34

Возвращаясь с прогулки по скровскому берегу, останавливаюсь пообщаться с лошадьми, пасущимися на лужку. Тут подает голос мобильник – звонит моя подруга и гражданская жена, у которой, кстати, глаза меняют цвет вместе с морем. С тех пор, как я вернулся к ней со Скровы в прошлый раз, она ждет ребенка. Пошла восьмая неделя, и все протекает, как надо.

Мы с нею взволнованы и счастливы. Вдвоем углубились в чтение о развитии плода – как он растет неделя за неделей. Меня к тому же (поскольку я давно изучаю тему эволюции жизни на Земле) неудержимо тянет увязать оба процесса, а ум отмечает любопытные факты.

Внутри нее находится существо, окруженное околоплодными водами. С восьмой недели эмбрион начинает сильно напоминать малька рыбы, и сходство это не только внешнее. В верхней части тела эмбриона мы видим вздутия и мешочки. Мешочки – это жаберные щели, которые, зарастая в ближайшие недели, сформируют будущее горло и рот. Глаза плода, точно у рыбы, расположены по бокам головы. Уши сидят очень низко, по обе стороны горла. Вверху головы расположены зачатки будущего носа и верхней губы. На память о процессе их формирования между ними остается впадина – губной желобок. Если что-то пойдет не так и желобок не зарастет, ребенок рождается с заячьей губой или волчьей пастью.

Органы и части тела эмбриона дрейфуют по нему, точно материки по земному шару, и пребывают на разных стадиях развития. У мальчиков на этом этапе яички находятся у самого сердца. К рождению ребенка они постепенно переместятся туда, где им положено быть – в мошонку. Им нужно место похолоднее. Для большинства рыб это неактуально: у них холодная кровь и постоянная температура тела, поэтому половые железы остаются на первоначальном месте – у сердца.

Наши предки давно вышли из моря, но мы и по сей день сохранили в себе многие дары нашей прежней стихии. В море сформировались мышцы и нервы, благодаря которым мы умеем глотать и говорить. С их помощью акулы и другие рыбы управляют жабрами. У акул и людей – у гренландской акулы и у нас – одинаковая структура черепных нервов, идущих от головы. Еще в подарок от моря со времен оных нам достались почки и внутреннее ухо. Из рыбьих плавников сформировались наши руки и ноги. Нас, как и большинство зверей и птиц, роднит с рыбами много большее, нежели некое сходство.

Я не рассказываю подруге о том, что у нас родится рыба, да и потом – ребенок, конечно, никакая не рыба. Однако правы креационисты, отрицая наше происхождение от приматов: мы, так же, как обезьяны и всякая жизнь на Земле, ведем свое начало от моря. Мы – переродившиеся рыбы.

35

Придется ждать почти неделю, прежде чем мы снова сможем выйти в море. Я бесцельно слоняюсь. От томительного безделия начинаю задумываться: а какого рожна нам, собственно, надо? Тут уже Хуго, у которого дел невпроворот, начинает задумываться: а какого рожна, собственно, надо мне? Между нами проскакивает искра назревающей размолвки. Наверное, мы больше не видим смысла в нашей общей затее. То есть: он просто живет тут и занимается своими делами. Я же регулярно гощу у него, хотя гостем себя не чувствую; приезжая, каждый раз ощущаю, будто на одну ночь только и отлучился. По-моему, я просто так вписываюсь в их среду, что они с Метте, не сговариваясь, считают меня кем-то вроде приемыша. И все же в некотором смысле я – интервент. Вторгаюсь, как и когда захочу, в их личную жизнь, привнося в нее свои привычки – хорошие и не очень. Пусть сам Осъюрдгорден своими размерами превосходит большинство замков, жилая его площадь едва ли больше тесной квартиренки. У арабов, как и у многих народов, наверное, не без причин бытует поговорка: “Гость, как рыба, – тухнет на третий день”.

