22

Наутро меня будит телефонный звонок. Звонит старик, с которым я познакомился два месяца назад в букинистической лавке в Тромсё. Хозяин попросил его приглядеть за лавкой в свое отсутствие. Я между делом сообщил старику, что интересуюсь гренландской акулой и даже пытаюсь поймать ее вместе с приятелем. Номера своего телефона я не давал. И вот, откуда ни возьмись, звонит тот самый старик и хочет дать мне совет, который поможет нам поймать акулу. Говорит, что два его брата в пятидесятые годы ходили на гренландскую акулу в Северный Ледовитый океан. Один из братьев дал такой совет: “Возьмите сетку, например из-под апельсинов, набейте ее тухлой селедкой, а в середину кома спрячьте крюк”. Напоследок старик берет с меня обещание сообщить ему, если поймаем что-то, и желает нам ни пуха ни пера.

Хуго огорчен тем, что наши планы стали известны посторонним. Говорит, что теперь, если не поймаем, другие будут посмеиваться нам вслед, и он прав. Раз чужие люди звонят нам за тысячу километров, чтобы справиться о нашей рыбалке, тут уж не скажешь, что дело наше шито-крыто.

Землю припорошило белым пухом, среди которого в неярком солнечном свете искрятся кристаллики льда, возбуждая мой зрительный нерв. Нечасто снег выстилает остров таким ровным покровом – здесь если не ветер его разметет, то он сам растает под бесконечными циклонами с дождями.

Такая картина так и просится на открытку, – ни один фотограф не устоял бы. Даже детишки подсознательно чувствуют эту красоту. Рисуя мир, они часто берут простые краски, изображают незатейливые горные зубцы, снизу шлепают зеленое пятно (трава) или синее (море), подмалевывают пару избушек – готово. И при этом без всякой подсказки все норвежские дети, как один, рисуют Лофотен.

Мы отчаливаем со Скровы в четырнадцатифутовой плоскодонке, с подветренной стороны острова. Вода в Скровский залив поступает с двух направлений по узкому каналу, идущему между островом Рисхолмен и самым крупным из прилежащих к Скрове островков. Мы берем с собой одну бутылку воды на двоих, две шоколадки, по одной пилькерной снасти на каждого и свежий номер местной газеты “Лофотпостен”. Из газеты узнаем, что у Рейне была поймана “кофейная” треска весом сорок четыре килограмма. “Кофейным” газета называет трофей от тридцати кило – с семидесятых годов прошлого века каждому счастливцу, поймавшему такую треску, “Лофотпостен” дарит килограмм кофе и иногда публикует о нем заметку. В номере напечатан также репортаж о прошлогоднем фестивале трески – дети из Свольвера ходят по городу, нарядившись треской.

Море пошаливает – мы понимаем это сразу, едва вырулив из-за острова. Но не так чтобы очень – прямых противопоказаний нет. Плоскодонка отчаянно проседает в воде, и мы хорошо знаем, отчего. Не лодка, а готовый морозильник. Льда во всяком случае за глаза хватило бы на пару тысяч коктейлей. Неужели мы и впрямь отважились выйти в открытое море на этой лоханке?!

Кажется, замерзло даже солнце. Молчат чайки. Белеет искристый снег. Мне, только что прибывшему из столицы, живительным бальзамом вливается в душу и ослепительная чистота пейзажа вокруг, и вольная морская ширь. И все же, вглядываясь в морской лик, испытываю какую-то подспудную тревогу. Что таится за его серебряной, вальяжно плывущей маской? Я словно пытаюсь заглянуть в глубину фарфорового глаза.

Вдали в Вест-фьорде Хуго замечает скопление рыбацких баркасов и правит на них. Они со своими эхолотами, конечно, уже вычислили рыбное место, где гарантирован клёв. Я радуюсь находчивости Хуго, но еще больше тому, что под боком у нас будет хоть кто-то, кто сможет подобрать нас в случае чего. На наше счастье, волны не так уж высоки: вытянувшись в длинные струны, они и не думают пробовать на прочность нашу неуклюжую тихоходную посудину.

За четверть часа навесной мотор, чохая всеми тридцатью лошадями, доставляет нас на рыбное место. Мы тактично держимся чуть поодаль других рыбаков, но в то же время достаточно близко, чтобы разглядеть, как они втягивают на борт свои лини и невода, набитые отменной крупной треской.

