32

Вечер так погож и приветлив, что мы выходим гулять в Вест-фьорд. Горы отражаются в воде – такого здесь уже несколько месяцев не было, говорит Хуго. Он настаивает, что стоит мне заявиться на север, как тут же налаживается погода. Он, конечно, шутит, но я, подыгрывая ему, отвечаю, что у меня, мол, есть выход на семейное предприятие, торгующее погодой и ветрами. Хуго смеется.

– Не веришь, что ли? Ну и ладно, а я и впредь буду покупать, – говорю.

Разговариваем вполголоса, точно боимся спугнуть рыбу. И тишина такая стоит с самого утра. И только теперь на западе наметилась какая-то перемена. На дальнем плане небо, тучи, ветер и море вечно затевают перед нами буйную, неугомонную чехарду и кутерьму, а мы только смотрим с галерки, как разыгрывается эта бесконечная драма. Ведь стоит нам самим попасть на эту сцену, как тут же пропадет перспектива.

На серый фильтр облаков ложатся тени, свет преломляется, будто о зеленое бутылочное стекло. Вскоре мгла, просочившись с востока, накроет небо и тогда начнется, решительно, самое грандиозное переселение из всех известных нашей планете. Каждую ночь из морских глубин к изобильным пастбищам водной поверхности устремляются миллиарды мельчайших существ – криль и всевозможные виды рачков и миллионы моллюсков. А на рассвете все они уплывут восвояси, во тьму.

Добрую половину дня Вест-фьорд был радушен и дружелюбен, даже чересчур для этого времени года. Да, погода тут не задерживается надолго. Ветер чаще всего разыгрывается ввечеру, когда начинает прибывать вода. За пару минут Вест-фьорд покрывается резкой зыбью – poppel, как кое-где зовут ее рыбаки, описывая волну, которая образуется, когда ветер дует против течения.

Пора поворачивать домой. Но прежде Хуго успевает рассказать байку. В семидесятые годы, вернувшись из Германии, Хуго выступал в составе рок-группы Nytt Blod (“Свежая кровь”) из Тромсё. Играя заводной прог и устраивая на концертах довольно откровенные сценки, группа снискала немалую популярность. Один масштабный концерт в Тромсё открывался крестом, на котором висел голый вокалист.

– Это еще не все, – продолжил Хуго. – Сцену должна была окутывать густая дымка, вокалист являлся публике не сразу, а как рассеется дым. Но дым-машина коротнула, а с ней накрылась вся электроаппаратура. Вокалист молчит голый на кресте на глазах у сотен ошарашенных зрителей, а группа все никак не заиграет. Тут он как закричит: “Снимите меня! Хорош уже!”

Кстати, репетировала группа в психиатрической лечебнице Осгорд.

Хуго, кивнув, заводит мотор. И почти сразу же замечает неладное. Мотор, который только что перебрали в мастерской, словно выдохся. И шум слабее, и пованивает гарью. Да уж, починили так починили. До Скровы мы кое-как доползли, но мотор надо вернуть в починку, а мастерская еще и не на острове. Сказать, что мы злимся – ничего не сказать: у нас уже на несколько дней вперед все подготовлено к лову акулы, да еще при такой благодатной погоде.

Утешением мне – несколько свободных дней (обратный билет я еще не купил, а коротать время мне доводилось в разных местах, и Скрова не худшее из них). Да и печеночного шлама у нас хватит, чтобы сманить гренландских акул со всего Вест-фьорда туда, куда только пожелаем. Дай только починят мотор.

33 В последующие дни погода, как назло, устойчивая, море, словно нарочно, спокойное. А мы всё не выходим и, похоже, потихоньку свыкаемся с этой мыслью. Еще немного – и утонем в ритме жизни Осъюрдгордена и самого острова.

“Остров совмещает в себе реальность и метафору”, – пишет Юдит Шалански в “Атласе отдаленных островов” (2009). Обычно, прибыв на какой-нибудь мелкий островок вроде Скровы, я вдруг чувствую удивительный прилив свободы. Моя жизнь словно приобретает новый ритм, в размеренности которого привычная городская суматоха выглядит чем-то далеким и несерьезным.

