10

Когда я вышел из ресторанчика, на душе и впрямь стало намного легче. На самом деле что в этом такого, всего лишь ребенок должен родиться! Все так же сияет солнце, по-прежнему поют птицы, распускаются цветы, зеленеет трава, все так же дует легкий ветерок. На широком пространстве площади гусиными крыльями расходился эскорт Матушки Чадоподательницы. Под оглушающий грохот барабанов множество женщин, уповающих на рождение сына, проталкивались вперед в надежде выхватить из рук Матушки этого драгоценного младенца. Люди так пылко воспевают рождение, ожидают его, радуются ему, а я из-за того, что моего ребенка вынашивает кто-то другой, мучаюсь, беспокоюсь и тревожусь. Это говорит лишь о том, что проблема не в обществе, проблема во мне.

Сенсей, Чэнь Би с его псом я нашел за большой колонной справа от ворот в храм Матушки Чадоподательницы. Было очевидно, что эта овчарка с черными полосами по всему телу породистее прежней, попавшей под колеса дворняги. Почему этот благородный пес стал спутником бродяги-китайца? Это, похоже, останется тайной, но, если подумать, ничего удивительного в этом нет. В дунбэйском Гаоми, в этих краях, которые лишь недавно стали осваивать, смешалось местное и пришлое, хорошее и плохое, трудно определить, где красота, где уродство, что хорошо, что плохо. Многим гнавшимся за модой нуворишам не терпелось, разбогатев, завести тигров в качестве домашних животных, а после разорения им приходилось продавать жен, чтобы покрыть долги. На улицах полно одичавших беспризорных собак престижных дорогих пород, которых не так давно держали в богатых семьях. Совсем как в начале прошлого века: когда в России разразилась революция, до Харбина добралось в своих скитаниях немало дам высшего общества из числа белоэмигрантов. Ради куска хлеба им приходилось отказываться от своего социального положения, они или занимались проституцией, или выходили замуж за работяг из низов. Отсюда и появились в этих местах их потомки-полукровки. Чэнь Би с его большим носом и глубоко посаженными глазами, возможно, тоже имеет отношение к этому периоду истории. Некоторую аналогию можно провести и с пятнистым бродячим псом, который прибился к Чэнь Би. Все эти мысли роились в голове, пока я стоял метрах в десяти сбоку от него и его пса и наблюдал за ними. Рядом с ним лежали два костыля, а впереди – кусок красной материи, на которой, судя по всему, было написано, что инвалид просит милостыню. То и дело роскошно одетые женщины нагибались и бросали в стоявшую перед ним железную плошку купюры или монеты. Всякий раз, когда кто-то подавал милостыню, пятнистый пес поднимал голову и нежно, с глубоким чувством три раза поскуливал. Ни больше ни меньше, каждый раз трижды. Растроганная подательница, бывало, даже лезла в кошелек снова. У меня на самом деле и в мыслях уже не было предлагать ему крупную сумму, чтобы он уговорил Чэнь Мэй на преждевременные роды. Я подошел из любопытства, хотелось узнать, что у него написано на красной материи, – дурная привычка литератора.

Надпись гласила:

«Когда-то я был небожителем Тегуаем и направил в этот мир Нефритового Пса. Матушка Чадоподательница, моя тетка, послала меня сюда собирать подаяние. Пожертвуйте денежку малую, и будет вам благородный сынок, разъезжающий верхом по улицам чжуанъюань…»

Я догадался, что придумал эту надпись Ван Гань, а начертал Ли Шоу; что это они каждый по-своему помогают однокласснику в беде. Торчащие из-под закатанных широких штанин ноги Чэнь Би смахивали на гнилые баклажаны. Невольно вспомнилась история, которую рассказывала матушка:

«После того как Ли Тегуай стал небожителем, случилось так, что в доме у него не оказалось дров, чтобы приготовить еду, и его жена обратилась к нему: „Чем топить?“ „А ногой“, – отвечал он. Засунул ногу в очаг, зажег, огонь заполыхал, из котла повалил пар, и еда была почти готова. В это время в дом зашла его невестка и, увидев, в чем дело, поразилась: „Ох, братец, как бы нога не сгорела!“ Глядь, а нога и впрямь обгорела». Рассказав эту историю, матушка наказала: «Коли столкнетесь с чем невиданным, держите язык за зубами, никогда не поднимайте шума из-за пустяков».

