31

С нашей последней встречи с Хуго я успел пообщаться с виднейшим исследователем гренландских акул в мире, хотя, по правде сказать, пальма первенства не особенно высока – едва ли в мире найдется другой, кто жаждал бы поспорить с ним за этот титул. Зовут ученого Кристиан Людерсен. Он – научный сотрудник Норвежского полярного института. Изучал аспекты, связанные с жизненным циклом и биологией гренландской акулы. Хуго становится интересно – он просит рассказать меня поподробней, и я излагаю все в точности, как запомнил – выступая, словно вышколенный дипломат, с донесением о путешествии, совершенном в дальнюю и неспокойную страну.

Людерсен со своей исследовательской командой совершил экспедицию на западное побережье Шпицбергена. Опросив на месте опытных промысловиков, ученые закинули линь с двадцатью восемью акульими крюками с борта научно-исследовательского судна Lance. Снасть у них была из обычного нейлона, на какую ловят палтуса, поводки из стальной проволоки. В качестве наживки они взяли сало морского зайца. Снасть опустили на глубину 300 метров на отлогость морского дна.

С первой же попытки достали гренландца – он попался на третий крюк. За короткое время они наловили сорок пять акул – больше, чем им было необходимо для изучения рациона, генетики и содержания загрязняющих веществ. Нескольких акул вытащить целыми не смогли – на крюке остались только головы. Пока акулы беспомощно висели на крюках, их успели обожрать их же товарки. В желудках тех, которых все же удалось добыть невредимыми, ученые обнаружили нерп, морских зайцев, тюленей-хохлачей, остатки малого полосатика, а еще треску, зубатку, пикшу и других рыб. Четырехкилограммовую треску и вдвое большую зубатку гренландская акула заглатывала целиком.

Гренландской акуле не справиться с китом, это исключено, но Людерсену удалось разгадать, как в ее чреве оказалась ворвань полосатика. Удалось благодаря тому, что каждому киту, пойманному норвежским судном, делают анализ ДНК. Ворвань полосатика не пользуется спросом и потому ее просто выбрасывают за борт – догадайтесь с трех раз, кто лакомится ею на дне?

Но спрашивается: как гренландская акула умудряется ловить тюленей? И тут ответ Людерсена и его помощников совпал с тем, который уже был известен Хуго. Одной падалью тут дело явно не обошлось: слишком уж много тюленьего мяса было в акульем желудке. Стало быть, она ловила живых тюленей. Но как?! Исследователи выпустили несколько акул, предварительно снабдив их датчиками. Измерения показали, что плавает гренландская акула медленней тюленя и рыб. Совершить рывок, резко броситься на добычу акула тоже оказалась неспособна. То есть к обычной охоте она не пригодна – ей не по силам угнаться за более резвыми морскими обитателями. Разгадка кроется в том, что нерпа, обыкновенный тюлень, морской заяц и хохлач – млекопитающие, высший класс животных. Это дает им множество преимуществ, но есть и одна серьезная слабость. Они спят так же, как и мы: глаза закрыты, большие полушария в состоянии покоя (так называемый билатерально симметричный сон). Тюлени спят на морском дне и видят сны; и снятся им тучные косяки рыб, любовные ласки, игрища, сородичи, а может… мда, любопытно было бы узнать, что именно снится тюленям. Те, что укладываются на льдины и на поверхность воды, в фазе быстрого сна (БДГ) спят так крепко, что хоть заведи у них над ухом моторку, не добудишься. Во льдах тюлень вынужден постоянно остерегаться белого медведя. Видимо, залегая на дно, он расслабляется, думая, что здесь безопаснее, а оттого и тюлений сон здесь легче и короче. Только внизу не безопасней нисколько. По дну в поисках добычи медленно и бесшумно двигается мрачное пятно в форме сигары. Терпеливо и со знанием дела прочесывает местность. Оно подслеповато, зато обладает тайным оружием – ампулами на рыле, улавливающими малейшие электромагнитные сигналы. Радар, настроенный на живую плоть. Спящий тюлень, должно быть, легкая добыча.