Остров – миниатюрная копия мира, который легко подчинить, благо географические пределы его ограничены, равно как число жителей и легенд, которые необходимо знать. Жизнь кажется простой, в теле поселяется уверенность, что весь мир лежит на ладони. Подобным образом Даниэль Дефо описал островную жизнь Робинзона Крузо. Робинзон достойно справился с задачей и самостоятельно прошел различные фазы становления цивилизации: сначала были охота и собирательство, потом земледелие, животноводство, зодчество, рабовладение, войны и тому подобное; с каждой новой фазой совершенствовалась и техника. Робинзон дошел до капиталистической стадии: завел бухучет и стал смотреть на мир с позиций крайнего утилитаризма.

Кроме того, на острове Робинзон осознал, кто он на самом деле, и полюбил философствовать. Он решил, что может прекрасно прожить один на необитаемом острове – лучше, чем где-либо в мире. Он был свободен от любых привязанностей, словно одинокий атом благородного газа, и полагал себя не то императором, не то королем собственного государства. Правда, был отрезан от людей и временами страдал от нахлынувшего одиночества, называя его карой Господней. А однажды чуть не сошел с ума, услыхав, как его зовет попугай: “Бедный Робин Крузо! Куда ты попал, Робин Крузо? Куда ты попал? Где ты был?” Однако впервые по-настоящему он испугался, обнаружив на песке человеческие следы.

Остров может быть раем, но временами становится тюрьмой. Все оттого, что на острове человек легко поддается иллюзиям. Обманывает себя, что все будет хорошо, что все беды и волнения остались за морем на дальнем материке. Как вдруг затоскует по людям и по всему, от чего бежал. Чувство одиночества и оторванности растет, охватывая весь остров. И вот уже человек перестает мнить себя царем-императором уединенного государства и чувствует себя пленником, со всех сторон окруженным водой. А на дворе наступает осень, принося с собой мрак и безмолвие. Человек тяготится природой, желая скрыться от нее среди городских домов и людей. Ему чудятся стоны призраков, восстающих из его прошлого: “Но тишины на острове как будто нет. О ней не говорят, ее не замечают, ее не называют по имени, как бы сильно она ни давила. Она словно весточка с того света, пока вы еще живы”.

Иной, отвернувшись от мира, уповает на еще меньший островок – утопию, где ничто не сможет потревожить его; миниатюрность такого островка вполне соразмерна масштабам личности, чтобы можно было без остатка заполнить его собственным “эго”. Порой в такого человека вселяется одержимость – он меняется и начинает вариться в собственном соку. Но чаще оказывается, что либо эго его слишком ничтожно, либо остров слишком велик. Об этом пишет Д. Г. Лоуренс в подзабытом рассказе “Человек, любивший острова”.

Атлантический океан приютил множество мифических земель и островов, существовавших исключительно в воображении картографов и поэтов. Знаменитый арабский географ аль-Идриси в XII веке насчитал в Атлантике не менее двадцати тысяч островов (на самом деле их около дюжины). А сколько экспедиций снаряжалось, чтоб открыть наконец те острова, которых не было, но о которых подробнейшим образом рассказывали мореходы и божились, что-де сами там бывали (особенно когда некому было укоротить безудержность их фантазии)? Врали вдохновенно, убеждая себя самих и других моряков, что и те бывали там, и другие моряки начинали вторить вракам и восполнять пробелы в знаниях о несуществующих островах.

В часы отлива я гуляю по острову, чаще всего вдоль береговой линии. Как и у большинства людей, у меня свое, особое отношение к берегу. Еще детьми привыкнув играть на берегу, мы любим бывать здесь – на этом участке между морем и сушей. Совать в кармашки морские безделицы и раскладывать их на камине или кухонном подоконнике. Гладкую гальку, ракушки, живописно обточенные деревяшки – все, что ни подарит море. А вдруг оно вынесет записку в бутылке, приплывшей с другого конца света? Было время в моем детстве, когда я сам отправлял гулять по морю такие записки – в них я сообщал, что попал на пустынный остров (что недалеко от истины, если учесть, что вырос я в Финнмарке).