На нем пуховик кирпичного цвета, обшарпанный, в пятнах, поблескивает, словно латы. Четвертый месяц по лунному календарю, весенний ветерок несет тепло. На просторах полей наливается молодая пшеница. Вдалеке на прудах и рядом на лягушечьей ферме со звонким кваканьем спариваются лягушки. Молодые девицы уже в легкомысленных шелковых юбочках, открывающих тело, но вот этот старый приятель что так нарядился? Глянешь на него – аж жарко становится, а сам сжался весь и дрожит. Лицо цвета старой бронзы, лысеющая часть макушки поблескивает, будто наждаком надраенная. Непонятно, зачем ему надо было напяливать грязную марлевую маску: чтобы скрыть привлекающий внимание нос? Сверкнувший из глубоких глазниц взгляд столкнулся с робким моим. Я поспешно отвел глаза на пса. Тот смотрел так же равнодушно и бездумно. Левая передняя лапа у него была явно короче, словно отсечена чем-то острым. И тут я понял, что они с собакой настоящие товарищи по несчастью. И еще я понял, что мне нечего ему сказать, единственное, что я мог сделать – это положить какие-то деньги и быстро уйти. В кармане была лишь стоюаневая купюра, я сам приготовил ее на обед и ужин. Но я без колебаний положил ее в стоявшую перед ним железную плошку. Он никак не отреагировал, а пес, как заведено, пролаял три раза.

Вздохнув, я пошел прочь. Отошел на десяток шагов, не удержался и обернулся. В голове крутилось: как он, интересно, распорядится этой крупной купюрой? В плошке у него по большей части банкноты по одному юаню и монеты, и те, и другие засаленные и грязные до невозможности. И в ней моя большая розовая купюра так и била в глаза! Не думаю, что кто-то подавал ему такую щедрую милостыню. И никак не предполагал, что он отнесется к такой новенькой стоюаневой купюре настолько равнодушно. Поистине, сенсей, я то, что называется «меряю душу простолюдина мерой благородного мужа». Обернувшись, я увидел картину, которая повергла меня в гнев: из-за колонны выскочил смуглый упитанный мальчишка лет десяти. Он нагнулся к плошке с деньгами, схватил сотенную и скрылся за углом. Это произошло так стремительно, что пока я смог отреагировать, он уже успел отбежать на пару десятков метров и мчался по переулку сбоку от храма по направлению к Китайско-американскому центру матери и ребенка. Косоглазое лицо этого мальчишки показалось очень знакомым, я точно его где-то видел. А-а, вспомнил, точно видел. Тот самый, что до смерти напугал тетушку, вручив ей завернутую в бумагу тощую черную лягушку, когда мы впервые появились в этом центре на его открытии.

Чэнь Би даже никак не отреагировал на это внезапное происшествие. Пятнистый пес негромко рыкнул пару раз в сторону мальчишки, глянул на хозяина и тоже умолк, положив голову перед собой на лапы. Опять воцарилась тишина и покой.

Я же весь кипел от негодования и за Чэнь Би, и за его пса, и за себя самого. Деньги-то мои. Хотелось излить свое негодование окружающим, но все были заняты своими делами, все произошло молниеносно, и не осталось никаких следов. Простить этому негоднику, порочащему добрые нравы нашего дунбэйского Гаоми, я не мог. Это что за потомство развелось, чтобы обижать женщин, грабить калек, совсем надо совесть потерять! Однако судя по тому, как чрезвычайно ловко он действовал, можно было заключить, что стащил он деньги из железной плошки Чэнь Би далеко не в первый раз. Я быстро прошел в ту сторону, куда побежал этот мальчишка. А-а, вот и он, метрах в пятидесяти. Уже и не бежит. Подпрыгнув, сломал с высокой плакучей ивы у дороги целую ветку с нежной листвой, размахивает во все стороны и бьет. Даже не обернется, знает, что ни колченогому, которого он ограбил, ни его хромому псу его не догнать. Ну погоди, паршивец! И я рванул за ним.

Он свернул на построенный вдоль реки рынок сельхозпродуктов с кровлей из противосолнечных плит из зеленого пластика. Из-за этого все внутри светилось зеленым, и двигающиеся там походили на рыб в воде.