Мы тут же закидываем пилькеры (резиновые кембрики для маскировки крючков выглядят паршивенько). Нерестящаяся треска гуляет чуть глубже сорока метров – лишь опустится крючок на достаточную глубину, тотчас подсекай. Такую глубину треска предпочитает из-за температуры. Ей нравится граница, на которой нижние, более теплые слои смешиваются с верхними, которые холоднее. Первым эту особенность обнаружил вышеупомянутый Георг Оссиан Сарс. В 1864 году Г. О. Сарс посетил Лофотенские острова, чтобы изучить биологию мигрирующей трески, и, остановившись на Скрове, ходил на лодке, вероятно, принадлежавшей местным островитянам, по всему Вест-фьорду. На Скрове имеется небольшой запущенный сквер, который легко спутать с палисадником одного из соседних домов. Сквер этот был разбит в 1966 году в честь Г. О. Сарса по инициативе работников Норвежского института океанологии и министерства рыбной промышленности Норвегии. На камне высечено, что Сарс открыл “важнейшие особенности биологии трески”.

Во время нереста треска ест мало или не ест вообще. Как выражаются рыбаки – стоит и “чахнет”. Может, и так, да только мы того не наблюдаем. Таскаем одну за другой: самые крупные – по пятнадцать-двадцать, а один экземпляр – под все тридцать. Многие подсеклись не за губу, а за глаз или за бок. Бороться с такими тяжелее: когда вываживаешь их, они встают поперек.

Трудно не заметить, что зазор между бортом и ватерлинией у нашей плоскодонки оставляет желать много лучшего. Соседние рыбаки даже вскидываются от неожиданности, когда мы вдруг являемся на гребне и тут же пропадаем во впадине между волнами. Кто-то кричит и машет нам, мы машем в ответ. Верно, решил, что мы терпим бедствие. А мы не терпим, по крайней мере думаем, что не терпим. И увлеченно выуживаем треску за треской, которая плотно стоит под нами.

В таких условиях требуется особый помощник, который вовремя подскажет, что пора сниматься и возвращаться домой, что лодка твоя маломерна, чуть не тонет да к тому же пойдет с перегрузом в несколько центнеров. Увы, такого помощника у нас нет.

Рыба едва не лопается от икры и молок. Ближе ко дну, на глубине от пятидесяти до ста метров, самки и самцы ходят вплотную друг к другу, самцы при этом – развернувшись бочком. Икра и молоки мечутся синхронно самкой и самцом, при этом скрей энергично работает хвостом, перемешивая то и другое, чтобы икринки лучше оплодотворились. Треска, выловленная нами, набита икрой и истекает молоками – иными словами, еще не отнерестилась. А когда отнерестится, оставит в Лофотенском бассейне – нет, не миллиарды, а пару триллионов икринок.

Каждая самка носит в брюхе до десяти миллионов икринок, но морская жизнь полна опасностей, и многое может пойти не так. На первых порах мальки питаются собственным желтком. Проклюнувшись же спустя несколько недель, большинство пытает счастья по одной и той же схеме. Кормится планктоном, сперва растительным, потом животным, и крилем. В возрасте четырех недель тщедушные прозрачные мальки покидают верхнюю толщу воды. С этого времени они стараются выжить на дне, потихоньку откочевывая с Гольфстримом к северу в сторону Баренцева моря.

Первый год жизни – самый страшный. У взрослой трески мало врагов. К семи годам она готова выдвигаться в дальний поход – назад к лофотенским нерестилищам. Из многих миллионов икринок, отложенных самкой, должно вырасти не меньше двух половозрелых рыб – тогда популяция останется на прежнем уровне. Покуда никто не смог установить точную причину “урожайных” лет, как нынешний, когда скрей под нами кишит несколькими сотнями миллионов голов.

Большинству рыбаков известно, что самая богатая популяция трески нерестится у Лофотенских островов и Вестеролена. Однако те же самые места облюбовали и палтус, нерестящийся зимой, и сельдь, нерестящаяся весной. А кроме них здесь в изобилии водятся морской окунь, сайда, пикша, зубатка, европейский удильщик. Традиционно на Лофотенские острова, как и на другие морские участки Норвегии, миллионами слетаются морские птицы. Численность многих видов сократилась до тревожных цифр. На это есть комплекс причин, но одним из факторов, очевидно, стал недостаток рыбы, от которой зависит птичий рацион – многие виды рыб, такие как песчанки, мойва, путассу, тресочка Эсмарка, сильно повыбиты нашими промысловиками. Причем сами мы эту рыбу не едим, но пускаем на корм домашнему лососю.