Многие едут на побережье отдыхать – у кого-то домик на севере, кто-то едет загорать на южные пляжи. Кажется, нет ничего более естественного и логичного. Дайте ребенку игрушечное ведерко и совок, и он до ночи проторчит на пляже. Забыв про холод, про голод, словно этот просоленный мир из камня, воды, волн и песка и есть его родная стихия. Носится в одних трусах по волнам, строит запруды, каналы и замки – с глубокомысленным видом, ни дать ни взять главный инженер… Очень точно выразился древнегреческий философ Гераклит (535–475 до н. э.), сказавший: “век человеческий – дитя, играющее в кости; царство ребенка”.

На берег выбросило кость – то ли лося, то ли северного оленя. Вся органика из кости давно вымыта – ушла по микроскопическим проходам костной ткани; кость превратилась в минерал, твердый да гладкий. Бледновато-серая ноздреватая костная масса почти ничего не весит и утратила бывалый блеск. Матовая поверхность поглощает солнечный свет. Хрящи, мясо, жир – лишь сиюминутные покровы, ныне содранные морем.

Британские исследователи, систематизирующие окаменелости девонского периода (примерно 400 миллионов лет назад), в который первые морские обитатели выбрались на сушу, сделали одно любопытное открытие. Челюсти и зубы у первых сухопутных животных были приспособлены разрывать мясо, а не жевать траву. Глаза были посажены поверх головы, шея отсутствовала. То есть первыми обитателями суши стали хищники с рыбьими головами, зубами рвавшие друг друга на куски. Рыбья голова господствовала на Земле восемьдесят миллионов лет . Раз представив эту картину, трудно потом избавиться от нее.

С наветренной стороны Скровы весь Вест-фьорд виден как на ладони. В ясные дни открывается вид на юго-восток, а если я заберусь на пригорок, то увижу остров Лангегуде близ Будё и остров Верёй. А иногда виднеется даже Рёст, самый дальний из Лофотенских островов. Серое полотно высоких облаков дает приятный контражур – он не режет, не слепит, лишь смягчает контуры и сбавляет контрастность цветов. “Сопливо-зеленый, серебряно-синий, ржавый: цветные отметы”.

Схлынув, вода оставила за собой лужицы – в одной из них плавает пара мальков. На камне сидит одинокая чайка. Я приподнимаю гирлянду водорослей – из-под нее врассыпную тикают бокоплавы, хотя другого укрытия, кроме этой гирлянды, для них и нет.

Берег – рубеж не только между морем и сушей, но и между жизнью и смертью. Во всяком случае у викингов он служил местом казни. Казнили викинги по-разному. Обычно привязывали приговоренного к столбу, а дальше надо было просто дождаться прилива. Именно так происходит в “Саге об Олаве, сыне Трюггви”, в которой нарочито скупо повествуется о казни чародеев (сейдмадов) на островке Колдунов: “Конунг велел отвезти их всех на островок, который во время прилива покрывается водой, и привязать их там. Так пришлось Эйвинду и всем его спутникам проститься c жизнью. Островок этот c тех пор называется островком Колдунов”.

Однажды в детстве я воочию увидел нечто подобное. Играя на берегу, мы привязали к столбу нашего товарища. Потом все куда-то разбрелись – помню, я пошел домой ужинать. Случайно проходивший мимо берега дядька услышал, как кто-то маленький зовет на помощь. Вода доставала нашему товарищу уже до груди.

Берег – ни суша, ни море, а нечто среднее. Обитающие тут организмы обзавелись приспособлениями, позволяющими выживать как в одной среде, так и в другой. Они то плавают под водой, то, смотришь, уже выбрались на сушу, порой на самый солнцепек. Вода ли, соль ли, дождь ли, ветер ли, жара – они все стерпят и изобретут защиту от всякого, кто норовит сожрать их – на земле ли, в воде ли или нападая с неба, как птицы. Как и в море, главное – найти укрытие и пропитание, да еще вовремя уцепиться покрепче, чтоб не снесло волнами, которые, разгулявшись, играючи катают валуны.