Галереями расходились торговые места, и рынок от товаров просто ломился. Среди выставленных овощей и фруктов было много таких диковинных плодов, о которых не ведал даже я, крестьянин по происхождению, самых разных цветов и невиданных форм. Вспомнишь, как мало было товаров тридцать лет назад, остается лишь вздохнуть. Этот паршивец, видать, прекрасно ориентировался и устремился прямо в рыбные ряды. Я прибавил шагу, чтобы успеть за ним, и в то же время не отрывал взгляда от рыбы и морепродуктов по обе стороны прилавков. Вот этих похожих на поросят, отливающих серебристым блеском лососей завозят из России. А расставивших клешни мохноруких крабов, которые напоминают огромных пауков – с японского острова Хоккайдо. Были тут и лангусты из Южной Америки, и австралийские морские ушки, но больше всего, конечно, обычной рыбы. Уже нарезанный лосось, нарядно выделяясь цветом мандариновой мякоти, возлежал на белоснежных кусках льда. Только что поджаренные ломтики рыбного филе на прилавке издавали дразнящий аромат. Перед одним из лотков с жареным кальмаром этот паршивец вытащил ту самую мою крупную купюру, купил одну связку и получил горсть сдачи. Задрав лицо вверх, он отправлял наколотые на металлическую шпажку куски кальмара в рот, словно шпагоглотатель из цирка, выступающий на площади перед храмом Матушки Чадоподательницы. Как раз в тот момент, когда он ловко направил в рот истекающий темно-красным соком кусок кальмара с болтающимися длинными тонкими щупальцами, я стрелой бросился к нему и схватил сзади за шиворот с громким криком:

– Не убежишь, воришка малолетний!

Росточка этот негодник был небольшого, и воротник выскользнул у меня из руки. Я ухватил его за локоть, а он отмахнулся своей связкой кальмаров со всеми шпажками и капающим из-под них соком. Я в испуге ослабил хватку, и он выскользнул, как вьюн. Но я не отставал и вцепился ему в плечо. Он рванулся, гнилая футболка треснула и порвалась, обнажив посверкивающее, как у черной макрели, тело. Он взвыл без слез каким-то волчьим воем и одновременно принялся тыкать мне в живот своими кальмарными шпажками. Я уклонялся как мог, но не успевал, и одна вонзилась в левую руку. Поначалу было не больно, только через какое-то время появилось ощущение словно от ожога, пронзила острая боль и выступила черная кровь. Зажав рану правой рукой, я крикнул:

– Это воришка, у калеки деньги украл!

Завывая, как взбесившаяся свинья, этот паршивец бросился на меня. Взгляд его был поистине страшен, сенсей, в душе я похолодел от ужаса, с воплями отступая и увертываясь. А он тыкал в меня шпажками и вопил:

– За одежду заплати! За одежду!

К своим словам он примешивал столько брани, сенсей, что и не описать, мне стало ужасно стыдно, что у нас в Дунбэе расплодилась такая поросль. Второпях я схватил с прилавка доску с написанными на ней именем производителя рыбной продукции и цены и стал, как щитом, отбиваться от этого паршивца. А тот нападал все яростнее, словно задумал добить меня. Шпажки то и дело втыкались в доску, досталось и моей правой руке: когда я не успел уклониться, потекла кровь. В голове у меня все смешалось, сенсей, я не знал, как быть, лишь отступал, повинуясь инстинкту самосохранения, уворачивался, пошатываясь. Не раз запинался сзади то о плетеную корзину для рыбы, то о какие-то доски и чуть не завалился на спину. Упади я, сенсей, не писать бы мне сейчас Вам письмо. Этот свирепый как тигр парень или заколол бы меня до смерти, или нанес бы столько ран, что меня отправили бы в больницу. Волей-неволей, сенсей, приходится признать, что в тот момент я был объят страхом, мой трусливый, слабый характер проявился во всей наготе. В растерянности я оглядывался по сторонам в надежде, что кто-то из торговцев протянет руку помощи, выручит в критической ситуации. Но они кто безучастно наблюдал, кто вообще не обращал внимания, а кто даже хлопал в ладоши. Я поистине никчемный человек, сенсей, дрожу за свою шкуру, во мне нет ни капли боевого духа, поэтому я и отступил под ударами десятилетнего мальчишки. Я услышал, как из меня вырывается слезная мольба, прерывистая как лай побитой собаки:

– На помощь… Спасите…

Мальчишка давно уже перестал завывать – он в сущности даже не всплакнул, – он впился в меня округлившимися глазами, в которых почти не видно было белков, пара каких-то толстых головастиков. Закусив губу и не сводя с меня глаз, он на секунду застыл, потом подскочил ко мне.