Треска и нефтяные компании на самом деле любят одно и то же: планктон. Только треска предпочитает добывать его из моря в свежем виде, а нефтяники – когда тот, полежав двести миллионов лет, превратится в вязкую черную субстанцию. Нынешняя Норвегия зависит от этой субстанции точно так же, как прежде нуждалась в треске, ворвани и селедочном масле. В старину рыбаки, когда надо было переправить команду с утопающего корабля на свой, задабривали волны, сбрасывая в море амфоры с маслом. Сегодня промысловые траулеры сбрасывают в море рыбу, а богатейшим нерестилищам в мире угрожает нефть. Если та разольется в Лофотенском бассейне, он превратится в крупнейшее норвежское нефтехранилище. Мальки легко гибнут даже от мизерного содержания нефтепродуктов в воде.

Задумай Танзания добывать нефть в Серенгети, тут же возникло бы мировое сообщество (скорее всего с Норвегией во главе) и начало протестовать. Мы бы назвали это варварством и, возможно, дали бы танзанийцам миллиард, лишь бы те не бурили. Норвегия уже выдает миллиарды на спасение девственных лесов в Бразилии, Эквадоре, Индонезии, Конго и разных тропических странах. А ведь у нас есть собственное уникальное сокровище – наше подводное Серенгети. И что же? Наша страна, едва ли не самая зажиточная в мире, хочет добывать тут нефть.

“Подземный труженик” Мелвилла продолжает копать.

За ловом трески я между прочим рассказываю Хуго, как в шестидесятых годах советские океанологи выдвинули гипотезу о том, что кашалот использует свой громадный акустический орган как оружие – “ультрасонарную пушку”, или “звуковой лазер”. Собрав звуковые волны в пучок и направив их точно в цель, он способен парализовать кальмара или другую добычу. Американские ученые подхватили эту теорию в надежде, что та найдет применение в военной области.

Подобно гренландской акуле, кашалот охотится на добычу гораздо резвее себя (кальмары плавают со скоростью до пятидесяти километров в час), часто в кромешной тьме, на огромных глубинах. Но до сей поры никто не застал его за охотой. На рубеже тысячелетий датские цетологи проверяли эту гипотезу у острова Андёйя. При помощи передовых гидрофонов они выяснили, что кашалот умеет фокусировать щелкающие звуки и метко посылать их в определенную точку.

Ныне море наполнилось шумом винтов и моторов, из-за которых киты не могут, как раньше, расслышать друг друга за многие сотни миль.

У Анденеса, Вестеролена, Лофотена, в других морских районах дальше к северу ведется активная сейсморазведка запасов нефти. Рыбаки на Андёйе ропщут, считая сейсморазведку виной тому, что весь Вест-фьорд, да практически вся акватория, кишит скумбрией. Взрывы отпугивают полосатика, гринду, косатку и других любителей полакомиться скумбрией.

Рыбаки с побережья, экологи, цетологи опасаются, что ударные волны могут травмировать и губить китов, а возможно, также рыбную молодь. Они отмечают, что в районе сейсморазведки киты ведут себя ненормально – вероятно, оглушенные взрывами. Должно быть, взрывная волна для кита равносильна ковровой бомбардировке звуком. Ведь звук этот должен, ни много ни мало, пройти сквозь толщу отложений на морском дне.

В ответ Хуго лишь качает головой: дескать, достаточно повидал, чтоб такому удивляться. Он видел в новостях, что в муниципалитете Викна в Нур-Трённелаге, где как раз велась сейсморазведка, на берег выбросило двадцать шесть гринд.

Тогда я припоминаю другой случай, о котором вычитал недавно. В пятидесятые годы прошлого века один американский ученый пришел к заключению, что миру, по крайней мере США, было бы выгодно очистить Арктику ото льда. Транспортные пути стали бы короче, а арктические богатства – доступнее. Ученый, а звали его Гарри Уэкслер, предлагал взорвать под арктическими льдами водородную бомбу – по его расчетам, хватило бы десяти штук мощностью около десяти мегатонн каждая. От произведенного ими пара Северный полюс вспучился бы толстым ледяным куполом. В результате оставшийся лед не смог бы отражать солнечный свет. Начал бы активней поглощать тепло – парниковый эффект был известен уже тогда – и растаял бы окончательно.

Хуго недоверчиво смотрит на меня так, словно я сам все это сочинил.