда как характерным признаком английского была развитая независимая личность. Его слова о том, что для наций материковой Европы и особенно для славянских народов характерна личная зависимость индивидов от какого-либо общественного объединения и в конечном итоге от государства, вдвойне верны в отношении японцев. Поэтому свободное изъявление монаршей воли не только не было для нас тяжким бременем, как для европейцев, но и сдерживалось благодаря отеческому вниманию государя к чувствам народа. «Абсолютизм требует от правителя в первую очередь беспристрастия, честности, верности своему долгу, работоспособности и скромности», – говорил Бисмарк. Здесь уместно вспомнить речь немецкого императора, произнесенную в Кобленце, в которой тот говорил о «власти монарха милостью Божией с ее тяжелыми обязанностями и огромной ответственностью перед одним только Создателем, от которой ни один человек, ни министр, ни парламент не в силах освободить государя».

Мы знаем, что милосердие – мягкое, материнское достоинство. Если праведность и суровая справедливость – черты мужского характера, то милосердие подразумевает кротость и убедительность, присущие женщинам. Мудрецы предостерегали нас от неуемного милосердия, не подкрепленного праведностью и справедливостью. Масамунэ хорошо выразил это в своем известном афоризме: «Справедливость, доведенная до крайности, превращается в жесткость; милосердие, творимое без меры, становится слабостью».

К счастью, милосердие, эта прекраснейшая из добродетелей, встречалось нередко. «Кто всех нежней – тот всех смелей, отважней – тот, кто любит» – универсальная истина. Буси-но насакэ – милосердие воина. Сочетание этих слов трогает нас, взывая к внутреннему благородству, вовсе не потому, что милосердие самурая чем-то отличается от милосердия других живых существ. Дело в том, что оно говорит о милосердии на поле боя, там, где милосердие – не слепой порыв, а осознанное исполнение долга поступать по справедливости, не простое состояние ума, а способность вершить правосудие, щадить или убивать. Экономисты говорят об эффективном и неэффективном спросе. Так и мы можем назвать милосердие самурая эффективным, поскольку оно подкреплено способностью действовать во благо или же во вред.

Самураи гордились грубой силой и правом ею пользоваться, но соглашались со словами Мэн-цзы о силе любви: «Милосердие одолевает все, что встает на его пути, как вода смиряет огонь: только тот сомневается, что вода способна потушить пламя, кто пытается кувшином воды залить целую телегу горящего хвороста». Он говорит также, что «сострадание есть корень милосердия», поэтому милосердный человек всегда внимателен к тем, кто страдает и бедствует. Таким образом, Мэн-цзы предвосхитил Адама Смита, этическая философия которого основывалась на сочувствии.

Совпадения между рыцарскими кодексами разных стран поистине поразительны. Иными словами, удивительно то, насколько точно восточные представления о морали, над которыми часто насмехаются, отражаются в самых благородных максимах европейской литературы. Если известные строки Вергилия:

Тебе, римлянин, править народами, вот твое искусство, тебе быть миротворцем, щадить покоренных и поражать гордых. – показать японцу, он вполне может обвинить великого мантуанского стихотворца в заимствовании из литературы своей родины. Милосердие к слабым, униженным и побежденным всегда превозносилось как качество, которым должен обладать самурай. Любители японского искусства, наверное, помнят изображение монаха, который едет на корове задом наперед. Этот наездник некогда был воином, одно имя которого внушало ужас. Звали его Кумагаэ. В страшной битве при Суманоура (1184), одной из решающих для нашей истории, он догнал врага, схватился с ним один на один и сдавил его в своих огромных руках. Надо сказать, что этикет войны требовал, чтобы в таких случаях кровь не проливалась, если слабый противник не был равен сильному по положению или воинскому умению. Суровый воин потребовал от соперника назвать свое имя, но тот отказался. Тогда самурай беспощадно сорвал с него маску, и его взору открылось безбородое лицо прекрасного юноши. Изумленный воин невольно ослабил хватку. Он помог юноше встать на ноги и отпустил его, сказав по-отечески: «Ступай к своей матери, юный князь! Меч Кумагаэ не запятнает себя твоей кровью. Скорей беги отсюда, пока не явились твои враги!» Но молодой воин отказался уйти и попросил Кумагаэ ради чести их обоих предать его смерти на месте. Седой самурай поднял меч, не единожды разрубавший узы жизни. Блеснул клинок, но дрогнуло смелое сердце воина. Перед его мысленным взором возник образ собственного сына, в тот самый день вышедшего под звуки горна испытать свой новый меч. Задрожала тогда его крепкая рука, и он снова попросил молодого воина спасаться бегством. Видя, что все его уговоры напрасны, и слыша шаги приближающихся соратников, он воскликнул: «Если тебя настигнут, смерть твоя будет менее достойной, чем от моего меча. О Небо, прими его душу!» Снова блеснул клинок, и опустился, обагренный кровью юноши. Когда же война закончилась, старый солдат с триумфом вернулся в родные места, но его больше не заботила ни честь, ни слава; он отказался от пути воина, обрил голову, надел монашеское облачение и остаток своих дней провел в паломничестве к святым местам, никогда не поворачиваясь спиной к западу, где лежит рай, откуда приходит спасение и куда солнце каждый день спешит на покой.