Гренландская акула, примерившись хорошенько, вонзает в жертву сдвоенную пилу своих зубов. Тюлень, тотчас встрепенувшись, видит себя в капкане смрадной пасти, которая уже рвет его на куски. Тюлень, вероятно, столбенеет от ужаса и боли. Силой выдернутый из чудесного мира снов, он повергается в последний в своей жизни скоропостижный кошмар. Представляя эту картину, я вспоминаю слова немецкого кинорежиссера и сценариста Вернера Херцога, который писал: “Жизнь в океане, наверное, ужасна. Бескрайний, безжалостный ад, где повсеместно царит опасность. Настолько ужасна, что в процессе эволюции некоторые виды – включая человека – сбежали, выползли на островки суши, где продолжились Уроки темноты”.

– Вот еще, – кривится Хуго и прибавляет, что Херцог этот наверняка австриец, раз так представляет себе океан.

– А как гренландец ловит рыбу? – спрашиваю я.

Нацепив на акул хитроумные передатчики, Людерсен с его коллегами узнали много нового о перемещениях акулы. Передатчики, установленные у западных берегов Шпицбергена, были запрограммированы висеть на акуле не более двухсот дней, после чего откреплялись сами. Часть всплыла возле Гренландии, часть – в российских водах южнее Баренцева моря. Часть так и не нашли: вероятно, эти датчики открепились в то время, когда акулы ходили под арктическими льдами. Одна рекордсменка преодолела шестьсот морских миль за пятьдесят девять дней – немыслимое расстояние, если принять во внимание медлительность акулы. Подопытные акулы в основном предпочитали мелководье, от пятидесяти до ста метров. Правда, одна занырнула так глубоко, что зашкалили измерительные приборы, высветив предельную для себя отметку – 1650 метров (сама акула, по всей видимости, ушла еще глубже). Кроме того, Людерсен и другие исследователи предполагают, что атлантические и тихоокеанские жильцы могут меняться адресами, перебираясь из одного океана в другой через Берингов пролив.

Так или иначе, анализы акульей печени и ворвани подтвердили наличие очень ядовитых и неразлагаемых веществ, которые, кочуя по экосистеме, скапливаются на Крайнем Севере, в том числе на Северном полюсе, и в конечном итоге оказываются в теле полярных животных, в частности, гренландской акулы. Одни яды приводят к половым мутациям, другие нарушают репродуктивную функцию, вызывают рак и иные болезни. Содержание ядов в теле гренландской акулы выше, чем у белого медведя, – а ведь трупы белых медведей утилизируются как особо опасные отходы.

Мы дрейфуем по Вест-фьорду на нашей резиновой лодочке, как дрейфовали не раз, над невидимыми подводными лесами и долами, горами и ложбинами, пустынями и лугами. Погожий безветренный день, смирные волны блестят рыбьими чешуйками. Мы одни – так бывает почти всегда, когда мы плывем здесь, покачиваясь на волнах. Лишь иногда покажется быстроходная рыбацкая моторка из углепластика и уйдет к рифам – в ясную погоду мимо нас бесшумно скользят сухогрузы с освещенными рулевыми рубками, спеша к Нарвику или из него по вест-фьордскому фарватеру, который находится в шести морских милях от нас. Прогулочные суда нам практически не попадаются – практически, говорю, потому что именно сейчас наперерез нам летит невесть откуда взявшийся резиновый РИБ. Идет прямым курсом, не сворачивая, словно на таран. Мы с Хуго переглядываемся: ситуация до боли напоминает историю, приключившуюся с нами на выходе из Флаггсунна в районе между Энгелёйем и материковой частью Стейгена. Шли мы тогда безоблачной белой ночью – солнце светит, на море полный штиль. Не заметив поблизости ни одной лодки, Хуго врубил мотор и повел плоскодонку полным ходом к прикормленному месту, где мы собирались порыбачить. Я сидел на самом носу, закрывая Хуго обзор спереди. И потом, перед тем как пойти, мы ведь убедились, что в море, кроме нас, никого нет. Я сидел лицом к Хуго, то есть спиной по ходу лодки. Минут через десять глаза у Хуго вылезли на лоб, а сам он резко ушел всем туловищем вбок, на девяносто градусов, заодно рванув ручку навесного мотора – от такого маневра лодка круто забрала влево, а меня по инерции чуть не вышвырнуло за правый борт. Каким-то чудом я удержался. Сотую долю секунды спустя, словно в замедленном повторе, на расстоянии вытянутой руки я увидел два перепуганных мужских лица. Горе-рыбаки, вскочивши на ноги, сперва наблюдали, как мы мчимся наперерез их лодочке, а теперь падали в воду, сбитые поднятой нами волной.

