8

Третьего дня, сенсей, у нас со Львенком ссора вышла – эмоции зашкаливали, разбит нос, крови натекло, даже бумага для письма замарана. Сегодня голова побаливает, но письмо написать могу. Когда пишешь пьесу, нужно тщательно подбирать слова, а к письму так серьезно не подходишь. Нужно лишь знать пару сотен иероглифов, и если в душе есть что сказать, можно сесть и написать. Моя бывшая жена Ван Жэньмэй, когда в свое время писала мне письма, не знала, как писать многие иероглифы, и вместо них рисовала картинки. Она, бывало, все извинялась: «Сяо Пао, такая я малокультурная, только картинки рисовать и умею». А я говорил: «Еще какая культурная, твои картинки выражают чувства, по сути дела ты творишь новые иероглифы!» – «Вот сыночка тебе сотворю, Сяо Пао, – отвечала она. – Вместе с тобой сотворим его…»

Все, что я услышал от Плоской Башки-младшего на плоту, сенсей, повергло меня в ужас, но я принял обрекавшее меня на постоянную тревогу решение: Львенок, эта баба, уже помешавшаяся на мечтах о ребенке, забирает моих маленьких головастиков и вводит одной из девушек с обезображенной внешностью. Перед глазами появляются стаи «головастиков», окружающих яйцеклетку, совсем как на картинке из детских лет, когда стаи головастиков в высыхающем пруду за деревней тыкаются в размякшую от воды пампушку. А обезображенная девушка, которая будет вынашивать мне ребенка, не какой-то чужой человек, это Чэнь Мэй, дочь моего одноклассника Чэнь Би. Именно в ее утробе будет выношен мой младенец.

Я спешно помчался к Центру разведения лягушек. По дороге несколько человек вроде бы поздоровались со мной, но кто именно, не помню. Через щель в отливающих серебром воротах с электроприводом снова мелькнула суровая статуя лягушки-быка. По спине пробежал холодок, и я словно почувствовал, а на самом деле вспомнил ее холодный недобрый взгляд. На площадке перед небольшим белым домиком прыгали шесть девиц в цветастых костюмах с гирляндами в руках, а рядом на стуле молодой человек аккомпанировал на аккордеоне. Похоже, они репетировали какой-то номер. Мирно текло время, стояла хорошая погода, ничего не происходило, и вполне возможно, все это было лишь игрой моего воображения. Все же я нашел местечко, где можно было присесть, и стал всерьез обдумывать пьесу.

«Когда все благополучно, сиди тихо как мышь, если что случится, держись храбро как тигр», «Счастье не беда, а от беды не скрыться никуда» – всему этому учил отец. С возрастом люди любят давать наставления. Вспомнил слова отца, и есть захотелось. Мне уже пятьдесят пять, и хотя при живых старших нельзя обсуждать то, что они говорят, но вообще-то полжизни уже прожито, солнце все стремительнее клонится к закату, и такому человеку, который рано ушел на пенсию, вернулся в родные места, купил дом, чтобы доживать свои дни в праздности, по сути дела нечего бояться. При этой мысли есть захотелось еще больше.

Я зашел в ресторанчик под названием «Дон Кихот», что справа на площади перед храмом Матушки Чадоподательницы. С тех пор как Львенок стала работать на лягушачьей ферме, я нередко заходил сюда. Прошел к столику у окна и сел. Посетителей здесь всегда было немного, и я стал в этом трактире чуть ли не завсегдатаем. Подошел толстый коротышка-официант.

Сенсей, всякий раз садясь за этот стол, я смотрю на пустой стул с другой стороны и мечтаю, что в один прекрасный день Вы будете сидеть напротив и обсуждать со мной эту трудно дающуюся пьесу.

Улыбка на лоснящейся физиономии официанта казалась искренней, но за ней мне всегда виделось какое-то странное выражение. Наверное, как в том же в «Дон Кихоте» выражение лица Санчо Пансы – до какой-то степени плутовское, немного от мелкого жулика, который подтрунивает над другими, но и сам бывает объектом насмешки, уж не знаю, как это и назвать – очаровательным или возмутительным.

Стол сколочен из толстых липовых досок без какой-либо лакировки. На поверхности отчетливо видны древесные волокна, кое-где следы от сигаретных окурков. За этим столом я нередко пишу. Как знать, может, в будущем, когда моя пьеса будет иметь огромный успех, этот стол может стать культурной реликвией. То-то будет прибыльно пускать за этот стол посидеть и выпить, а если бы Вы приехали и посидели напротив меня, это было бы еще круче! Вы уж извините, литераторы они вообще любят так фантазировать и важничать, чтобы стимулировать свой писательский энтузиазм.

Официант сделал вид, что кланяется, но в поклоне так и не согнулся, сенсей.

– Здравствуйте, – сказал он, – добро пожаловать, верный слуга великого рыцаря от всей души рад вам услужить. – И с этими словами подал меню с названиями блюд на десяти разных языках.

– Спасибо, – поблагодарил я. – Как обычно: овощной салат «Маргарита», тушеная говядина в соевом соусе «Вдова Энтони» и кружка темного пива «Дядюшка Малик».