Потому всякий прибрежный жилец обязан обладать исключительными дарованиями. Крабы, ракушки, устрицы с мидиями вооружены практически непробиваемой броней. Многие виды зарываются с началом прилива. Северо-атлантический краб-паук (Hyas araneus), чтобы стать незаметнее, маскирует свой панцирь живыми водорослями. Панцирь его усеян мелкими крючками, зацепившись за которые, местные водоросли, морские травинки принимаются расти на нем, будто на лугу – соответственно, камуфляж подбирается под цвет окружающей среды. Иной раз этот краб кажется мне неприкаянным морским бродягой, порой – обывателем, которому не хочется выделяться из общей массы.

Многие брюхоногие ракушки, заодно с крабами, ведут одновременную жизнь в море и на суше. Рак-отшельник, не имея собственного дома, всюду таскает на спине чужой. Чтобы в случае опасности юркнуть в него. Рак-отшельник – вечный квартирант, притом квартирант кочующий – по мере роста он меняет старое жилье на жилплощадь попросторней.

Морские блюдечки выползают кормиться на прибрежные утесы, присасываясь к ним так крепко, что голыми руками не оторвать. Они съедобны, но мне ни разу не подавали их за норвежским столом. Как выяснили ученые, зубы морского блюдечка, которые в сотню раз тоньше человеческого волоса, сделаны из самого твердого материала на свете. В их состав входит минерал гётит, названный в честь великого поэта и коллекционера минералов И. В. фон Гёте.

Съедобны и морские ежи, но полакомиться их мелкой икрой можно лишь зимой перед началом брачного сезона. Тогда можно выскрести из-под панциря этот сильнейший морской эликсир. В окрестных холмах под ноги часто попадают морские ежи – раздробленные и выпотрошенные. Во время отливов их ловят вороны и чайки – берут в клюв и, поднявши метров на двадцать, бросают на камни: еж разбивается – пора к столу.

Между камней снуют шустрые морские блохи. Их молодняк прячется на самом краю отлива: в гущах водорослей и ламинарий, среди “морских анемонов” (актиний) и “морской гвоздики” (метридиум старческий), между пальцами “руки мертвеца” (Alcyonium digitatum), в ресничках “морских перьев” (Virgularia mirabilis) или между колючками морских ежей. Пять лучей, составляющих рот ежа, раскрываются и захлопываются симметрично, будто щипцы для льда, и по-научному называются Аристотелевым фонарем.

Глядя на белый мокрый песок я вспоминаю историю, вычитанную мною о ранних христианах: преследуемые римлянами, они пользовались тайными знаками, чтобы опознавать единоверцев. Встретившись и почуяв во встречном (или друг в друге) родственную душу, один из них начинал с того, что чертил на песке дугу. Другой же должен был начертить вторую дугу, зеркальную первой и пересекающую ее, завершая тем самым рисунок. В итоге получался символ рыбы. Большинство учеников Иисуса, прежде чем стать “ловцами человеков” (так они именовали себя), были простыми рыболовами.

Берег глубок и чист. Месяц с солнцем выстроились практически в линию: теперь силы их притяжения работают на пару. Девяносто семь процентов всей воды на Земле содержится в морях и океанах, и вся эта масса одновременно тянется в одну и ту же сторону, пока не вернется на сушу. Чем дальше к северу Норвегии, тем ощутимее разница между приливом и отливом.

В старину местные жители собирали на побережье съедобных двустворчатых моллюсков – сердцевидок и исландских циприн. Циприны зарываются, но оставляют след – небольшую ямку в песке. Если сунуть палку с гвоздем в такое углубление, циприна схлопывает створки, и ее вытаскивают из песка. Исландскую циприну и сердцевидку солили и использовали в качестве наживки во время лофотенской путины всего несколько поколений до нас.