В доме нет ничегошеньки из того, чем заняты Хуго и Метте, будь то столярка или стройка, прием заявок и прочие разнообразные хлопоты, в чем я мог бы быть хоть как-то полезен. Раз я вышел мыть двор и причал, и без того чистые. А еще я никак не научусь плотно притворять за собой вредную парадную дверь – в результате тепло из дома улетучивается вслед за их псом Скрубби.

Ссоримся мы с Хуго чрезвычайно редко, но все же ссоримся. Одна из ссор, как мы рассуждали уже потом, помирившись, вспыхнула из-за пустяка, но больно ранила обоих. Из-за “пустяка” мы не разговаривали два года!

Кто сказал, что пустяки не важны? За несколько дней вынужденного ничегонеделанья на острове я начал болезненно реагировать на все, выражая недовольство по любому житейскому поводу. А мог бы выполнить уйму другой работы. Да и кстати, уместно ли к занятиям на Скрове вообще применять понятие “работа”? Сколько еще я буду летать на Будё, являться в дом Метте и Хуго, рушить их распорядок и привычный ритм жизни?

Однажды, не сдержавшись, спрашиваю в лоб:

– На что тебе вообще сдалась эта гренландская акула?

Хуго медлит, потом отвечает, как бы очнувшись:

– Когда я был маленьким, отец много рассказывал мне о разных морских обитателях. Особенно врезалась в память история про гренландца. Такого загадочного, непонятного.

– Да я не о том…

– И уже тогда, лет тридцать тому назад, я задумал поймать гренландца дедовским способом. Только наш проект лишил эту задумку элемента неожиданности. Я хочу поймать акулу чисто для себя – не для того, чтоб хвалиться или чтобы кто-то прочитал об этом. Мне довольно просто увидеть ее. Почувствовать драйв, когда буду тащить ее из глубины. А там уж, раз начали, то и пошло-поехало. Надо доводить дело до конца. Поймаем рано или поздно, никуда она не денется.

После ужина мы с Хуго совершаем небольшую прогулку на машине – до западного мыса Скровы, неподалеку от которого стоит тот старый маяк, на котором жил Эллинг Карлсен. Нам попадаются бакланы – чистят перья и хлопают крыльями. Хуго говорит – то верная народная примета, что завтра пойдет дождь. Я отвечаю, что все эти народные приметы – сплошное суеверие, и предлагаю поспорить на тысячу крон, что не пойдет. Хуго отказывается спорить и хмурится, подозревая, что я подсмотрел прогноз погоды (я и впрямь подсмотрел). На другой день, как и ожидалось, не пролилось ни капли – кажется, во всем фюльке Нурланн ни одной тучки не сыщешь.

Обыкновенно, когда у обоих готов ответ на вопрос, один из нас сперва весьма учтиво интересуется у другого: можно я первый скажу? Ладно, соглашается другой. А тут мы выпаливаем ответы наперегонки, пытаясь опередить друг друга. Даже когда заговариваем о еде, в воздухе пахнет грозой. Хуго пеняет мне на слабость к лабскаусу (традиционному матросскому блюду из рубленой солонины с овощами), как будто нет ничего гаже этого блюда – я, дескать, дважды покупал его в кулинарии на Свольвере.

Разговор происходит во время очередной серии “Инспектора Деррика”, который Хуго всегда смотрит за ужином – то ли чтобы окончательно не забыть немецкий, то ли чтобы поностальгировать о Германии семидесятых, когда он жил там – с ее тогдашними интерьерами и менталитетом.

Как-то на Транёйе, на одном банкете в честь художников, Хуго усадили за стол напротив самого Деррика – Хорста Тапперта: у этого немецкого “любителя Норвегии” был домик на острове. Хуго счел немца довольно любопытной и галантной личностью. Ну да, совсем не то, что Деррик, ехидно вставляю я. Этот-то вечно балансирует на грани между мещанскими нравоучениями и презрительным высокомерием, разговаривая через губу даже с сослуживцами. Стелется перед всяким аристократом, а всякого итальянца с порога принимает за жулика. За 281 серию у него было два романа. Обе женщины скоропостижно и бесследно исчезают. Что с ними сталось, бог весть, но думаю, тут не обошлось без Деррика. Я говорю это просто так, чтобы подначить Хуго. Погода меж тем потихоньку портится, в поселках даже дали штормовое предупреждение.