Эти двое, так же, как и мы, вышли как бы порыбачить, на самом же деле – больше полюбоваться морем в прекрасную летнюю ночь. Десять минут глядели они, как мы приближаемся к ним. Сперва, должно быть, волновались, потом занервничали, потом испугались, запаниковали – все больше и больше, беспокойно переглядываясь и спрашивая друг друга, когда же мы наконец отвернем. Наверняка даже пытались подбодрить друг друга словами: ну, не могли же они не заметить нас – не слепые же они!

Столкнись тогда наша пластмассовая плоскодонка с их пластиковой лодочкой посреди фьорда, в полный штиль и при стопроцентной видимости, это крушение стало бы самым дурацким на всем норвежском побережье за тридцать-сорок лет. Причем все четверо могли погибнуть. Морским следователям пришлось бы выдвинуть версию, что мы нарочно атаковали чужую лодку. Насмеявшись досыта, спрашиваю Хуго:

– А какова вообще доля вероятности такого столкновения? Нулевая или около того, да?

– Ты неправильно рассуждаешь, – возражает Хуго. – Во-первых, они лежали у нас на курсе, а фарватер здесь очень узкий и вокруг сплошные мели. Поскольку мы не заметили их лодки, опасность наткнуться на нее была не то что мала… Огромна.

Хуго успел заметить двух рыбаков, когда до них оставалось каких-то несколько метров: несчастные метались за моей головой, как какие-нибудь персонажи суматошного кукольного представления, а потом внезапно перестали суетиться – один из них начал заводить мотор.

На другой день мы повстречали обоих рыбаков на концерте в доме культуры Стейгархем. Один сердито подступил к Хуго и спросил: какого лешего? вы что творите? мы уже думали в море сигануть. А у нас и спасательных жилетов-то не было.

– У нас были, – ответил Хуго. – Жилеты положено иметь на борту по правилам безопасности, – добавил он невозмутимо.

РИБ полным ходом приближается к Скровскому маяку и, загодя обогнув его, продолжает путь вокруг острова.

Стремительные течения, как обычно, пытаются унести нас далеко в море. Хуго заводит мотор, и мы идем ближе к берегу – наловить рыбки на ужин. Между делом я узнаю от него несколько новых слов из местного рыбацкого лексикона. Хуго указывает на берег, там из воды чуть виднеется узкая полоска земли, бегущая от него в нашу сторону. Это снаг – подводная коса, поясняет Хуго. Многие рыбаки и сегодня обладают богатым запасом местных слов, которые описывают не только особенности донного рельефа, но и гало вокруг луны, весьма немаловажное в этой связи.

Берег, уходя под воду, очевидно, сохраняет тот же рельеф. Это было бы еще заметней, если бы мы осушили море. Но куда бы мы дели всю выкачанную воду? На ум мне приходит древнегреческая легенда. Если мне не изменяет память, один царь на старости лет поспорил с кем-то. В случае проигрыша царь обещал осушить море. Когда же он проспорил и победитель пришел к царю с вопросом, не пора ли тому приступать к осушению моря, хитрый царь ответил, что ему-де и самому не терпится начать, но приходится ждать, пока счастливчик, победивший в споре, не перекроет все устья рек и ручьев, втекающих в море – ведь их-то осушение спором не предусматривалось .