Тот крутанул толстой гусиной задницей и удалился. В ожидании заказа я осматривал отделку и убранство заведения: на стенах развешаны узорные доспехи и копья со следами ржавчины, изношенные перчатки с тех времен, когда противников вызывали на поединок, свидетельства и ордена за выдающиеся боевые заслуги и неувядаемые достижения, еще там была голова оленя, которая выглядела как живая, два чучела фазанов с перьями яркой расцветки, а также старые пожелтевшие фотографии. Хоть это и подделка под европейскую классику, но смотрелось занятно. Справа от входа стоит бронзовая статуя молодой женщины в натуральную величину, ее облапанные груди аж блестят: я внимательно наблюдал, сенсей, как входящие в трактир – и мужчины, и женщины, – проходя мимо, гладили ее грудь – на площади перед храмом Матушки Чадоподательницы всегда оживленно, а наиболее живо звучал зазывающий покупателей голос Ван Ганя. Недавно он представил публике номер «Цилинь приносит сына», якобы возрождение традиций, а на самом деле его поставили несколько работников городского дворца культуры – хотя ни то ни се, не китайское и не западное, но проблема трудоустройства пары десятков человек решена, значит, дело хорошее. К тому же, сенсей, как Вы и говорите, на самом деле всё изначально считают искусством авангарда. Немало подобных программ я видел по телевидению, в основном жуткая мешанина традиционного и современного, туристического и культурно-просветительного, делается с размахом, якобы по-европейски, с радостным волнением, то, что называется «благожелательность приносит богатство». Та же озабоченность звучит и в Ваших словах: где-то грохочут пушки и поле битвы усеяно трупами; а где-то поют и пляшут, погрязнув в пирах и веселье, как говорится, льется зелено вино и горят красные фонари. Это и есть наш общий мир, в котором мы живем. Будь на самом деле такой великан, который по размерам мог сравниться с земным шаром, как наше тело с футбольным мячом, и вот сидел бы он и смотрел на безостановочно кружащий земной шарик: то мир, то война, то пиршество, то голод, то засуха, то наводнение… Даже не знаю, какие мысли могли бы прийти ему в голову… Прошу прощения, сенсей, опять ушел в сторону.

Официант, ряженный под Санчо, принес стакан воды со льдом, тарелочку с хлебом, кусочек сливочного масла, а также блюдце со смесью чистого оливкового масла и соевого соуса с мелко нарубленным чесноком, чтобы макать хлеб. Хлеб здесь пекут превосходно, это признают все, кто пробовал иностранный хлеб. Есть его, макая в эту смесь, уже вкуснятина, не говоря уже о превосходных блюдах, которые подают следом – Вам, сенсей, непременно нужно поесть здесь, гарантирую, Вам точно все здесь понравится, – но в этом заведении есть еще одно обыкновение, а лучше сказать правило: каждый вечер перед закрытием они выставляют весь выпеченный за день хлеб – продолговатый, круглый, черный, белый, простой и деликатную выпечку – в корзине на столе у входа, и любой посетитель может взять его с собой. Никаких надписей или разъяснений, каждый может просто взять что-то, вот каждый и берет. Берет и уносит, зажав под мышкой или прижав к груди, хлеб – продолговатый или квадратный, мягкий или с пахучей корочкой, – разносящий вокруг ароматы пшеницы, льняного семени, миндаля, дрожжей. Когда, прижимая к груди свежий хлеб, я неторопливо шагаю по вечерней площади перед храмом Матушки Чадоподательницы, сенсей, душу охватывает какое-то чувство. Я, конечно, понимаю, что это ощущение расточительства, потому что я прекрасно знаю, что немало людей в Поднебесной ходят в лохмотьях, полуголодными, а многие живут на грани жизни и смерти.

«Мисс Маргарита» – кто, интересно, придумал такое, заставляющее представить нечто европейское, название для такого превосходного на вкус овощного салата из свежей зелени, помидоров и осота? Кто еще, если не Ли Шоу, мой одноклассник, сын нашего учителя. Как я уже упоминал в одном из писем к Вам, Ли Шоу был из нас самым талантливым, вот бы кому стать литератором, но в конце концов этим стал заниматься я. Он выучился на врача и перед ним открывалось блестящее будущее, но он ушел из медицины, вернулся в родные места и открыл этот ресторанчик – не китайский, и не европейский, скорее нечто среднее. И по имени ресторанчика, и по названиям блюд можно было понять, какое влияние оказала на нашего старого одноклассника литература. Одно то, что в нашей здешней мешанине местного и западного он открыл ресторан под названием «Дон Кихот», само по себе донкихотство. Ли Шоу уже раздобрел, он вообще был коротышкой, а пополнев, стал казаться еще ниже. Нередко он сидел в другом углу ресторанчика, поодаль, напротив меня, но чтобы подойти поздороваться, так нет. Я, бывало, разлягусь на столе и записываю свои самые разные впечатления, а он всегда закинет левую руку за спинку стула, а правой подпирает правую щеку, и в этом странном, но, судя по всему, праздном и спокойном положении проводит довольно много времени.