Критики могут указать на изъяны этой истории. Пусть так, но она демонстрирует, что, даже совершая самые кровавые деяния, самурай не забывал о нежности, сострадании и любви. Древняя самурайская пословица гласит: «Не пристало охотнику убивать птицу, которая укрылась у него на груди». Это хорошо объясняет, почему движение Красного Креста, столь явно укорененное в христианстве, так легко прижилось в Японии. За много десятков лет до того, как мы услышали о Женевской конвенции, наш величайший романист Бакин показал нам, что поверженному врагу нужно оказывать медицинскую помощь. В княжестве Сацума, жители которого были известны своим воинственным духом и воспитанием, юноши по общепринятому обычаю занимались музыкой, причем инструментами их были не трубы и не барабаны, что «возвещают громом кровь и смерть» и побуждают нас подражать повадкам тигра, а бива, нежные и печальные звуки которой смиряют наш пламенный дух и отвлекают мысли от побоищ и запаха крови. Полибий рассказывает о законах Аркадии, согласно которым молодые люди вплоть до своего тридцатилетия должны были заниматься музыкой, поскольку это благородное искусство помогало переносить суровость неприветливого края. Именно благотворному влиянию музыки он приписывает отсутствие жестокости в характере жителей этой области Аркадских гор.

Княжество Сацума не было единственным местом в Японии, где мягкосердечие внушалось воинскому сословию. Князь Сиракава, записывавший свои разрозненные мысли, оставил среди них и такую: «Хотя они украдкой подступают к твоему ложу в ночной тишине, не гони их, а наслаждайся – благоуханием цветов, отзвуками далеких колоколов, жужжанием насекомых морозной ночью». И далее: «Ветру, разметавшему твои цветы, облаку, скрывшему луну, и человеку, ищущему с тобой ссоры, прощай всегда, хоть они и ранят твою душу».

Стихосложение поощрялось потому, что помогало выразить эти нежные чувства, но в действительности оно же и развивало их. Поэтому нашей поэзии свойственна возвышенность, эмоциональность и нежность. Наглядный тому пример – известная история о юном деревенском самурае. Когда ему велели выучиться стихосложению, избрав в качестве темы для пробы пера трели славки, он вспылил и оросил к ногам своего господина такие грубые строчки:

 

Храбрым воинам

Ни к чему

Трели певчих птиц.

 

Но господина подобная грубость НИЧУТЬ не смутила. Он продолжил поощрять занятия юноши поэзией, и однажды нежные трели славки все же тронули душу молодого самурая, и он написал:

 

Остановился могучий воин,

Слушает он щебетание славки

В ветвях.

 

Мы восхищаемся героическим поступком Кёрнера, прожившего столь недолгую жизнь. Свое знаменитое «Прощание с жизнью» он написал, когда лежал раненным на поле боя. Наши воины нередко поступали так же. Лаконичные, афористичные по характеру японские стихи особенно подходят для спонтанного выражения какого-либо чувства. Любой сколь-нибудь образованный японец в те времена становился поэтом, ну или хотя бы просто сочинял что-то для себя. Часто воин останавливался на ходу, вынимал из-за пояса письменные принадлежности и принимался писать – такие сочинения могли находить под шлемами и нагрудниками, снятыми с бездыханных тел его товарищей.

В Европе пробудить сострадание среди ужасов войны помогло христианство, в Японии же эту роль сыграли музыка и литература. Воспитание нежных чувств внушает человеку внимание к чужим страданиям. А скромность и почтительность, движимые уважением к чужим чувствам, лежат в основе вежливости.