– Спасите!.. – закричал я, занося доску… В руку снова воткнулась шпажка, потекла кровь… Он рванулся ко мне опять. Так и наскакивал на меня раз за разом, а я раз за разом с криком «Спасите!» трусливо отступал, пока не вышел на яркий солнечный свет.

Там я отбросил доску, повернулся и пустился наутек, не переставая взывать о помощи. Честное слово, очень стыдно, сенсей, рассказывать Вам о своем гнусном поведении, но если не Вам излить душу, то кому же? Я бежал, в панике не разбирая дороги, под оглушающие крики с обеих сторон. Выбравшись на улочку маленьких закусочных, я увидел стоявший рядом с одним из заведений серебристо-серый лимузин. На черной вывеске над входом красовались два замысловато написанных красных иероглифа «Курочка фазана». У входа сидели две женщины, одна высокая и дородная, другая – небольшая и изящная. Они резко вскочили. Я ринулся к ним, словно увидев спасительную звезду, но споткнулся и свалился на землю. Разбил губу, меж зубов засочилась кровь. Споткнулся я о железную цепь, натянутую на двух железных столбиках, и один из них упал. Обе тетки подскочили, вывернули руку, и ну колотить меня. Оплеух по лицу надавали – не счесть, да еще оплевали всего. Хорошо, что еще моего преследователя-мальчишки не видать, и то счастье великое. Беда, сенсей, в том, что эти две тетки из ресторанчика «Курочка фазана» вцепились в меня намертво. Одна твердила, что железный столбик с цепью, о который я споткнулся, упал на ее машину и повредил ее. На задней части машины, сенсей, действительно было пятнышко размером с булавочную головку, но уж никак не от удара железным столбиком. Они волохали меня, не отпускали, ругались на чем свет стоит, привлекая внимание множества зевак. Особенно злобствовала маленькая, которая очень походила на гнавшегося за мной мальчишку. Тыкала и тыкала в меня пальцами, и каждый раз казалось, что в глаза попасть хочет. Все мои попытки что-то объяснить тонули в потоках их брани. Сенсей, я сидел на корточках, обхватив голову руками в крайнем отчаянии. Мы со Львенком и в родные места решили вернуться потому, что сталкивались с подобным в Пекине на улице Хугосы. Там ресторанчик расположен напротив Народного театра и называется «Дикая курочка». Мы пошли посмотреть, что дают в театре, и точно так же споткнулись о цепь, натянутую на столбиках и раскрашенную в красный и белый цвета. Было очевидно, что упавший столбик был очень далеко от задней части белой машины, но сидевшая перед «Дикой курочкой» девица с покрашенными в золотисто-желтый цвет волосами, узким личиком и тонкими как лезвие ножа губами метнулась к машине и обнаружила на ней белое пятнышко с иголочное ушко, и речи нет, чтобы от железного столбика, о который мы споткнулись. И понесла на нас, размахивая руками и обливая нас потоками низкопробных ругательств, какие в ходу в пекинских хутунах. Я, мол, на этой улочке выросла, каких только людей не видывала! Понаехали тут, деревенщина, дома у себя на животе, как черепахи, ползаете, а в столицу зачем заявились? Чтобы из-за вас китайский народ лицо терял? Толстенная такая девица, кремом от геморроя от нее так и несет, а как подскочила, так сразу кулаками махать, с маху мне нос разбила. А вокруг полно зевак, бритоголовых мужчин, стариков с голыми животами, тоже все подпевают, бахвалятся, мол, они пекинцы, говорят, мол, извинитесь, возместите ущерб. Я по слабости своей заплатил, сенсей, и принес извинения. Вернувшись домой, мы поплакались, сенсей, и решили, что вернемся жить к себе в Дунбэй. И поначалу думали, что это наши места и никто не посмеет обижать нас. Я и предположить не мог, что по злобе эти две тетки ничуть не уступают тем пекинкам с улицы Хугосы. Сенсей, я правда не пойму, почему люди бывают такие отвратительные?