Ряженый Санчо принес мой заказ – тушеную говядину в соевом соусе и кружку темного пива. И вот я уже попиваю пиво, кусочек за кусочком не спеша жую мясо, наслаждаясь вкусом, и бросаю взгляды за окно, где под открытым небом разворачивается величественное сказочное представление. Сначала идет, грохоча барабанами, оркестр, следом несут знамена, шелковые зонты и вееры необычные персонажи в разноцветных одеждах. Сидящая верхом на цилине луноликая женщина с глазами, подобными звездам, прижимает к груди розовощекого младенца – всякий раз, когда я вижу эту Матушку, Дарующую Сына, мне хочется связать ее воедино с тетушкой, но в сознании возникает образ реальной тетушки – всегда в накинутом большом черном халате, с взлохмаченной головой, ухающим совиным смехом, блуждающим взглядом и путаной речью, – и рушит все мои прекрасные фантазии.

Сопровождающие Матушку, Дарующую Сына делают круг по площади и останавливаются, построившись рядами, посередине. Барабаны стихают, и чиновник в высокой шапке и темно-красном халате, прижимая к груди дощечку для записей – по его виду можно было подумать, что это дворцовый евнух из пьес про древних правителей, – и держа в руке желтый свиток, громко провозглашает:

– Небо и земля тому свидетели, да приумножатся пять злаков. Солнце, луна и светила небесные порождают весь народ. Во исполнение воли верховного владыки Нефритового императора, Великая Матушка, Дарующая Сына, с ребенком на руках снизошла в дунбэйский Гаоми, чтобы особо уведомить благочестивых и набожных, знающих и способных мужей и жен о своем прибытии и ниспослании сына…

Этого ниспосланного сына – глиняную куклу – исполняющие роль знающих и способных мужей и жен предъявить не успели, потому что ее стащила одна из собравшихся на площади женщин, которые мечтали родить сына.

Хоть я и утешаю себя, приводя множество доводов, сенсей, но все же остаюсь трусливым как мышь, снедаемым тревогой, ничтожным человеком. С обретенным пониманием того, что девица по имени Чэнь Мэй уже вынашивает в утробе моего ребенка, меня как веревкой связало чувство, что я совершил тяжкое преступление. Потому что Чэнь Мэй – дочь моего одноклассника Чэнь Би, потому что ее выходили тетушка со Львенком, в те дни я собственными руками кормил ее из бутылочки порошковым молоком. Она даже младше моей дочери. И когда Чэнь Би, Ли Шоу, Ван Гань, все эти мои старинные друзья, узнают, как дело обстоит на самом деле, боюсь, стыдно будет людям в глаза смотреть, словно я надуть их пытался.

Помню, после возвращения в родные места я встречался с Чэнь Би дважды.

Один раз в конце прошлого года вечером, когда мела метель. Тогда Львенок еще не пошла работать в компанию по разведению лягушек, и мы неторопливо прогуливались, глядя, как танцуют снежинки в золотистом свете фонарей на площади. Издалека то и дело доносились взрывы хлопушек, дух Нового года становился все заметнее. Дочка сейчас далеко, в Испании, говорили с ней по телефону, и она сказала, что они с мужем гуляют по маленькому городку на родине Сервантеса. Вот мы со Львенком, взявшись за руки, и зашли в трактир «Дон Кихот». Я сказал об этом дочери, и из трубки донесся ее искренний смех.

– Земля слишком маленькая, папа.

Это культура слишком велика, сенсей.

Тогда я еще не знал, что хозяином этого ресторанчика является Ли Шоу, но уже понял, что владелец заведения – человек непростой. Как только мы зашли туда, обстановка нам тут же понравилась. И больше всего – простые столы и стулья. Накрытые белоснежными накрахмаленными скатертями, они, возможно, смотрелись бы очень по-европейски, но я согласен с тем, что позже объяснил Ли Шоу: он якобы выяснил, что во времена Дон Кихота в деревенских ресторанчиках Испании скатертей не было. Как в ту эпоху европейские женщины не носили бюстгальтеров, добавил он с хитринкой.

Признаюсь честно, сенсей, когда при входе мне бросились в глаза отполированные до блеска многими ладонями груди медной женской статуи, руки невольно потянулись к ним. Вот так и выявилась моя низменная суть, но все же я признаю это спокойно и открыто. Львенок шикнула на меня и привела в чувство.

– Что ты шикаешь, это же искусство.

– Все вы, хулиганы культурные, так говорите, – строго сказала она.

С улыбочкой подплыл ряженый Санчо, делая вид, что хочет согнуться в почтительном поклоне, но не делая этого:

– Добро пожаловать, господин, госпожа!

Он принял у нас верхнюю одежду, шарфы и головные уборы. Потом провел к столу в самой середине зала. Стол был заставлен стеклянными плошками с водой, в которых плавали белые свечки. Там нам не понравилось, и мы выбрали стол у окна. Он был расположен так, что можно было любоваться танцем снежинок в свете фонарей за окном и обозревать весь интерьер заведения. Мы заметили, что за столом в самом углу – впоследствии я часто сиживал там – в клубах табачного дыма сидит какой-то мужчина.