Недавно на берег вынесло огромную медузу. Щупальца ее, распластанные позади зонтика, были усеяны тысячами “гарпунов”, или стрекал. На охоте медуза медленно погружается в толщу воды щупальцами вперед, надеясь ужалить ими что-нибудь съедобное. Важно заметить, что жалят они, только пока медуза жива. Что послужило причиной смерти этого экземпляра, сказать затрудняюсь, ну да не стану же я вскрывать ее ради этого. Мое подсознание тоже, зачерпнув щупальцами в недрах памяти, доставляет на поверхность плоды извлеченных уроков. К числу самых ранних моих воспоминаний относится одно, когда я сунул руки в медузу, прибитую к пустынным берегам Эст-Финнмарка – я наверняка принял ее за кусок желе или за тот промышленный сор, что продавали детям под видом забавы: нелипкие комки зеленоватой либо красноватой слизи, которая приятной прохладой таяла между пальцами. Память о боли, нарастающей постепенно, как от ожога крапивой, только еще более жгучей, засела в мозгу. В 1870 году в залив Массачусетс занесло медузу диаметром более двух метров и весом больше тонны. В южной части Тихого океана обитает одна кубомедуза, от ожога которой у взрослого человека в считанные минуты наступает паралич сердца.

А наркомедуза, судя уже по самому названию, представляет собой мелкую, зловредную и пакостную тварь.

Как живая форма медузы пережили несколько массовых вымираний. Они не боятся кислых вод, у них мало врагов, они бродят по всем морям, подобно лоботомированным зомби. Обходятся микроскопическими дозами кислорода. Пережили все катастрофы, погубившие практически все живое на Земле.

За последние пятьсот миллионов лет на Земле произошло пять “великих массовых вымираний”. Самое известное из них (оно же самое последнее) – мел-палеогеновое вымирание. Оно случилось шестьдесят пять с половиной миллионов лет назад. Эта катастрофа известнее прочих потому, что она уничтожила всех динозавров, пощадив лишь горстку мелких летающих ящеров (птерозавров).

Астероид, величиной в разы превосходящий Скрову, врезался в полуостров Юкатан на скорости примерно семь тысяч километров в час. Последовал взрыв, мощность которого, по приблизительным подсчетам, была сравнима с мощностью ста миллионов водородных бомб. Это был, пожалуй, худший день за всю историю нашей планеты. Огромная часть американского континента обратилась в прах, который завис над поверхностью удушливой мглой. Поднялись цунами – громады, изменившие очертания целых материков. Облака пыли заслонили небо, так что солнце несколько месяцев или лет не могло пробиться сквозь них. Бо2льшая часть мировых лесов сгорела. С неба на Землю дождем изливалась сера, море на несколько миллионов лет превратилось в сернистую лужу.

И то было еще не самое крупное вымирание. Еще масштабнее оказалось Великое пермское вымирание, произошедшее 252,3 миллиона лет назад. Предположительно, его спровоцировало гигантское излияние вулканической магмы в области, которая позднее стала Сибирью, – как раз в ту эпоху начал формироваться сверхматерик Пангея.

Жара растопила вечную мерзлоту. Миллионами лет в болотах и в лесах складировались стволы отживших деревьев. От пылающих вулканических потоков запылали леса, планета стала похожа на раскаленный шар угольного гриля. Высвободившиеся газы поступали в атмосферу, усиливая парниковый эффект, и возник эффект “снежного кома” – океан принялся выделять хранившиеся в нем запасы метана. Обстоятельства до конца не выяснены, зато известен итог – ученые называют его “Великим вымиранием” (The Great Dying) и “Матерью массовых вымираний”. Закисление и повышение температуры воды в мировом океане вызвало бурное развитие болезнетворных бактерий, вырабатывающих экзотоксины. Девяносто семь процентов морских организмов (а жизнь протекала по преимуществу в океане) погибло. Океан, ко всему прочему, утратил способность связывать углерод, а вместо этого принялся выделять в атмосферу большое количество парниковых газов. В воздухе стало нечем дышать от удушливого дыма и газов, морская вода превратилась в отраву.