По обе стороны снага полно рыбы – через пару минут мы уже возвращаемся домой с уловом некрупной сайды на ужин.

В такую погоду Вест-фьорд кому угодно может показаться приютом девственной чистоты. Отнюдь. Не спасает ни выход к океану, ни могучие течения, выносящие отсюда львиную долю сора – там и сям мы замечаем пластмассовые предметы, качающиеся на воде залива. Какие-то из них выброшены местными, какие-то принесло с дальних берегов. Мировой океан – единый организм.

Двадцать лет тому назад в Тихом океане зимняя буря потрепала контейнеровоз, следовавший из Китая в США. Несколько контейнеров опрокинулось, разбилось и попадало в воду. С тех пор по всему земному шару течениями разнесло 28 800 пластмассовых игрушек для ванны – синих черепашек, зеленых лягушек и желтых утят. Один писатель проследовал маршрутами пластиковых утят, отыскивая их по всему миру и заодно получая ценную информацию о морских течениях. Кроме того, вернувшись к их “истоку”, подробно изучил китайское производство игрушек. Свою книгу он озаглавил “Моби-Кряк” (Moby-Duck).

Игрушечные утята не тонут в море, как и почти всякая другая пластмасса – во всяком случае не раньше, чем распадутся на микроскопические частицы. Пластмассы и содержащиеся в них ядовитые вещества разлагаются тысячелетиями. Часть их попадает в окружающую среду с грязной водой, которую мы сливаем из стиральных машин после стирки синтетики. Возле морских водоворотов, где морские течения кружат по спирали, они наносят целые острова из пластмассы. Один такой пластмассовый остров, безобразное дитя мальмстремов в Тихом океане, занимает площадь в половину Техаса. Другой, похожий, растет на Крайнем Севере – в Баренцевом море. Пластик находят даже внутри крабов, ползающих по дну холодного и далекого Баренцева моря. А разложившись на микрочастицы, пластик засоряет планктон либо оседает на дно, где попадает в организм его обитателей.

Как видим, история о желтых утятах, плавающих в океане, словно в огромной ванне, не так уж прикольна. Изучая содержимое желудков морской птицы, ученые в девяти из десяти случаев находят в них пластмассу. Птичий желудок не может переварить пластик и не дает птице нормально питаться. Ежегодно по вине пластмассового мусора гибнет свыше миллиона морских птиц и более ста тысяч морских млекопитающих.

И у трески, плавающей с разинутым ртом, брюхо бывает до отказа набито пластиком. В Средиземном море к берегу порой прибивает молодых кашалотов. Причина их смерти часто остается загадкой. Но вот при вскрытии одного такого кашалота из живота его было извлечено семнадцать кило неразлагаемой пластмассы. Наиболее вероятной причиной его смерти стали толстые куски пластиковых укрытий, используемых для теплиц на юге Испании.

Мы в Норвегии тоже хороши. Рыбные предприятия сбрасывают во фьорды столько отравы, сколько пожелают. Траулеры железными черпаками утюжат морское дно, оставляя за собой голую пустыню. Еще недавно мы думали, что коралловые рифы – это где-то в тропиках, в основном на теплом мелководье. А ведь у скандинавских берегов видимо-невидимо коралловых полипов, здравствующих в наших холодных водах.

На самом краю Лофотена, у Рёста, расположен крупнейший глубоководный риф из обнаруженных на сегодняшний день. Имеющий почти сорок километров в длину и три километра в ширину, он обнаружен в сильнопересеченной местности близ Эггакантена, на глубине свыше трехсот метров. Кораллы – самые долгоживущие организмы на Земле, а те, которые образуют риф у Рёста (вид Lophelia), живут до восьми с половиной тысяч лет: то есть они намного старше самой Земли (согласно нашим представлениям, бытовавшим всего несколько веков тому назад). В коралловых лесах, среди красных и розовых стволов, в зарослях древовидных Paragorgia arborea, вырастающих до пяти метров в высоту, живет, кормится и спасается множество рыб и донных обитателей. И тут является траулер и, орудуя железной клетью, в считанные секунды уничтожает кораллы. Мешки распирает от добычи, но этот метод работает только раз.