На следующий день, сидя в гостиной у Хуго, я спешно дописываю срочный материал. Хуго в соседней комнате пишет картину на заказ: знаменитый вид трех нюкенов – скалистых утесов, образующих горную гряду острова Рёст. Хуго должен был отдать картину еще несколько месяцев назад, и, согласно договоренности, на днях должен заехать знакомый с Рёста, чтобы забрать полотно. Заказчик, родом из тех мест, хочет повесить его в гостиной. В живописи Хуго, как мы знаем, далек от реализма, зато, близко зная заказчика, пытается изобразить хотя бы приблизительное сходство.

Дело у Хуго идет со скрипом – симметрия утесов так идеальна, что даже слишком. Два утеса, стоящие ближе друг к другу, часто сравнивают с женской грудью. Поодаль стоит третий, чуть острее. На эскизах все это смотрится как-то лубочно. К тому же свет там все время играет и сложно поймать момент, когда солнечные блики, отразившись от воды, подсвечивают горное подножие. Хуго трет и подчищает, пытаясь тоньше показать тени и оттенки. Если вечером картина выглядит еще более-менее, то дневное освещение делает изображение двухмерным и плоским, скрадывая всю глубину. Не успел я войти, как Хуго спросил, что я думаю о картине, и был очень рад, когда я подтвердил его собственное впечатление. Конечно, сказал я, я не могу указать на конкретные огрехи, просто чувствую, что нарисовано хуже обычного – словно вообще какой-то любитель малевал, в первый раз со мной такое.

– Именно! Класс! Так и есть! – искренне воскликнул Хуго, не чувствуя моей подколки, зато лучше моего видя все слабости картины.

Идеальные горные вершины, бок о бок стоящие посреди чиста моря; порой естественная красота природы кажется нам слишком неестественной. Горизонт стремится в бесконечность, а значит, требуется создать иллюзию бесконечной глубины небес, отчего полотно невольно наполняется религиозными смыслами, а если еще и пережать… Я хорошо понимаю, отчего так мучится Хуго.

А вот зачем при этом радио врубать на всю катушку, не понимаю. И каждый раз, стоит Хуго отлучиться, сбавляю громкость – просто невозможно работать с таким шумовым фоном, когда за стеной вечно бубнят какие-то новости, разбавленные замшелыми шлягерами да северно-норвежским фольклором. Короче, у меня тоже есть крайний срок, вернее: у меня был крайний срок, а теперь я работаю сверхурочно, чтобы успеть отдать материал в печать. Неужели так сложно надеть наушники, те самые, которые ты, мил человек, до этого почти не снимал? Наверняка валяются где-то во дворе.

Он у себя дома, я – в гостях, скажете вы. Да, но я не только гость, а еще и друг. И теперь, когда мне кровь из носу надо выдать на-гора текст, не вправе ли я ожидать к себе отношения не как к гостю, но как к другу, оказавшемуся в отчаянном цейтноте? И я вижу, что он видит, что действует мне на нервы. Как красная тряпка… или, может, для него это просто удобный способ отвлечься от собственных мучений с пейзажем – может, заколебался он уже писать эти нюкены на Рёсте – да и то не столько писать, сколько подтирать? Что ж, допустим, включить фоном пустопорожнюю болтовню – это часть его творческого метода, по крайней мере на этом этапе работы. Допустим, именно этот отвлекающий шум позволяет ему отключиться от всех остальных помех.