Я признал его по недостающему безымянному пальцу на правой руке. Признал и по крупному багровому носу. Это был Чэнь Би, когда-то талантливый и способный, а теперь – с плешью на макушке и всклокоченными волосами на затылке – походил прической чуть ли не на самого Сервантеса. Истощенное лицо, впалые щеки, почти выпавшие коренные зубы. Нос при этом, казалось, выдается еще больше. Краем рта он посасывал окурок сигареты, держа его тремя пальцами. В воздухе разносился странный запах начинающего гореть фильтра. Из больших ноздрей тянулись струйки дыма. Взгляд блуждающий, как у всех оставшихся без средств к существованию бедолаг. Я не смел смотреть на него, но кинуть на него взгляд так и подмывало. Вспомнив статую Сервантеса во дворике Пекинского университета, я тут же понял, почему Чэнь Би сидит здесь. В каком-то чудном одеянии, не халат и не куртка, шея обмотана куском белой ткани типа жатого ситца. Должно быть, рядом с ним мне попалась на глаза сабля, потому что я тут же заметил меч, поставленный наискосок в углу, потом стальную перчатку, и щит, и копье. Мне показалось, что у его ног должна быть грязная и тощая дворняга, и действительно, вот она, собака, грязная, но не такая уж и тощая. Говорят, у Сервантеса на правой руке тоже не хватало пальца. Но Сервантес не мог носить щит и копье; должно быть, это был Дон Кихот, а он лицом тоже походит на Сервантеса. Но в конце концов никто из нас не видел настоящего Сервантеса, тем более никто не видел никогда не существовавшего Дон Кихота. Так что в роли кого все же выступал Чэнь Би – Сервантеса или Дон Кихота – решать вам. Положение этого моего старого друга ввергает меня в глубокую печаль. Раньше я уже слышал о несчастьях, которые выпали на долю его красивых дочерей. Когда-то Чэнь Эр и Чэнь Мэй слыли первыми красотками во всем дунбэйском Гаоми. Происхождение Чэнь Би неизвестно, но иноплеменная кровь в нем точно присутствовала, и благодаря этому их лица были избавлены от плоскости и заметной упитанности, к ним нельзя было приложить описания лиц красавиц, какие встречаются в китайской классической поэзии и романах. Они были как верблюд среди овец, как журавль среди куриц. Родись они в богатой семье или среди знати, или хоть и в бедной семье и в глухомани, но им бы повезло и они встретили бы именитых людей, они вполне могли бы сразу прославиться, как говорится, легкими шагами взойти к облакам. Сестры вместе отправились на юг искать заработков на чужбине, да и чтобы встретить такую возможность. Я слышал, что они устроились работать на фабрику мягких игрушек в Дунли. Владел фабрикой иностранец, но не настоящий, а это все легко уладить. Сестры были такие очаровательные, такие смышленые, что среди тамошней роскоши, при желании заработать и наслаждаться благами жизни, нужно было поставить на кон свое тело, и все становилось возможным. Но они зарабатывали на жизнь, трудясь в цехе, вынося потогонную систему, кровавую эксплуатацию, и в конечном счете на том потрясшем всю страну жутком пожаре одна сгорела полностью, а другой ожогами обезобразило лицо. Младшая сестра избежала неминуемой гибели благодаря старшей, которая закрыла ее своим телом. Какая боль, какая скорбь, какая жалость! Это говорит о том, что они не опустились, эти славные девочки, прозрачные, как лед, и чистые, как яшма. Извините, сенсей, опять расчувствовался.

Вся жизнь Чэнь Би – трагедия, которой поистине нет равных. Мне кажется, нет никакой разницы между тем, как и где он представляет в этом трактирчике «Дон Кихот» почившую знаменитость или придуманного чудака, и швейцаром-карликом знаменитого пекинского дансинг-холла «Тяньтан» или привратником-великаном банного центра «Шуйляньдун» в Гуанчжоу. Ведь все они торгуют своим телом. У карлика это его малый рост, у великана – большой, а в случае Чэнь Би – его большой нос. И у всех у них положение незавидное.

В тот вечер, сенсей, я узнал Чэнь Би с первого взгляда, хотя не видел его почти двадцать лет. Но я мог бы узнать его хоть через сто лет, в совсем других краях. Думаю, одновременно и он узнал нас. На самом деле друзьям детства и не нужно видеть, они могут несомненно определить друг друга и на слух, и по вздоху, и по чиху.