Несколько миллионов лет, до появления рыб, в океане хозяйничали трилобиты. Их вариации составили бы внушительный и разнообразный перечень, куда вошли бы представители от одного миллиметра до нескольких метров в длину. Одни трилобиты плавали, другие передвигались по дну, одни питались планктоном, другие – мелкой добычей. На вид эти животные напоминали смесь краба и омара, только без ног и каких-либо конечностей, хотя некоторые были вооружены острыми отростками – шипом либо рогами. Благодаря своей многочисленности и прочному хитону несметное количество этих членистоногих сохранилось до наших дней, в виде окаменелостей. В одной только Норвегии установлено около трехсот видов ископаемых трилобитов. Тем не менее к концу пермского вымирания эта, столь плодовитая, ветвь жизненного древа зачахла. Трилобиты погибли, все как один, до последнего несгибаемого упрямца. А жизни на Земле потребовались многие миллионы лет, чтобы оправиться от этого удара.

Предки нынешних акул бороздили океаны 450 миллионов лет назад. Чуть меньше, чем за сто миллионов лет они расплодились в столь чудовищных количествах, что ту эпоху прозвали “веком акул”. Многие древние виды вымерли, например мегалодон – акула длиной до двадцати метров и весом под пятьдесят тонн; двухметровая пасть ее была усеяна острыми зубами – каждый размером с бутылку виски. Не менее интересен другой вид, правда, много меньших габаритов, – Stethacanthus, вымерший 320 миллионов лет назад. В том месте, где обычно у акулы расположен спинной плавник, у стетаканта находился шлемовидный нарост. С зубами, торчавшими вперед. Ученые могут лишь гадать, какую функцию выполняло такое устройство.

Из всех крупных животных, созданных природой, акулы, пожалуй, оказались самыми стойкими и лучше прочих приспособленными к ходу эволюции. Они преодолели все насланные на них напасти: извержения вулканов, оледенения, метеоритные дожди, паразитов, бактерий, вирусы, закисление вод и остальные катастрофы, приведшие к массовым вымираниям. Они древнее динозавров: они видели их расцвет и прекрасно пережили их закат, когда динозавры вымерли заодно с несметным множеством других видов. По сей день в мировом океане водится примерно пятьсот видов акул, половина которых открыта в последние сорок лет. Среди них есть редкие и вымирающие, а есть распространенные и многочисленные.

Сегодня виднейшие ученые из ведущих мировых университетов пишут в авторитетных научных изданиях вроде Science и Nature о том, что мы находимся на пороге шестого массового вымирания. Сегодня виды исчезают столь быстрыми темпами, что ученые сравнивают процесс с массовой гибелью динозавров, которые вымерли за считанные столетия. Предпосылками к вымиранию видов служат сужение ареала, вторжение новых чужеродных видов, климатические изменения и закисление океанических вод.

Мы знаем причины, из-за которых произойдет шестое массовое вымирание. Просуществовав здесь всего несколько тысячелетий, мы успели проникнуть во все уголки света. Отличаясь плодовитостью, мы обильно размножились. Заполонили собой планету и подчинили ее себе. Мы повелеваем рыбами морскими, птицами небесными и всеми зверями, какие только водятся на нашей Земле.

Продолжает меняться химический состав воды. Даже в прибрежных районах, где раньше кипела жизнь, попадаются обширные мертвые зоны, страдающие от недостатка кислорода. В глубоководных морях такие зоны еще шире. Море не только наш важнейший поставщик кислорода. Одновременно оно связывает колоссальные объемы углекислого газа и метана, парникового газа, который в двадцать раз мощнее углекислого газа.

Повышается средняя температура воздуха и содержание углерода в атмосфере. Море машинально реагирует на это, увеличивая поглощение углекислого газа. Между прочим, оно успешно поглотило половину углекислого газа, произведенного нами с начала промышленной революции XIX века.