Но стоит ему выйти, я стремглав кидаюсь к радиоприемнику и выкручиваю тумблер практически до шепота. Воротившись, он, естественно, замечает перемену и снова врубает на полную. Понятное дело, назревает скандал, которого мне крайне хотелось бы избежать, но что поделаешь? – радио совершенно не дает сосредоточиться – я тупо сижу, не написав и двух строчек.

Я боюсь, как бы не нарваться на “беседу по душам”: тогда уж точно прощай всякая концентрация, которая мне нужна позарез. А потому всячески пытаюсь отгородиться: сижу, отвернувшись, словно глухая креветка. Не реагирую, когда Хуго говорит, и надеюсь, что мой затылок достаточно красноречиво советует ему воздержаться от общения со мной. Это рискованная тактика: ситуация может накалиться еще сильнее. А ведь, казалось бы, в нашем распоряжении дом в две тысячи квадратов: можно разбрестись и не надоедать друг другу. Однако мне нужен интернет, чтобы проверить несколько фактов, прежде чем я отправлю материал, а доступ к нему есть только в гостиной. К тому же, будто дразня нас, под ярким солнцем блещут мерные протяжные волны. Чем уныло торчать тут, зашиваясь со сроками, давно бы уже свинтили на рыбалку. Да где наша лодка?!

После того как я трижды прикрутил радио, Хуго заговаривает со мной так, что я просто вынужден ответить. Мы дошли до фальбреста – верхней отметки ватерлинии нашего раздражения. Если я не обуздаю нервы, Хуго, к гадалке не ходи, вышвырнет меня из дома – иначе он не сможет спокойно работать. Хуго интересуется, зачем я все время глушу радио, которое, вообще-то, помогает ему сосредоточиться на деле, которым он, вообще-то, сейчас занят. И мне ли заикаться о том, что мне мешает шум, после того как прошлым летом в галерее я раз за разом крутил одну и ту же песню, пока Хуго развешивал картины – процесс, требующий, по мнению Хуго, полной тишины и концентрации?

Это новость для меня, но не для него. Он раз за разом намекал мне, что хорошо бы дать ушам хоть немного отдохнуть в тишине, а я, не слушая намеков, глушил его своим музоном. Одну гитарную композицию я ставил столько раз, что у Хуго до сих пор зуд по коже от рифа, с которого она начинается. А разве нельзя было просто сказать, чтобы я выключил – примерно так, как я прошу и канючу сейчас? Хуго говорит, что просил.

Тогда я замыкаюсь опять, возвращаясь в скорлупу глухой креветки. Вижу, еще чуть-чуть и он действительно вышвырнет меня – его удерживает только хорошее воспитание.

За несколько часов оба кое-как укладываемся в наши крайние сроки, сумев не довести ситуацию до скандала. Подчистив где надо и добившись желательной мягкости переходов, а также поменяв направление солнечного света, Хуго остается доволен результатом.

Тем же вечером садимся обсуждать мою статью – по мнению Хуго, моим формулировкам очень не хватает точности. Точности в чем именно, не суть важно, главное – я ведь о севере Норвегии пишу. Я парирую, что на его картинах с точностью тоже напряженка, особенно – на абстрактных. И потом, насколько мы вообще точны в наших действиях, когда вместе выходим в море? Например, при позиционировании методом триангуляции. Выбранные нами координаты не точнее легкой дымки в тридцати морских милях от нас – вот набежит она да и скроет наши координаты. А сколько раз нас обманывала сила течения в Вест-фьорде – не счесть! Снасти и краболовки снесет: мы думаем, они все еще под нами, на дне, а они уж давно на пути к острову Медвежьему.

– А точность в изобразительном искусстве, это что такое?

– Точность в изобразительном искусстве?! – переспрашивает Хуго.

Мне известно, что точность не является центральным понятием в изобразительном искусстве.

– Можно ли говорить о том, что изобразительное искусство противопоставляется точности? – спрашиваю.

– Нет, оно не то чтобы противопоставляется. Оно вообще не про точность. А стало быть, и не противопоставляется точности. Искусство, оно вообще совсем про другое.