Подойти к нему или нет? Или попросту пригласить поужинать с нами… Мы со Львенком не могли решить, как быть. По выражению лица, как бы не замечающему ничего вокруг, по тому, как он сидел, уставившись на голову оленя на стене, я понял, что и он не знает, подойти к нам или нет. В памяти одно за другим всплывали обстоятельства того вечера в день проводов бога домашнего очага, когда он пришел в наш дом с Чэнь Эр с требованием отдать ему Чэнь Мэй. Тогда он был крепкого телосложения, в негнущейся куртке из свиной кожи, и замахнулся ступкой, в которой толкут чеснок, чтобы бросить ее в котел, где варились пельмени нашей семьи. Он тяжело дышал, раздраженный и вспыльчивый, как разъяренный медведь. После этого мы его больше не видели. Думаю, когда мы вспоминали о прошлом, он тоже вспоминал об этом и вздыхал от тяжелых переживаний так же, как и мы. На самом деле никакой ненависти мы к нему не испытывали, к его несчастьям относились с глубоким сочувствием и сразу подойти к нему не могли в основном потому, что в одночасье было не решить, как нужно себя вести. Ведь, вне всякого сомнения, мы «замутили», как у нас здесь принято выражаться, живем получше, чем он. А тем, кто живет неплохо, вообще-то очень тяжело держать себя в должных рамках при встрече с друзьями, которые живут не так хорошо.

Сенсей, я курю, есть у меня такая вредная привычка. В Европе, Америке и у вас в Японии на курение наложены многочисленные ограничения, из-за которых курильщик чувствует себя вульгарным и невоспитанным. Но у нас здесь таких ограничений пока не видать. Я достал пачку, вытащил сигарету, чиркнул спичкой и закурил. Мне нравится запах селитры, расходящийся вокруг, когда зажигаешь спичку. В тот день, сенсей, я курил «Золотой терем», известная местная марка, довольно дорогие. Говорят, двести юаней пачка, то есть десять юаней сигарета. Один цзинь пшеницы продают всего за восемь цзяо, то есть двенадцать с половиной цзиней можно поменять на одну сигарету «Золотой терем». Из двенадцати с половиной цзиней пшеницы можно испечь пятнадцать цзиней хлеба, обеспечить потребности одного человека дней на десять, а сигаретой «Золотой терем» затянулся несколько раз – и всё. Упаковка у этих сигарет воистину роскошная, вызывает у меня ассоциации с храмом Кинкакудзи у вас в Киото, уж не знаю, не этот ли храм вдохновил дизайнера этих сигарет. Знаю лишь, что мой отец с глубоким отвращением узнал, что я курю эти сигареты, но бросил лишь одну холодную фразу: «Скверное это дело!». Я тут же стал объяснять, что я не сам покупал их, что это мне подарили. Но отец отреагировал с еще большим презрением: «Тем более скверное дело». Я очень сожалел, что сказал ему, сколько они стоят, это выявило, насколько я неглубок и тщеславен. По сути дела, нет никакой разницы между мной и этими нуворишами, что кичатся знаменитыми брендами и молодыми женами. Но не могу же я выбросить такие дорогие сигареты лишь оттого, что отец раскритиковал меня. Ну выброшу я их, не получится ли, что к скверному делу прибавится еще одно? Зажженная сигарета добавила особого, пьянящего аромата. Тело Чэнь Би потеряло устойчивость, он звонко чихнул несколько раз подряд, его взгляд тоже стал понемногу перемещаться от головы оленя, сначала нерешительный, робкий, колеблющийся, а потом, сочетая поток самых разных чувств – и жадность, и страстную устремленность, даже в какой-то степени озлобленность, – устремился в нашу сторону.

Этот человек, сенсей, в конце концов встал и, таща свою саблю, как палку, и прихрамывая, подковылял к нам. Освещение в трактирчике не очень яркое, но разглядеть его лицо позволяло. Оно отражало такое смешение разнородных чувств, что трудно точно описать словами. Взгляд устремлен то ли прямо на меня, то ли непосредственно на струящийся у меня из рта дым, сразу и не определишь. Я торопливо поднялся, с шумом отодвинув стул. Львенок тоже встала.

Он остановился перед нами, и я торопливо протянул руку, изобразив приятное удивление:

– Чэнь Би!

Но он на мои слова не откликнулся и тем более не пожал мне руку, а, держась на вежливом отдалении, отвесил нам глубокий поклон. Затем, положив обе руки на усеянную пятнами ржавчины саблю, произнес с интонацией драматического актера:

– Уважаемая госпожа, уважаемый господин, я, испанский рыцарь Дон Кихот Ламанчский, выражаю вам глубокое почтение и от всей души желаю вам послужить.

– Хватит шутки шутить, Чэнь Би, – сказал я. – Что ты дурачком прикидываешься, я – Вань Цзу, а она – Львенок…

– Уважаемый господин, благородная госпожа, у такого верного рыцаря, как я, нет более святого дела, чем с этим мечом в руке защищать мир, бороться за справедливость…

– Кончай свой спектакль, дружище.

– Мир – это большая сцена, на которой каждый день играют один и тот же репертуар. Господин, госпожа, пожалуйте сигаретку, а я покажу, как отменно владею мечом.