Углекислый газ, растворяясь в воде, делает ее кислее. Море приближается к угрожающему порогу кислотности, за которым стоит гибель двустворчатых моллюсков, ракообразных, коралловых рифов, криля и планктона, которым питается рыба. Дальнейшее повышение кислотности грозит неприятностями рыбьим икринкам и молодняку. Многие виды, те же водоросли, погибнут от перегрева, другие переберутся на север. Только от кислоты не скрыться. На нашем веку мы вряд ли застанем такую картину, но слишком кислая вода погубит подавляющее большинство морских форм жизни. Отрицательные явления, нарастая “снежным комом”, в конечном итоге обрушат всю экосистему. Жизнетворный планктон исчезнет, выживет только токсичный планктон да медузы.

Как только равновесие нарушится, будет запущено сразу несколько процессов. Закисление воды приведет, в частности, к недостатку кислорода. При нехватке последнего снизится способность связывать поступающие парниковые газы. Море не будет автоматически поглощать то же количество углекислого газа, несмотря на увеличение содержания CO₂ в атмосфере. Холодная вода усваивает углекислый газ лучше теплой, точно так же, как холодный лимонад выдыхается дольше нагретого. Чем насыщеннее углекислым газом будет атмосфера, тем неохотнее море будет принимать новые порции этого вещества – в результате глобальное потепление еще ускорится. Один из апокалиптических сценариев климатологов предполагает, что море начнет источать метан, запасы которого хранятся на дне и во льдах. Тогда эффект “снежного кома” и механизмы обратной связи сорвутся с цепи и глобальное потепление понесется галопом.

При всех массовых вымираниях, включая изначально спровоцированные кометами, ключевую роль играл океан. Процессы и циклы здесь протекают столь неспешно, что океан просто не поспевает устранять неполадки по мере их возникновения. Время его отклика составляет примерно тридцать лет.

Закисление морей началось только в XIX веке, однако на то, чтобы вернуться к водородным показателям начала промышленной революции, уйдет в лучшем случае несколько тысяч лет. Жизнь океана никогда больше не будет такой, какой мы ее знаем. Миллионы жизненных форм исчезнут прежде, чем мы их обнаружим.

Планктон, как уже сказано, производит более половины кислорода, которым мы дышим. Если он погибнет, Земля станет непригодной для жизни человека. Под конец мы станем похожи на рыбу, которая лежит на дне лодки с помертвевшими глазами, хватая губами воздух. Мы совершенно точно могли бы рачительнее заботиться о море. Впрочем, подобные заявления отдают эгоизмом – на самом деле это море заботится о нас. Море, само претерпевая изменения, вносит свои коррективы в климатические условия, что, безусловно, отразится и на нас. Через несколько миллионов лет океан вернется к прежнему состоянию и установит новое благотворное равновесие. Вот только у нашего брата нет миллионов лет в запасе. Наши отношения с морем мало похожи на романтическую историю любви, в которой обоюдная привязанность так велика, что мы не мыслим жизни друг без друга.

С другой стороны – чувства целого народа могут быть разбиты несчастной любовью к морю. Свидетелем тому я стал несколько лет тому назад, когда побывал в крупнейшем городе Боливии Нуэстра-Сеньора-де-Ла-Пасе. В 1879 году боливийцы, проиграв войну Чили, полностью лишились выхода к морю. История о чилийцах, укравших море, неисцелимой раной бередит душу боливийскому народу. Боливийцы рассматривают такой исход как высшую несправедливость и все еще не потеряли надежды вернуть себе выход к морю, ходя по международным судам. И в ожидании желанного возвращения всячески подбадривают себя, стараясь не терять оптимизма. Их символический флот качается на волнах озера Титикака, а вся страна каждый год празднует День моря. Дети и солдаты проходят парадным строем по улицам городов. Воистину, “все потеряв – обретаешь: то лишь, что умерло, вечно твое!”  Да и то, навсегда ли.

Море прекрасно проживет без нас. Мы без него – нет.