Нависла опасность посерьезнее, сенсей, я заметил, что приближается этот свирепый как тигр мальчишка. Кусочки кальмара на стальных шпажках уже съедены, – теперь они вонзятся глубже, к тому же вдруг стало ясно, что мальчишка – сын этой плюгавенькой, а толстуха – наверняка его тетка. Инстинкт самосохранения заставил меня с трудом подняться на ноги, бежать, бег – мой конек, за долгие годы благополучной жизни я и запамятовал, что когда-то был прекрасным бегуном. Теперь же, в момент смертельной опасности, эта замечательная способность вдруг вернулась. Тетки еще пытались задержать меня, мальчишка тоже громко орал, а я завывал, как загнанный в угол пес. Весь в крови, с оскаленными зубами, я рассчитывал, что своим видом тоже нагоню на них страха, потому что, взвыв, заметил, как на их лицах появилось отупелое выражение, а я к женщинам с таким выражением на лице всегда исполняюсь глубокого сочувствия. Воспользовавшись тем, что они застыли в отупении, проскользнул меж двумя машинами и пустился бежать. Беги, Вань Цзу, беги, Вань Сяо Пао, пятидесятилетний ты вновь обрел способность мчаться как ветер. И я устремился по этой улочке, где пахло жареной курицей, воняло рыбой, щекотал ноздри запах бараньего шашлыка и разносилось множество других не знакомых мне ароматов. Ноги стали легкими как травинки, ступишь – земля будто невероятно пружинит, со следующим шагом получаешь еще большую движущую силу, и вот я уже олень, джейран, легкий, как ласточка, сверхчеловек, способный достичь поверхности Луны. Я ощущал себя конем, ферганским скакуном «ханьсюэма», который копытом может сбить летящую ласточку, беспечным небесным жеребцом…

Но это ощущение оказалось лишь кратковременной фантазией. На самом деле я задыхался, глотка горела, сердце бухало как барабан, грудь тяжело вздымалась, голова распухла как черпак, в глазах темнело, словно кровеносные сосуды вот-вот лопнут. Мои слабые силы держались лишь благодаря инстинкту самосохранения, я был в полном смысле слова при последнем издыхании. Со всех сторон неслись громоподобные крики «Бей его!». Передо мной сначала вырос молодой человек с большущей бородой в черном суньятсеновском френче. Его зеленые глаза походили на светлячков, что толкутся в воздухе глубокой ночью на горной дороге. В тот самый момент, когда он уже почти схватил меня своими бледными пальцами, я открыл рот и плюнул в него кровью, из-за чего его бледное лицо на время стало другого цвета. Послышался истошный вопль, и, схватившись за голову, он опустился на корточки. Душа моя исполнилась сожаления, сенсей, я понимал, что, встав у меня на пути, он действовал правильно, это говорит о том, что он благодетелен и благороден. А я плюнул кровью, как каракатица, которая выбрасывает из себя облако жидкости, чтобы спасти себе жизнь. Все лицо ему перепачкал и глаза залил, искренне пожалев об этом. Будь я человек возвышенный, пускай за спиной у меня острые ножи, все равно следовало бы остановиться, выразить сожаление и попросить прощения. Но я этого не сделал, сенсей, даже в глаза Вам посмотреть стыдно. Потом несколько благородных мужей, стоявших у дороги с высокоторжественным видом, кричали «Бей его!», но ни шагу вперед так и не сделали; наверное, я своим трюком с кровавым плевком смелости-то у них поубавил; они швыряли в меня полупустые бутылки из-под кока-колы, и эта коричневая жидкость с желтоватой пеной – символ американской культуры – оставалась у меня за спиной…

Все когда-нибудь заканчивается, сенсей, сколько бы ни было хорошего, сколько бы ни было плохого, все заканчивается. Эта погоня и бегство – уже не понять, было это на самом деле или нет – подошли к концу, когда, израсходовав последние силы, я рухнул у входа в Китайско-американский совместный центр по уходу за матерью и ребенком. Из укрытого зеленью, изливающего во все стороны ароматы двора как раз выезжал, сверкая, как голубой сапфир, лимузин «BMW». Мое падение наверняка произвело на сидящих в машине чрезвычайно неблагоприятное впечатление: я был весь в крови и походил на упавшего с неба мертвого пса. Сначала они перепугались, потом расценили это как плохой знак. Известное дело – чем человек богаче, тем он суевернее, уровень богатства и уровень суеверия прямо пропорциональны. Знаю, что они больше бедных верят в судьбу, больше дорожат жизнью. Это встречается сплошь и рядом. Бедный машет на все рукой, мол, разбился кувшин, так он и был треснутый, а богатый держит свое богатство обеими руками, как драгоценный бело-синий фарфор. Когда я вдруг упал перед машиной, этот «BMW» был похож на ошалевшего жеребенка, который задрал передние копыта и, вытаращив глаза, издал испуганное ржание. Из-за этого я особенно остро почувствовал свою вину – извините меня, ох извините. Дернулся всем телом, чтобы отползти в сторону и пропустить «BMW», но не смог даже пошевелиться, словно пришпиленная букашка. Вспомнилось скверное развлечение детских лет, мы забавлялись так, даже когда подросли: кнопкой или колючкой прикалывали голубоватую или зеленую букашку за хвост к земле или стене, а потом наблюдали, как они барахтаются, как пытаются спастись бегством, и им не совладать с непослушным телом. Тогда я не чувствовал никакой жалости, было даже весело. По сравнению с букашками я был больше, настолько больше и сильнее, что они даже не могли себе представить. Для них я был таинственной силой, которая причиняла им все беды. Букашка даже не чувствовала моей руки, творящей это злодеяние, она могла ощущать лишь кнопку или шип. И вот теперь я испытал мучения, которые выпадали на долю загубленных мной букашек. Простите, букашки мелкие, правда, простите меня, I am sorry!

