30

А назавтра с самого утра на море и на землю жирным киселем ложится серая мгла. Осъюрдгорден дремлет в широких объятьях тишины. Туман приглушает все звуки, но тем, что все же достигают человеческого уха, внимаешь особенно чутко. Слух будто перерождается в еще один вид обоняния.

Море, придавленное туманной периной, впитывает не только звуки, но и саму тишину. С Эллингсенского рыбозавода, который на той стороне залива, до меня доносится шум то ли вентилятора, то ли установки, которого я не примечал прежде.

Три часа погодя туман рассеивается. Серые, низко нависшие слоистые облака начинают тлеть, окрашиваясь в желтушный тон. Вскоре, прорвавшись сквозь их пелену, выглядывает солнце; тогда мы собираемся и, шипящей волной возмущая сонные воды, пускаемся в путь мимо Скровского маяка и Флесы. Сегодня у нас не наживка, а сплошной деликатес. Не хуже того хайлендского бычка, на которого мы ловили в первый раз. Полбочонка тресковой печени за зиму дозрело хоть куда. Наверху плавает несколько литров чистого масла. Оно пойдет на краски. На дне же лоснится коричневая вонючая жижа. Это печеночный шлам – жир практически в чистом виде: на него-то в старину и ловили гренландскую акулы рыбаки, в том числе дед Хуго. Пованивает шлам прилично, но все же не так однообразно, как хайлендский бычок, – тот просто разил мертвечиной. Мы опускаем в воду малярное ведро шлама. Там на дне эта “вонючая бомба” сработает, рассылая свои ароматы на мили кругом.

Сперва методом триангуляции определяем наше местоположение, взяв за основу известные координаты наземных объектов (GPS-навигатор у нас тоже имеется, да он напичкан таким пугающим количеством функций, что ни у меня, ни у Хуго не возникает желания довериться ему), после чего я забрасываю малярное ведро. В крышке его мы понаделали дыр, а впрочем, она и так держится на честном слове, так что, оказавшись на дне, содержимое просто выплеснется наружу. Где уже поджидает гренландец.

Можно ли представить, каково оно – жить жизнью акулы? Со всех сторон объятая водой и мраком, она особо не замечает ни того, ни другого – ей даже неведомо, что может быть иначе. Точно так же и мы, дыша воздухом, окружающим наше тело, не обращаем на него никакого внимания, воспринимая как данность. Холодный сумрак глубин – стихия акулы, там она кружит, медленно и бесшумно, мясная махина, пропитанная ядом – с отравленной ворванью, кровью, печенью; полуслепая – из продырявленных глазных яблок ее свисают паразиты – длинные черви. Ее единственные потребности – поддерживать свое существование и обеспечивать продление рода. Она не знает ни радости, ни печали и едва ли чувствует боль. Всякий раз, пожирая тюленя либо забуриваясь рылом в мертвого кита, она, вероятно, испытывает чувство какого-то безотчетного удовлетворения оттого, что обеспечила себе существование еще на месяц. И дальнейшая ее забота в этом мире сводится лишь к одному: поддерживать свой механизм в исправности до следующего приема пищи. Она интересуется только теми живыми организмами, которыми питается. Если не считать спаривания, когда ей надо оплодотворить яйца, но даже этот процесс не добавляет акуле ни счастья, ни нежности. Потомство ее быстренько отращивает зубищи и становится на тропу каннибальского существования еще в материнской утробе: сильнейший, сожрав всех братьев и сестер, рождается в одиночестве.

Народившись, мальки акулы не увидят свет – он лишь угадывается в блеклом сером полумраке за сотни метров над ними. Да и на что им этот свет? Они тут же принимаются рыскать в поисках, чем бы поживиться в черном безмолвии холодного одиночества. Нет смысла задаваться вопросом, зачем вообще существует эта рыба. Все живое запрограммировано на выживание. Ни один зверь не совершит самоубийства, как бы беспросветна ни была его участь Гадеса.

А потому тщетна была бы любая попытка человека вжиться в роль акулы. В жилах гренландской акулы звучит совсем другая музыка. Акула не знает ни забот, ни врагов, она вращается во вселенной, к которой идеально приспособилась за прошедшие десятки миллионов лет.

Нет, нам не дано понять, каково это – смотреть на мир глазами акулы.

You know the drill . Так, тут прикормили. На саму рыбалку пойдем не раньше завтрашнего дня.

Хуго глушит мотор, мы тихо плывем по течению. Бросаем прикормку, тихонько переговариваемся, а то и вовсе помалкиваем. Когда молчим, тишина не кажется гнетущей – это ли не самое подходящее определение дружбы?

За полчаса нас сносит так прилично, что, кажется, отсюда виднеется край Лофотена. За Лофотенским парком находится Москстраумен, одно название которого тысячелетиями наводило ужас на морского брата. Тысячи лет это место считалось пупом океана, мировым колодцем, бездонной пастью. Гиннунгагап (“волшебная пропасть”) в древнескандинавской мифологии. Вода, совершив подземный круговорот, вероятно, вытекает где-то совсем на другом краю Земли. Ибо Земля всасывает море, чтобы добыть себе пропитание, утверждали светлые головы много веков тому назад. Видимо, так же, по их мнению, происходила регулярная смена приливов и отливов – вода втекала в недра Земли и вытекала из них в районе Москстраумена – мирового мальмстрёма, у которого встречаются все ветра, порождая хаос, а течения так могучи, что глотают ветер.

Олаф Магнус окрестил Москстраумен внушающей ужас Харибдой, которая засасывает все живое, посмевшее приблизиться к ней, которая крушит и глотает корабли, людей и зверей. Деревенский пастор Йонас Расмус (1649–1718), родом из северной провинции Ромсдал, предположил, что Лофотенские острова и Москстраумен посещал сам Одиссей. И слышал, как гремит меж скал ужаснейший и могущественнейший поток, и видел зияющие воронки такой величины и силы, что корабли мгновенно канули в них, уйдя на дно. Фогд Эрик Хансен Шённебёл писал в 1591 году, что Москстраумен столь буен и громозвучен, что “вся сыра земля ходит ходуном и трясутся дома”. На карте, выпущенной в Гамбурге в 1683 году, Mosko-Strohm изображается районом бедствий, который надо обходить стороной за сотню морских миль. Американский писатель Эдгар По из Бостона пошел еще дальше. В рассказе “Низвержение в Мальстрём” (1841) он в красках описывает, как парусник с местными рыбаками засасывает водоворотами, которые “ревут сильнее Ниагарского водопада и от которых содрогаются горы”. Даже такое чудо техники как “Наутилус” (подводный корабль капитана Немо) был беспомощен перед “самыми опасными водами Норвежского побережья”, где бездна неодолимой силы “засасывала не только корабли, но и китов и белых медведей полярных стран…”.