Эти цветистые подводные ясли, в которых резвится молодняк, хрупки в буквальном смысле, как фарфор. Если сломать их, потребуется несколько тысяч лет, прежде чем они вернут себе былую пышность и величину. Более близорукой недальновидности надо еще поискать. Это все равно что спилить яблоню, чтобы набрать яблочек.

Конечно, несколько крупных рифов в водах Норвегии охраняются государством. Однако многие даже не нанесены на карту, а ведь человек с регулярным постоянством обнаруживает все новые и новые глубоководные рифы у норвежских берегов и в Баренцевом море. При этом чаще всего они уже серьезно повреждены траулерами – обломки разваленного остова коралловых лесов рассыпаны по всей округе. А нефтяные компании как получали, так и будут получать разрешения на добычу нефти среди заповедных норвежских коралловых рифов.

Жернова неумолимо продолжают молоть. Во многих местах начали тралить келп, в том числе по соседству со Скровой. Тралят, наплевав на рекомендации ученых и протесты местных рыбаков. Заросли келпа дают прибежище подрастающей молоди мелких рыб и целому ряду других морских обитателей. Чиновники и тут щедро раздают разрешения, в результате чего уничтожается ценный и очень ранимый экотоп, и все ради нескольких персон, желающих нажиться на торговле келпом. Келп выдирают большими пучками. Этот промысел уже приносит миллиарды: один-единственный тральщик собирает до трехсот тонн водорослей в день.

Нет, кто бы мог подумать, чтобы в Вест-фьорде – да так распогодилось! Уж точно не мы с Хуго. Отведав свежей сайды, садимся на солнышко. У Скровы вечно торчат дорогущие РИБы внушительных размеров – из Хеннингвера, Кабельвога и Свольвера: привезли туристов полюбоваться красотами.

Туристов привлекает живописность пейзажа: места наши и вправду бесподобны. Люди с других континентов отваливают сумасшедшие суммы, лишь бы своими глазами увидеть это великолепие. И я их хорошо понимаю. Статные утесы, картинно встающие прямо из морской глубины, вечная игра света летом и зимой, белые песчаные пляжи, узкая полоска ярко-зеленой травы на фоне отвесных скал и ниспадающих ледников, богатейшее царство морских зверей и растений, а еще – древняя и неплохо сохранившаяся культура… да мало ли чудес на Лофотенах! – неудивительно, что журналы для любителей путешествовать наперебой расхваливают наш архипелаг, вероятно, самый живописный на всем огромном белом свете.

Впрочем, мнение это не так уж бесспорно. Наше представление о красоте меняется со временем, что можно отчетливо проследить, если прочесть старые описания Лофотена.

В 1827 году Густав Петер Блом, хэрадхёвдинг (сотник), член конституционного собрания Эйдсволла, а позднее амтманн (окружной голова) Бускеруда, отправился в поездку по Северной Норвегии. Впоследствии он поделился своими впечатлениями, опубликовав “Путевые заметки о путешествии в северные земли и через Лапландию в Стокгольм в году 1827”. К природе Лофотенского архипелага Блом отнесся не просто прохладно – разнес в пух и прах. Хельгеланнским берегам, конечно, тоже досталось, но Лофотен все же вне конкуренции. “Здесь нельзя и помыслить о красоте природы, лишь об отсутствии оной, – пишет Блом. – Природа Лофотена обделена красотой в той высшей степени, какая только возможна. Высокие кручи практически подпирают море, лишь кое-где оставляя узкую полоску редким домам… Сказать, какой из здешних уголков более пригож, не представляется уместным, но всех уродливее – безусловно Сунн в Флакстадском приходе. – Там на лысом утесе ютятся, едва не падая, домишки, а над ними нависает крутая горная стена, которая того и жди обрушится и погребет под собой и дома, и самую гавань”.