Сидевший за рулем ударял по нему, сигналя, но звучал сигнал как-то мягко. Было ясно, что это человек добрый, воспитанный и терпеливый, не какой-нибудь обычный нувориш. Будь он обычным нуворишем, мог бы рассигналиться, как сирена воздушной тревоги. Будь он обычным нуворишем, мог бы высунуться из окна и обложить меня в три этажа. А ради этого доброго человека хотелось как можно быстрее отползти в сторону и освободить дорогу, но тело не слушалось.

Мужчина в машине в конце концов не выдержал и вышел. Оранжево-желтая куртка свободного покроя с воротником и обшлагами рукавов в красную клетку. Смутно вспомнилось, что в то время, когда я ошивался в Пекине, один знающий мировые бренды человек говорил, как называется этот по-китайски, но я вот запамятовал. Никогда не запоминаю названия торговых марок, по сути дела это какое-то внутреннее сопротивление, проявление некой ненависти человека из низов к вышестоящим, непростое выражение зависти. Это все равно что ставить пампушку выше хлеба, соевый соус почитать лучше сливок. Выйдя из машины, этот мужчина не стал ни ругаться, ни пинать меня, он лишь торопливо бросил охраннику у ворот больницы:

– Быстро убери его.

Дав распоряжение, он вдруг прищурился, задрал голову, чтобы подразнить себя солнечным светом, а потом звонко чихнул. В душе нахлынули дела прошедших дней. Опять я признал его по этому чиху: это же Сяо Сячунь, мой одноклассник Сяо Сячунь, который когда-то был большим начальником, а нынче толстосумом сделался. Говорят, «первый горшок золота» он намыл, занявшись бизнесом в те времена, когда все бросились делать деньги на свой страх и риск. А потом при помощи личных отношений, налаженных в бытность политическим деятелем, стал действовать во многих направлениях, делал деньги и тут и там и стал богатеем с состоянием в несколько миллиардов. Я читал одно интервью с ним, где он вдруг заговорил о том, что в детстве ел уголь. На самом деле – я все прекрасно помню – никакого угля он не ел; смотрел, как мы едим, да разглядывал кусок угля у себя в руках. Видите, сенсей, даже в таком затруднительном положении все принимаю за чистую монету, просто безнадежный тип.

Один охранник сдвинуть меня с места не сумел. Подошел второй, они подхватили меня за руки и, можно сказать, еще дружелюбно отволокли под большущий рекламный щит, стоявший с восточной стороны от входа. Выпрямили и усадили спиной к нему. Я видел, как одноклассник Сяо сел в лимузин. Видел и как этот лимузин осторожно перевалил через «лежачего полицейского» у входа в Центр, потом повернул и уехал. На заднем сиденье я не то чтобы увидел, а скорее вообразил, что увидел прелестную Сяо Би с рассыпавшимися по плечам черными волосами и розовеньким младенцем на руках.