Я поспешно сунул ему сигарету, заботливо дал прикурить. Он глубоко затянулся, и вспыхнувший яркий огонек быстро побежал по ней. Он прищурился, морщины на лице собрались вместе, потом медленно разгладились, и из больших ноздрей потянулись струйки густого дыма. То, что сигарета может настолько расслабить человека и доставить удовольствие, поразило и тронуло. Курю я уже много лет, но пристрастие не так велико, поэтому мне не дано понять ощущения этого человека. Он сделал еще одну глубокую затяжку, и сигареты почти как не бывало. Хитрые производители таких дорогих фирменных сигарет делают фильтры длинными не только чтобы меньше шло волокон табака, но и чтобы успокоить этих богатых курильщиков, которые и умереть боятся, и бросить курить не могут. Всего три затяжки, и сигарета догорела до фильтра. Тогда я сунул ему всю пачку. Сторожко оглянувшись по сторонам, он схватил ее и спрятал в рукав. Об обещании продемонстрировать отменное владение мечом он и не вспомнил и, волоча меч, подволакивая ногу, в смятении устремился к выходу. Добежав до него, попутно сунул руку в корзину и унес французскую булку.

– Эй, Дон Кихот! Опять деньги вымогаешь у посетителей?! – крикнул ему вслед ряженый толстяк Санчо. Он подошел к нам с двумя кружками пенистого темного пива. Через стекло было видно, как этот бедолага, подволакивая ногу, таща свой ржавый меч и длинную шаткую тень, пересек площадь и исчез во мраке. Вплотную за ним потрусил довольно упитанный пес. Люди, похоже, бедствуют, а собаки держатся надменно и горделиво.

– Ух и надоел же этот тип! – будто извиняясь, но кичливым тоном продолжал ряженый Санчо. – Все время вытворяет за нашей спиной что-нибудь, чтобы испортить нам репутацию. От имени хозяина нашего заведения приношу вам, господин и госпожа, наши извинения. Думаю, однако, для вас, наверное, не будет в тягость пожертвовать незадачливому рыцарю пару сигарет или несколько монет.

– Ну что вы, о чем вы говорите… – Я почувствовал, как непросто примениться к манере речи этого толстяка-официанта, это же не кино и не театр, при чем здесь такая наигранность. – А что, он у вас здесь работает?

– Сказать по правде, почтенный, когда мы еще только открыли это дело, хозяин пожалел его, придумал этот наряд, чтобы он вместе со мной стоял у входа и зазывал посетителей. Но он… Недостатков у него слишком много – и пьет, и курит; как войдет в раж, так у него все из рук и валится. А тут еще пса какого-то привел паршивого, который от него ни на шаг не отходит. Вдобавок гигиену не соблюдает. Я вот дважды в день моюсь, пусть физиономии у нас не ахти, но от тела должно пахнуть так, чтобы у людей душа радовалась. Это профессиональная этика официантов высокого класса. А этот каналья, может, пару раз под хороший ливень попал, а так и не мылся ни разу. И запашок от него идет такой, что посетителей с души воротит. А еще раз за разом нарушает запрет хозяина вымогать у посетителей деньги. Будь я хозяином, я бы такого нахала давно бы уже вытурил, но наш хозяин – душа человек, столько возможностей ему предоставлял в надежде, что тот переменится к лучшему. Но такие люди обыкновенно не меняются, как собаку не отучить бросаться на дерьмо. Хозяин ему и деньги давал, надеясь, что он больше не появится, но тот деньги потратил и заявился снова. На месте хозяина я давно бы в полицию сообщил, но хозяин, человек великодушный, снес и это, пусть и бизнес пострадал. – Тут толстяк перешел на шепот: – Потом я узнал, что они с хозяином вместе в школе учились, но даже если так, зачем надо терпеть такого одноклассника. Впоследствии один человек пожаловался-таки хозяину на то, что от Дон Кихота несет какой-то кислятиной, и на блох от этого паршивого пса. Хозяин потратился и нанял человека, который силой затащил его в баню и отмыл как следует вместе с псом. Это уже стало правилом: каждый месяц его насильно моют. Так этот тип не только спасибо не скажет, он всякий раз еще скандал закатывает, его моют, а он орет благим матом: «Ли Шоу, мерзавец этакий, все рыцарское достоинство мое подрываешь!»

После этого ужина, сенсей, мы со Львенком в подавленном настроении шли по берегу реки в наше новое жилье. Встреча с Чэнь Би вызвала в душе бурю самых разных чувств. О прошлом страшно было даже вспоминать. За эти десятилетия все настолько переменилось, столько всего произошло, о чем мечтали и о чем даже мечтать не приходилось, столько всего, когда-то такого серьезного, что можно было и головы не сносить, стало смехотворным. Мы не заговаривали, но в душе, наверное, думали об одном.

Второй раз, сенсей, я увидел его в больнице особой экономической зоны. Туда вместе с нами пошли Ли Шоу и Ван Гань. Его сбила машина городского управления общественной безопасности. По словам водителя-полицейского, в пользу которого свидетельствовал и стоявший у обочины очевидец, полицейская машина следовала, как обычно, когда на дорогу с обочины внезапно выбежал Чэнь Би – ну словно смерти искал, – а за ним следом вылетел еще и этот пес. От удара Чэнь Би отлетел в придорожные кусты, а пес попал под колеса. Чэнь Би получил множественные переломы обеих ног, повредил руку и позвоночник, но без угрозы для жизни. Ну а пес отдал жизнь за хозяина.