Там, где я наслаждаюсь видами ослепительной красоты, Блом увидел лишь угрюмый, бесплодный и пустынный край, напрочь обделенный милостью Божьей. “Восточные берега Лофотена (там, где рыбачим мы с Хуго) убоги. Но это убожество ничто по сравнению с омерзительностью западной части Лофотена. Ветра здесь опасны, а природа до крайности безобразна”.

По всей видимости, Блом проходил мимо Скровы, поскольку упоминает в своих заметках Вогакаллен, самую высокую гору с наветренной стороны Лофотена, и ярмарку Бреттеснес на Сторемолле. Скрова находится примерно посередине. Вогакаллен (942 метра над уровнем моря) хорошо видна от Скровского маяка, если только не скрыта туманом или снегопадом. Блом сравнивает гору с “дряхлым рыбаком в малахае из овчины, который еле бредет со своим челноком под мышкой, потому эта гора и зовется каллен” (старый хрыч – по-норвежски). С другой стороны, к северо-востоку, находятся острова Лиллемолла и Сторемолла – горы там вдвое ниже, но гораздо ближе к нам, а потому их присутствие заметнее.

В отличие от Блома, германский император Вильгельм II был покорен красотою Вестланна, севера Норвегии, а особенно Лофотена. К свите из яхт и военных кораблей кайзеру недоставало лишь знаменитых багряных северных красок – “жидкого морского золота, сравнимого с которым не найти ни в Альпах, ни в тропиках, ни в Египте, ни в Андах”.

Кайзер Вильгельм задумал побывать в Лофотене после того, как увидел его изображение в Берлине в 1888 году. Организатор выставки изготовил из коллекции фотографий 115-метровую панораму. Фотографии были сделаны в Дигермулене, что сразу за Сторемоллой – если бы эти снимки делали сегодня, есть небольшая вероятность, что в кадр попали бы и мы с нашей маленькой плоскодонкой.

Любимым художником кайзера был пейзажист Эйлер Аделстеен Норманн (1848–1918), писавший лофотенские виды. В отличие от Кристиана Круга, Аделстеену Норманну удалось изобразить архипелаг во всем его величии. На его полотнах есть даже “жидкое золото” белых ночей, при этом сам художник, вопреки утверждениям Ларса Хертервига, не лишился рассудка от его слепящего света. Чтобы писать Лофотен, предпочтительнее, конечно, родиться и вырасти в этом краю. Лучшие пейзажисты, писавшие Лофотен в конце XIX – начале XX века, из местных. Аделстеен Норманн жил на Вогёйе, рядом с южной протокой Вест-фьорда. Гуннар Берг (1863–1893) – с острова Свинёй в Свольвере, так же как и Хальвдан Хёуге (1892–1976). Оле Йууль (1852–1927) был из Дюпфьорда у Хеннингвера, Эйнар Бергер (1890–1961) происходил с острова Рейнёй в Тромсё.

В детстве Хуго иногда забавлялся тем, что кидал снежками в мастерскую Хальвдана Хёуге на Свинёйе. Сам художник запомнился ему дружелюбным старичком. Аделстеен Норманн приходился племянником прадеду Хуго.

Сам Хуго, хотя его полотна абстрактны, пишет Лофотен, не изменяя традиции. Сейчас вот раздумывает над пейзажем, в котором будет меньше абстракции, а больше импрессионизма.

Лофотенская гряда – будто ряды черных акульих зубов, теснящихся друг за другом. Сотнями миллионов лет море бьется грудью об эту твердыню, но все впустую. Даже морю не под силу тягаться с Лофотенской грядой. Издалека ту можно принять за неприступную крепость – что ж, во многих отношениях так оно и есть.