Мы продолжаем развивать тему, и тут я заговариваю об акуле: меня очень волнует, что мы станем с ней делать, когда она попадется на крюк. В ответ Хуго начинает рассуждать с практической точки зрения, излагая последовательность действий. В то же время оба мы чувствуем, что вопрос содержит в себе подтекст, что вся эта затея с поимкой акулы имеет какую-то темную подоплеку. Мы охотимся на ровной чистой глади, в которой отражаются черные тучи. А под этой гладью – невидимые мели и острые камни, скрытые от нашего взора. Вода взбаламучена илом и грязью, взбитыми со дна тем, кого мы зовем чудовищем.

При правильном свете, то есть при свете дня, озаряющем фьорд, наша “миссия” прямо лучится осмысленностью. В то же время совершенно бесспорно и то, что наша затея превратилась в навязчивую идею, что проект наш стал делом чести. Мы успокоимся лишь тогда, когда глянем гренландцу в его мутные очи, из которых, вполне ожидаемо, будет свисать несколько длинных червей.

К чему нам эта дурацкая кровожадная затея? Удовлетворить собственное любопытство? Совладать с животным страхом? Может, охотничий инстинкт – жажда поймать самую крупную добычу из тех морских великанов, которые нам по зубам? Или в недрах нашего естества неизбывно живет легенда о хтоническом чудовище, стерегущем нас на дне морском, – легенда, наследуемая нами с тех незапамятных времен, когда мы сами служили добычей ныне вымершим хищникам, когда, поймав нас, саблезубый тигр тащил нас, полумертвых, в свою пещеру, чтобы в ее потемках насытить нами свою плоть? Или наша борьба с крокодилами, которые увлекают нас на дно и рвут на куски? Вращательные движения гренландской акулы, кстати, напоминают крокодильи.

Мы выиграли этот марафон благодаря лишнему килограмму мозгового вещества, которое сумели нарастить, – студенистой серой субстанции, позволяющей понять практически все, включая то, как устроено наше собственное сознание. Наследие древних времен присутствует в нас в виде глубинной памяти. Взять хоть телепрограммы про животных, которые смотрит Хуго: к чему нам бесконечно показывают хищников, а глубокий американский баритон за кадром еще и всячески пытается уверить нас, что вот эта коварная бестия сейчас непременно кого-нибудь сожрет?

Шершни для людей куда опаснее акул. В целом по миру акулы съедают порядка десяти-двадцати человек в год. За тот же срок мы убиваем около семидесяти трех миллионов акул. И считаем их опасными хищниками. Звучит как насмешка для нас с Хуго.

Не успеет акула напасть на человека, новость об этом разносится по всему свету. Воображение сразу рисует, как хладнокровная убийца с мертвящим взглядом атакует – бесшумно и внезапно. Пасть, усеянная рядами острых как иглы зубов, показывается из воды и хватает ничего не подозревающего пловца – за руку, за ногу, поперек туловища. Голубая вода обагряется свежей кровью; взяв верх в короткой неравной схватке, хищница довольно уходит на дно, уплетая кусок за куском человеческую плоть. Нас страшит сам факт того, что акула нас не боится.

Акуле никогда не стать победительницей конкурса “Мое любимое животное”. На одной чаше весов у нас панды, котята, щенки, дельфины и детеныши шимпанзе. На другой – акулы. Когда акула нападает на людей, до нас словно доносится голос тех древних времен, когда мы еще не подчинили себе мир с помощью передовых технологий. На несколько секунд мы вдруг теряем контроль над ним. Превращаемся из охотника в жертву. Вероятность действительно пострадать при этом ничтожна. И все-таки мы боимся – боимся угодить в холодную бездну, кишащую тварями, которые обглодают нас до косточки. Не оставив от нас и следа.

Да, все мы сгинем когда-нибудь, так или иначе. Но попадая во мрак, на морское дно, где поджидают рыбы и мелкие ползучие гады, мы погибаем так безвозвратно, что нам невыносимо даже помыслить об этом.