О том, что Чэнь Би ранен, нам сообщил Ли Шоу. По его словам, полицейские по сути дела не несли никакой ответственности, но учитывая ситуацию Чэнь Би и то, что он согласился на сделку, управление безопасности согласилось возместить десять тысяч юаней. При таком тяжелом ранении этих десяти тысяч явно было недостаточно. Я понимал, что Ли Шоу в основном созвал нас, старых однокашников, навестить Чэнь Би в больнице, чтобы собрать денег на медицинские расходы.

Его положили в большую палату на двенадцать коек, на койку у окна под номером девять. Дело было в начале пятого месяца, за окном с густым ароматом пышно распускалась красная магнолия. Несмотря на множество коек, за гигиеной в палате следили хорошо. Условия хоть и не сравнить с большими больницами Пекина и Шанхая, но по сравнению с тем, что представлял собой двадцать лет назад здравцентр народной коммуны, прогресс просто огромный. В те годы я, сенсей, месяц провел в этом здравцентре, ухаживая за матушкой. В койках было полно вшей, стены в потеках крови, полчища мух. Как вспомнишь, так мурашки по коже. Чэнь Би лежал лицом вверх, обе ноги в гипсе, правая рука тоже, двигать он мог лишь левой.

Увидев нас, он отвернулся.

Ван Гань непринужденно заговорил, чтобы разрешить неловкую ситуацию:

– Великий рыцарь, что приключилось? С мельницами сражался? Или с соперником на дуэли?

– Просто представить не могу, как тебя угораздило под полицейскую машину попасть! – сокрушался Ли Шоу.

– Изображать кого-то он мастер, рыцарем прикинется и не станет разговаривать с нами, – заявила Львенок, обвиняя во всем Ли Шоу. – И тебя дурачком выставляет.

– Какой же он дурачок? – возразил Ли Шоу. – Он принц, прикидывающийся сумасшедшим.

Тот вдруг разрыдался в голос. Уткнулся отвернутым лицом еще ниже, подергивая плечом и царапая здоровой левой рукой стену.

В палату влетела высокая худая медсестра. Обвела нас ледяным взглядом, потом похлопала по изголовью кровати и строго сказала:

– Номер девять, не скандалить.

Плач тут же прекратился, он повернул голову в исходное положение и уставился на нас мутным взглядом.

Указав на букет цветов, который мы поставили на тумбочку у кровати, медсестра брезгливо принюхалась и приказным тоном заявила:

– По правилам больницы приносить в палаты цветы не разрешается.

– Что это за правила такие? – недовольно фыркнула Львенок. – Даже в крупных больницах Пекина нет такого.

Медсестра, очевидно, не сочла нужным препираться со Львенком и обратилась к Чэнь Би:

– Скажи своим родственникам, чтобы срочно оплатили счет, сегодня последний день.

– Это что за отношение? – возмутились мы.

– Рабочее, – скривила рот та.

– Совсем ничего человеческого не осталось? – сказал Ван Гань.

– Я передаю, что мне сказано. А если вы такие человечные, помогите ему заплатить за лечение. Думаю, заведующий вручит каждому из вас медаль, на которой будет написано большими иероглифами: «Образец человеколюбия».

Ван Гань хотел еще что-то сказать, но Ли Шоу остановил его.

Медсестра сердито удалилась.

Мы обменялись растерянными взглядами, прикидывая про себя: с такими тяжелыми ранениями счет Чэнь Би за лечение наверняка будет ого-го какой.

– Вы зачем меня сюда запихнули? – с ненавистью осведомился Чэнь Би. – Помер бы и помер, ваше-то какое собачье дело? Если бы не вы, давно бы уже откинулся, и не нужно было бы валяться здесь и мучиться.

– Вовсе не мы тебя спасли, – сказал Ван Гань. – Это полицейский, что тебя сбил, вызвал по телефону «Скорую».

– И сюда меня запихнули тоже не вы? – презрительно хмыкнул он. – Чего же вы тогда заявились? Пожалеть меня? Выразить сочувствие? Очень мне это надо. Давайте быстро проваливайте и цветочки ваши, какой-то отравой опрысканные, забирайте – так от них несет, что голова пухнет. Хотите помочь с платой за лечение? Так я вообще в этом не нуждаюсь. Я – благородный рыцарь, государь у меня в близких друзьях и государыня в зазнобах, эти пустяшные расходы, знамо дело, из казны покроют. Хотя государь с государыней моих счетов в ресторанах не оплачивают, в вашей благотворительности я тоже не нуждаюсь. У меня две дочери, красавицы писаные, обе как сыр в масле катаются, если не государыни, так принцессы, у них через руки столько денег проходит, что всю эту больницу с потрохами купить можно!