Гряда местами состоит из древней горной породы, которой без малого три миллиарда лет. Не горам, а самой породе.

Я по привычке захватил с собой стопку книг – в этот раз несколько трудов по геологии и ранней истории Земли. И когда Хуго отлучается – отделывать деревом Красный домик (а скоро еще и электрики с сантехниками придут завершать работу), я усаживаюсь читать.

Одна книга посвящена возрасту Земли. В 1650 году ирландский архиепископ Джеймс Ашшер высчитал, что Господь сотворил мир в субботу 22 октября 4004 до н. э. около шести часов пополудни, то есть поздним днем либо ближе к вечеру. Ашшер, чьим трудом на эту тему зачитывались и восхищались, брал за основу библейскую хронологию, как делали многие до и после него. Сегодня такая затея вызовет разве улыбку, но при жизни архиепископа никто даже представить не мог, что Земля существовала до нас.

Впрочем, уже в последующие века обнаружился целый ряд признаков того, что расчеты Ашшера оказались сущей галиматьей. Далеко от моря были найдены окаменевшие остатки морских чудовищ. Нередко их находили на вершинах гор или, ни много ни мало, в глиноземе под Парижем, который, очевидно, какое-то время пребывал под водой, хотя очень и очень давно. Что сталось со всеми этими диковинными существами? Многие из ископаемых видов, судя по всему, вымерли за целую вечность до нас.

Другие светлые умы, вроде Эдмунда Галлея (в чью честь назвали комету Галлея), пытались вычислить возраст планеты путем измерения количества солей, принесенных реками в океан. Чтобы море успело стать настолько соленым (что правда, то правда), возраст Земли должен быть намного больше, чем несколько тысяч лет.

В XVIII веке философы и естествоиспытатели начали склоняться к мысли, что Земле не меньше десяти тысяч лет. Многие не спешили делиться своими выводами, чтобы не навлечь на себя гнев церкви, но уже отвергали калькуляции Ашшера, как полностью несостоятельные. По мере медленного, но уверенного становления геологии в ряд признанных наук все больше и больше людей начало осознавать, что Земля намного старше, чем сказано в Библии, может, на целые миллионы лет. Изучение отложений, эродированных горных пород и вулканов развеяло последние сомнения. В Северной Америке когда-то очень давно были тропики, а Индия была покрыта льдом. Бо2льшая же часть Земли совершенно очевидно в какой-то период своей истории находилась под водой. Бесспорность этих открытий было сложно отрицать, вопрос состоял лишь в том, как их толковать. К примеру, не есть ли раковины моллюсков и окаменелые остатки рыб, обнаруженные в горах, доказательством того, что Великий потоп действительно был, пусть и много раньше, чем считали предки? Или того, что Бог мог истребить те виды, которые были ему неугодны?

Все, даже записные любители, кинулись собирать окаменелости. Среди находок попадались останки вымерших видов – мамонтов, динозавров, гигантских морских ящеров. Больше всего хлопот доставляли зубы. Некоторые из них были похожи на акульи, только в разы крупнее. Это наводило на предположение, что внизу, в морских глубинах, еще сохранились живые ископаемые в виде акул-великанов и других морских гадов, вроде аммонитов (подкласс головоногих моллюсков со спиралевидно закрученными раковинами, насчитывавший от тридцати до сорока тысяч видов) или трилобитов.

Вопрос же о возрасте Земли надолго отошел в область философии и теологии. Однако ближе к середине XIX века все больше людей стало склоняться к мысли, что Земля не в пример древнее, чем считалось прежде. И, может быть, настолько древнее, что бо2льшая часть ее истории прошла до нашего появления. Человеку нелегко было свыкнуться с этой мыслью – слишком уж расходилась она с господствовавшей религиозной картиной мира. Так мир не мог быть сотворен всего несколько тысяч лет назад за шесть дней? Внезапно наступило прозрение, что человек лишь без году неделя как вышел на сцену, в то время как другие виды просуществовали миллионы, если не миллиарды лет .