Первооткрыватели, географы и естествоиспытатели, начав с античных времен, постепенно стерли с карты Земли все белые пятна. По версии Данте, Одиссей не повернул домой к Пенелопе, как думал Гомер. Одиссей поплыл дальше. Миновав Геркулесовы столбы, он направился к западу в открытое море. Столбы же те, согласно древнегреческой мифологии, были воздвигнуты, чтобы обозначить пределы известного, обитаемого мира. Сам Геркулес не посмел “пуститься дальше этого предела”. Но Одиссей, движимый любопытством, жаждой познания и приключений, продолжил путь в неведомые земли, пишет Данте в “Божественной комедии” (около 1320 года). Данте сурово карает Одиссея за ослушание, низвергая того почти на самое дно, в восьмой круг Ада, где герой будет томиться, объятый вечным пламенем .

Всего несколько столетий назад многие все еще верили, что существуют люди с собачьими головами и люди безголовые с лицами на груди – или, например, гибридные существа – смесь скорпиона, льва и человека. А если идти куда глаза глядят, в неведомые края, есть опасность повстречать крылатых лошадей и чудищ, убивающих человека одним лишь взглядом. Существование единорогов было общепризнанным фактом. Море полнилось чудовищами, наделенными самыми причудливыми чертами и характерами.

Фасады средневековых соборов сплошь расписаны изображениями сказочных зверей и демонов – и те, и другие считались реальными. Мы всегда страшились звериной сущности, особенно хищников, способных убить и съесть нас. Сегодня, став земным царем и морским владыкой, человек катастрофическими темпами сживает со света все прочие виды. Мы дошли до той крайности, за которой не может быть и речи о справедливом соперничестве человека и зверя. Если кто-то представляет дело в таком свете, то это, как правило, лишь иллюзия. На самом деле человек сегодня соперник только самому себе.

Дикие животные вымирают. Мы встречаем их только в зоопарках либо на сафари, отдавая сумасшедшие деньги за то, чтобы, рассекая на скорости по саванне, краешком глаза узреть какого-нибудь гиганта, да и то чаще всего в окуляры бинокля. А многие из наблюдавших вблизи кита или акулу не просто счастливчики, но люди со статусом.

Случалось, кстати, китобойные суда подходили к пароходам с туристами, желавшими поглазеть на китов, чуть ближе того расстояния, которое я назвал бы предпочтительным. Так, несколько лет назад мимо Андёйя шел пароход, на который битком набились туристы со всего света, чтобы поучаствовать в “китовом сафари”. Пассажиры были в восторге – вокруг кишели полосатики. Но радость была недолгой – откуда ни возьмись, явился велбот. И продырявил гарпуном одного из китов прямо на глазах у восьмидесяти его обожателей. На обратном пути туристы увидели другого полосатика – его подвесили над палубой, на которую хлестала кровь.

Председатель норвежской ассоциации мелких китовых промысловиков сделал заявление в местной газете “Андёйпостен”, где указал в частности: “Важно отметить, что туристы, приезжающие посмотреть на китов, относятся к радикальным сторонникам запрета китобойного промысла”.

Интересная деталь: в сегодняшних фильмах ужасов все реже встречаются звери. В качестве чудовищ в обезображенном виде выступает сам человек – в образе зомби или вампира. Угрозы нам, как правило, поступают извне – из космоса, в крайнем случае – из морской бездны. Только в ней еще таится неизведанная жуть, не подотчетная нам.

А что же мы с Хуго? Все плохо, если не помог Брайан Ино. Роберт Уайатт? Вот еще! Ни он, ни другой Роберт, который Фрипп, с его гитарой. Тут даже ранние Roxy Music бессильны!