Мы, конечно, поняли, сенсей, почему Чэнь Би так бахвалится. Он на самом деле притворялся сумасшедшим, но все, что творилось у него на душе, было видно как на ладони. Изображают безумие уже по инерции, а когда это продолжается долго, и сами становятся на треть безумными. И нас, пришедших навестить его вслед за Ли Шоу, на самом деле тоже охватило волнение. Ну ладно принести пару букетов цветов, ну прийти сказать пару добрых слов, даже поднести несколько сотен юаней – все это без вопросов. Но взять на себя огромную сумму расходов на лечение, это уже слегка… Ведь в конце концов Чэнь Би нам никакой не родственник, да еще в таком состоянии. Вот был бы он человек нормальный… В общем, сенсей, хоть нам и чувства справедливости хватало, и в участливости мы недостатка не испытывали, но ведь в конечном счете человек самый заурядный, да и не доросший по степени благородства до уровня отдельного человека в обществе, которому оказывают щедрую помощь. Поэтому своим бредом Чэнь Би поставил нас в благоприятные условия, позволил, как говорится, гнать осла вниз по склону. Мы воззрились на позвавшего нас Ли Шоу. Тот почесал в затылке:

– Ты, почтенный, не волнуйся и выздоравливай, сбили тебя полицейские, на них и вся ответственность ложится, в крайнем случае мы еще подумаем, как быть…

– Проваливайте, – откликнулся Чэнь Би. – Могла бы моя рука держать копье, надавал бы каждому по тупой башке.

Тут самое время уходить, чего еще ждать? Мы собрали эти опрысканные какой-то дрянью цветы и собрались было на выход. Но не ушли, потому что в это время в палате появилась та самая тощая медсестра в сопровождении мужчины в белом халате. Она представила его нам как заместителя заведующего по финансовым вопросам, а нас – как родственников больного с девятой койки. Зам по финансам перешел прямо к делу и предъявил счет. По его словам, расходы на оказание Чэнь Би срочной помощи и на лечение уже составили двадцать с лишним тысяч юаней. Он неоднократно подчеркнул, что это калькуляция по себестоимости. Если же подсчитывать по установившейся практике, эта сумма далеко не предел.

Чэнь Би при этом все время выкрикивал:

– Подите вон, ростовщики-спекулянты, подонки, жирующие на мертвецах, я вас знать не знаю. – Он мог размахивать лишь одной рукой, стучал ею по стене, нащупал стоявшую на тумбочке вазу и швырнул в кровать напротив, угодив в смертельно больного старика под капельницей. – Вон, этой больницей заправляет моя дочь, она вас всех принимала на работу, одно мое слово, и эта ваша чашка риса разлетится вдребезги…

И вот посреди этого бесконечного скандала, сенсей, в палату вошла женщина в черном платье и с лицом, закрытым черной вуалью. Даже без моих объяснений вы, сенсей, можете догадаться, кто это такая. Да, младшая дочь Чэнь Би, та самая Чэнь Мэй, что избежала гибели при пожаре на фабрике мягкой игрушки, но осталась с изуродованным лицом.

Чэнь Мэй вплыла в палату, как призрак. Черное платье и вуаль привносили некую таинственность, а также будто сумрак тюрьмы. Шум тотчас прекратился, словно отключился источник питания механизма, который весь этот шум издавал. Остыла даже разгоряченная атмосфера. На магнолии за окном нежно расчирикалась на все лады какая-то птица.

Лица ее не было видно, не проглядывало и ни единого участка кожи на теле. Мы видели лишь ее высокую худощавую фигуру, изящные руки и ноги, фигурка как у модели. Естественно, мы поняли, что это Чэнь Мэй. Нам со Львенком, конечно, вспомнилось, какой она была двадцать с лишним лет назад девчушкой в пеленках. Кивнув нам, она обратилась к заму заведующего:

– Я его дочь, все его долги я верну!

Сенсей, у меня в Пекине есть приятель, специалист ожогового научного центра при триста четвертой больнице академического уровня. Так он мне как-то сказал, что душевные мучения ожоговым больным гораздо труднее переносить, чем физические страдания. После того как они первый раз видят в зеркале свое обезображенное лицо, это страшное потрясение и ужасные страдания трудно выдержать. Чтобы жить дальше, таким людям необходимо невероятное мужество.

Человек – порождение своего окружения, сенсей, в некоторых особых обстоятельствах трус может стать храбрецом, разбойник может творить добрые дела, даже скупой, который волоска своего не вырвет для других, тоже может не пожалеть никаких денег. Появление Чэнь Мэй и то, что она решительно взяла все на себя, повергло меня в смущение, а это смущение обратилось в преданность долгу. А преданность долгу требует быть щедрым. Сначала Ли Шоу, а потом и мы обратились к Чэнь Мэй:

– Мэйцзы, славная девочка, мы хотим оплатить часть задолженности твоего отца.

– Спасибо вам за доброту, – холодно заявила Чэнь Мэй, – но наша задолженность другим слишком велика, почти неподъемна.

– Вон отсюда! – заорал Чэнь Би. – Злой дух, скрывающийся за черной вуалью, ты еще смеешь выдавать себя за мою дочь! Мои дочери – одна в Испании учится, недавно вот с принцем полюбили друг друга, поговаривают о свадьбе; другая в Италии, приобрела старейший в Европе винный завод, где производят самые лучшие вина, большой корабль в десять тысяч тонн с этими винами уже идет в Китай…