Надвигалась толпа моих преследователей. И те две тетки вместе с мальчишкой, и тот молодой человек, в которого я плюнул кровью, и тот тип, что швырнул в меня бутылку кока-колы, – все тянули шеи, разглядывая меня. Несколько десятков лиц сложились передо мной в какую-то мрачную картину. Мальчишка еще попытался ткнуть меня шпажкой, но ему не позволила тетка помоложе. Какой-то человек профессорского вида щупал у меня под носом двумя тонкими длинными пальцами: понятно, пытается определить, дышу ли я еще. Я задержал дыхание: это тоже один из способов самозащиты. В деревенском детстве слышал, как один человек, скрывавшийся в горах и лесах, говорил, что при встрече с тигром или медведем лучше всего лечь на землю, задержать дыхание и притвориться мертвым; в любом хищном звере есть что-то геройское, герой не бьет просящего пощады, хищный зверь не ест мертвечину. Способ этот оказался очень действенным: «профессор» вздрогнул, ни слова не говоря отстранился и зашагал прочь. Его поведение как бы говорило остальным зевакам: этот человек мертв! Хотя в их глазах я был жулик, стянувший у кого-то деньги, но законы нашей страны не предоставляют этим обладающим чувством справедливости гражданам права взять да предать вора смертной казни. Поэтому они поспешно разошлись: чем меньше неприятностей, тем лучше. Две тетки тоже быстро убрались, таща за собой мальчишку. Я глубоко вздохнул, испытав величие мертвеца и почитание его.

Наверняка в полицию сообщили эти двое охранников, потому что, когда, завывая сиреной, примчалась полицейская машина, подошли лишь они вдвоем и рассказали, что произошло. Трое полицейских подошли ко мне и стали расспрашивать. Лица у всех такие молодые, желтые зубы выдают земляков – уроженцев дунбэйского Гаоми. В носу защипало, из глаз брызнули слезы. И я принялся жалобно причитать, как обиженный ребенок, увидевший родителей. Из троих полицейских всерьез прислушивался к моим словам лишь один, с бородавкой меж бровей, другие двое, задрав головы, пялились на рекламный щит. Дождавшись конца моих излияний, тот, что с бородавкой, сказал:

– Ну а как можно подтвердить, что все сказанное тобой – правда?

– Можете спросить того же Чэнь Би, – ответил я.

– Ты как себя чувствуешь? – поинтересовался другой полицейский повыше ростом, не отрывая глаз от рекламного щита. – Может, в больницу отвезти?

Я пошевелил ногами – вроде уже двигаются, глянул на раны на руках и ладонях – кровь уже не течет.

– Если это тебя не смущает, тогда поехали с нами в участок, составим протокол, – сказал тот, что с бородавкой. – А если не нужны лишние хлопоты, возвращайся домой и приводи себя в порядок.

– Неужели так можно, не определив, кто прав, кто виноват? – удивился я.

– Есть, конечно, и правые, и виноватые, дедуля, – начал тот, что с бородавкой, – но нам нужны доказательства, свидетели. Ты можешь сделать так, чтобы этот Чэнь Би, эти торговцы рыбой выступили в качестве свидетелей? Можешь поручиться, что эти две женщины и мальчишка не оговорят тебя в один голос? Этот паршивец – племянник Чжан Цюаня, настоящего бандита из бывшей деревни Дунфэнцунь. Как есть негодяй, но он еще ребенок, как с ним быть?

– Ладно, – согласился я, – на этом и порешим, будем считать, мне не повезло.

– На ошибках учатся, в таком солидном возрасте нужно поменьше шататься по улицам да совать нос куда не надо. Сиди дома, играй с внуками, наслаждайся радостями семейной жизни, разве плохо!

– Спасибо вам, зря только государственный бензин потратили, казенную машину гоняли, да и вам хлопот прибавил.

– Ты что, дед, смеешься над нами?

– Что вы, что вы, разве я посмею, я искренне говорю, абсолютно от души!

«Бородавка» с высоким повернулись, чтобы уйти, а третий, с квадратной физиономией и широким ртом, остался стоять не двигаясь и не отрывая глаз от рекламного щита.

– Поехали, брат Ван! – окликнул его «бородавка». – Увидел младенцев, так и ноги не ходят?

– Такие милые! – причмокнул губами большеротый. – Ну просто прелесть!

– Так давай, срочно женушке посев-то и произведи! – хмыкнул «бородавка».

– Да солончак она у меня, засевай не засевай, не вырастает ничего!

– Ты вместо того чтобы на жену грешить, сам пошел бы да проверился, – подал голос высокий. – Кто знает, может, у тебя семя пересушенное!

– Да разве бывает такое… – протянул большеротый.