Мы привыкли считать чем-то незыблемым географию Земли и расположение частей света. А ведь с точки зрения той же геологии это далеко не так, и Лофотенский архипелаг – один из ярких тому примеров. Миллиард лет назад тектонические массы, которые в будущем образуют Скандинавию, находились по соседству с нынешним Южным полюсом. Или, вернее сказать, Скандинавия находилась там же, где находился тогдашний Южный полюс, ведь полюса тоже постоянно перемещались и даже менялись местами.

Скандинавия была частью древнейшего суперконтинента Родиния, который через сто миллионов лет раскололся на несколько континентальных областей (платформ). Одна из таких – Фенносарматия (Балтика) – через несколько миллионов лет столкнулась с другой – Лаврентией (Северная Америка и Гренландия), в результате чего образовался временный суперконтинент Еврамерика (Лавруссия). Поскольку платформы, сойдясь, продолжали дрейфовать друг на друга, океан, разделявший их, испарился, а на его месте с обеих сторон выросли горные цепи. Потом Лаврентия и Фенносарматия разошлись снова, а между ними образовался новый океан. И эта история повторилась еще раз.

Дальше процесс развивался так. Триста миллионов лет назад тектонические массы Земли собрались в единый сверхконтинент Пангею. Двести миллионов лет спустя Пангея раскололась на части. В конце XVI века фламандский картограф Абрахам Ортелий обратил внимание на одну примечательную деталь: если соединить линии восточного побережья Южной Америки и западного побережья Африки, те совпадут, словно куски пазла. Но теория о существовании Пангеи считалась крайне спорной вплоть до самого 1912 года, когда немец Альфред Вегенер издал свой революционный труд о дрейфе материков.

Расплавленная порода, извергаясь из недр, наплывала на океан и образовывала новую сушу. Континенты дрейфовали по земной коре, подобно неприкаянным лодкам или огромным льдинам. Ледниковые периоды спечатывали их воедино, как прессуются подвальные стены под обрушившейся многоэтажкой. Тектонические плиты расходились, сталкивались, менялись местами, продолжали свое странствие, прихватив с собой вклинившиеся осколки других континентов. Такие столкновения сопровождались множеством гигантских разломов, в результате которых возникли такие горные системы, как Гималаи, Анды, Скалистые горы, Альпы – и наша Лофотенская гряда (Lofotveggen).

Вест-фьорд – это не фьорд (в классическом понимании), а скорее осадочный бассейн. В периоды оледенения, когда Скандинавский полуостров, бывало, лежал под километровым спудом, лишь пики Лофотенской гряды торчали изо льда, точно нунатаки. И, кстати, именно из-за этой преграды леднику было проще пойти на юг.

Под нами на дне Вест-фьорда лежит километровая толща мягких осадочных пород. Отдельные участки Лофотенской гряды сложены из древнейших и самых твердых горных пород. Эти породы образовались одновременно с зарождением в океане первых одноклеточных организмов. Другие участки помоложе – они образовались в результате столкновения Лаврентии и Фенносарматии. Миллионами лет континенты ударялись друг о друга, словно двери лифта, с той лишь разницей, что при ударе не смыкались, а продолжали крушить противника, вздымая целые горные массивы и перекидывая их с континента на континент.

Вот так и появились резные берега Лофотена, Вестеролена и Сеньи.

Кстати, первым из известных авторов, называвших нашу часть света Скандинавией (Scandinauia), является древнеримский писатель Плиний Старший (23–79). Название это означает изрезанный, опасный либо истерзанный берег. Истерзанный массивными ледниками, которые отгрызали от него по куску, пока он не принял нынешний вид: с его фьордами, островами и шхерами. И едва ли есть на Земле место прекрасней Лофотена – пусть о вкусах и не спорят.

Впрочем, и Лофотенской гряде, хоть та и кажется вечной и нерушимой, отмерен век. Но если кому-то и дано хотя бы приблизиться к вечности, так это ей!