Каждый год горбачи “меняют пластинку”, придумывая новые длинные и сложные мелодии, после чего посылают свои хиты на огромные расстояния в чужие стада, чтобы и там послушали. Мы с Хуго не обновляем наши музыкальные моды с таким постоянством – предпочитаем музыку сорокалетней выдержки. Я ставлю (а вдруг поможет) Ummagumma – двойной альбом, выпущенный “Пинк Флойдом” в 1969 году. Это самая бредовая заумь из всего, что только написали “флойды”, причем большинство участников того состава вообще дистанцировались от этой пластинки. Хуго же, наоборот, относится к тем немногочисленным ценителям, которые считают этот альбом непревзойденным шедевром.

На ужин жарим клипфиск – скрей, пойманный нами два месяца назад, успел хорошенько просохнуть и превратиться в отменный продукт. Сушил его Хуго проверенным дедовским способом. Постоянно то заносил, то выносил, чтобы скрей и на солнце не пересох, и на дожде не отсырел. Даже в Вест-фьорд колоды с соленой и сушеной треской вывозил, чтобы прополоскать рыбу в чистой морской водице.

Ближе к ночи градус нашего настроения медленно растет, примерно с той же скоростью, что наступает на берег прилив. Но вот, утомившись, вода отступает, а вместе с ней падает и наше настроение.

Прежде чем разойтись по койкам, твердо уславливаемся: пока не вытащим гренландскую акулу, даже имени ее не произносить. Точно самое имя ее может навлечь беду. Только не подумайте, что мы вдруг поверили в божественную суть акулы или в какие-либо суеверия, связанные с ней. Отнюдь.

Хотя в иных краях люди действительно поклоняются акуле. На Гавайях превыше прочих ангелов-хранителей почитался aумакуа – он являлся человеку в обличии акулы. Японцы верили, что акула повелевает морскими штормами. У некоторых островных народов, населяющих окрестности Новой Гвинеи, особым почетом пользуется умение призывать акул. На Фиджи раньше почитали дух Ндаку-ванга – бога акул, прямыми потомками которого были все высшие вожди. Жители фиджийского острова Мбенга по сей день так свято чтут своего акульего царя, что самое имя его нельзя произносить вслух. Правда, можно писать.

На следующий день я встаю поздно, около полудня – Хуго наверняка уже работает молотком добрые несколько часов. Войдя со двора, он застает меня за серьезным делом – я мажу бутерброд. Спрашивает какую-то вещь, которую (как думал я) я подробнейше разжевал ему еще накануне, посчитав тему крайне важной.

– До некоторых, как до жирафа, – грубо отвечаю я и тотчас жалею о сказанном.

Хуго сперва смолчал, но уже через пару минут подходит ко мне, слегка набычась, и спрашивает, что я, собственно, хотел сказать только что, когда мы были на кухне? Я говорю, что я вообще ничего такого не говорил, и одновременно прошу прощения за свои слова. Между нами словно брякнуло что-то, словно в жестяную утробу автомата полетел потертый медяк.

У рыб есть чувствительный орган – так называемая боковая линия, благодаря которой они, даже плавая в тесноте огромного косяка, ухитряются не задевать друг друга. Мы так не умеем, а потому самое время взять тайм-аут. Я хотя и собирался нынче выбраться в море, но все-таки не в виде осточертевшего гостя, которого хозяин сбрасывает туда с мостков.

Прогуливаясь промеж домами, я решаю осмотреть водолазные костюмы, забытые финской парой. Гидрокостюм маловат, часть амуниции отсутствует: с такими аквалангами особо не поныряешь. Ладно, допустим, мы с Хуго достали друг друга, но это же не значит, что я не могу общаться с его родней. У Хуго ведь есть дочка Анникен – дайверша от бога. Живет в Кабельвоге: у нее и снаряжение можно одолжить, а то, глядишь, и сама захочет понырять со мной. Когда-то давно я сам увлекался аквалангом: погружался в основном в экзотических краях вроде Суматры с Сурабаей. Перспектива погружения в Вест-фьорд рисуется вдруг как единственно верная.

Но сперва мне предстоит уладить одно дело.