Переговариваясь так, они сели в машину, а я остался под щитом. В душе царили подавленность и беспомощность. Поедь я вместе с ними в полицейский участок для составления протокола, что бы из этого могло выйти? А эти две тетки – раз уж они две из трех дочурок Чжан Цюаня, стало быть моя тетушка – их заклятый враг. Тогда до меня дошло также, почему этот мальчишка именно лягушкой напугал тетушку до полусмерти. Его подучили мать с теткой, чтобы таким образом отомстить за его бабку, хотя в ее смерти моя тетушка была неповинна. Но о какой справедливости можно говорить с такими людьми? Ладно, будем считать, что мне не повезло. Нет, это правитель небесный мне испытание устроил: выдержишь и обретешь покой. Я – человек великих устремлений, сейчас пишу пьесу, все эти случайные встречи и ощущения – первоклассный художественный материал. Великим людям и дано стать великими потому, что они могут вынести мучения, унижения, которые не под силу обычным людям, как, например, Хань Синь, которого заставили проползти между ног, как Конфуций, страдавший от голода в уделах Чэнь и Цай, как глотавший собственные испражнения Сунь Бинь… Что мои незначительные мучения, что испытанные мной малые унижения по сравнению с деяниями этих совершенномудрых людей прошлых эпох? С этими мыслями, сенсей, я воспрянул душой, стало легче дышать, глаза просветлели, стали постепенно возвращаться силы. Поднимайся, Кэдоу, небо поставило перед тобой важную задачу, ты должен решительно принять все невзгоды, не надо роптать, не надо ни на кого досадовать.

Я встал, и хотя раны болели, живот сводило от голода, ноги подгибались, в глазах рябило, но решимости моей было уже не сломить. Сначала я подумал, что многие еще могут глазеть на меня, но на самом деле никто не смотрел, даже двое охранников у ворот Центра не обращали на меня внимания, и это подтверждало слова Ли Шоу. Подумав о нем, я вспомнил и о ребенке в животе у Чэнь Мэй, но в тот момент мои чувства были уже совсем иными, чем утром. Тогда я еще хотел во что бы то ни стало избавиться от этого ребенка, а теперь думал иначе. Стоило мне обернуться и глянуть на рекламный щит, как мысль заработала совершенно ясно и четко: я хочу этого ребенка! Мне он абсолютно необходим! Это же ниспосланное мне небесным правителем сокровище, и все мои трудности – для того, чтобы получить его.

Должен сказать, сенсей, что на этом рекламном щите были размещены сотни увеличенных фотографий младенцев. Одни улыбаются, другие плачут; кто закрыл глаза, кто прищурился; кто смотрит круглыми глазенками, кто прикрыл один глаз; одни смотрят вверх, другие прямо перед собой; кто-то протянул ручки, словно пытаясь что-то поймать; кто-то сжал кулачки, будто чем-то недоволен; у одних ручка засунута в рот, у других обе прижаты к ушкам; одни смеются с открытыми глазами, другие с закрытыми; кто-то плачет, открыв глаза, кто-то – зажмурившись; одни безволосые, другие с полной головкой черных волосиков; у одних волосики золотисто-рыжие, мягкие, у других – бархатистые, льняные, отливающие блеском; у кого-то личико в морщинах, как у старика, другие – толстощекие, с торчащими ушками, как поросята; одни белые, как вареные танъюани, другие – черные, как угольные шарики; одни надули губки, будто сердились, другие растянули ротик, словно в крике; кто-то словно ищет ртом сосок, кто-то закрыл рот и отвернулся, будто отказываясь сосать грудь; один высунул весь красный язычок, другой показывает лишь розовый кончик; у кого-то ямочки на обеих щеках, у кого-то только на одной; у одних веки с парой складок, у других лишь с одной; у одних головка кругленькая, арбузиком, у других – вытянутая, как зимняя тыква; у одних брови сомкнуты, как у мыслителя, у других взгляд вольный и брови взлетают, как у актера… В общем у каждого из этого сонма младенцев свое обличье и выражение, они безмерно трогательны, и каждый невероятно мил. Из надписи на щите я узнал, что это коллективная фотография детей, появившихся на свет за два года со дня открытия центра, демонстрация их успехов. Вот уж поистине великое дело, благородное, счастливое… Глубоко растроганный, я был весь в слезах, сенсей, я услышал самый священный зов, испытал самое прекрасное чувство в мире людей – горячую любовь к жизни, по сравнению с которой другая любовь вульгарна, низменна. Я почувствовал, сенсей, что моя душа прошла торжественный обряд крещения, ощутил, что наконец получил возможность искупить мои прошлые прегрешения вне зависимости от их причин и последствий, мне хотелось протянуть руки и принять этого младенца, ниспосланного мне небесами!