«Не представляю, как ты справляешься»

– Как тебе такое в голову пришло? – заорал Джейми в телефон срывающимся голосом. – Остановиться прямо на шоссе! Как можно быть такой идиоткой?

Эти слова и без того крутились у меня в голове. Причем сказанные его голосом.

– Ладно, перезвоню позже, – бросила я, прежде чем повесить трубку.

Мия начала плакать. Она хотела с ним поговорить. Хотела, чтобы он за ней приехал. Я почувствовала, что сердце мое привычно проваливается вниз, когда подумала, что он может использовать мой поступок, чтобы получить единоличную опеку, чем он всегда мне грозил, когда я шла против его воли. Он хотел, чтобы я платила ему алименты. Хотел, чтобы я страдала.

Голубой «Олдсмобиль» дедушки показался в потоке машин, все еще замедленном из-за аварии. Полицейские показали ему, где можно остановиться. Хоть он и был ростом ниже того коротышки, который выписал мне штраф, держался дед крайне деловито: быстро вылез из машины и поздоровался со всеми, кто еще был на месте. Однако когда он подошел к нам, стоящим возле дороги, лицо его оказалось красным и разгоряченным. На мгновение я решила, что он сердится на меня.

– Это все надо увезти с собой? – спросил он, кивая на кучу моих вещей, кое-как сваленных на землю рядом с проезжей частью.

Я кивнула.

После того, как я установила детское кресло Мии на заднем сиденье, мы все забрались в его огромную машину, и дедушка сказал, что ее надо заправить. Мы подъехали к заправке и остановились у колонки. Мгновение он смотрел на меня, потом оглянулся на Мию. Глаза у него слезились.

– У меня не хватает денег, – сказал он и снова покраснел.

– Я заплачу, – ответила я, берясь за ручку двери.

– Могу пока купить нам кофе, – заторопился он. – Ты, наверное, не против выпить кофе. Я-то сам перешел на зеленый чай. Может, хочешь зеленого чаю?

Я уже хотела пошутить насчет того, что предпочла бы пару стопок виски, но тут поняла, что это практически правда.

– Конечно, деда, – сказала я с вымученной улыбкой. – Я буду кофе.

Дедушка ухаживал за бабушкой практически всю их совместную жизнь, пока прогрессировала ее шизофрения, поэтому, когда полтора года назад она умерла, у него появилась масса свободного времени, жаль только унылого и одинокого. Они были знакомы с детства. Во взрослой жизни она его переросла, да еще и начес добавлял ей пару сантиметров, а дед всегда был метр с кепкой. Он хвастался мною перед знакомыми, когда я, в возрасте Мии, приезжала к ним: рассказывал о записи, где я пела «Папай-морячок», и предлагал им ее включить.

После смерти бабушки он выехал из их дома. Это был единственный дом, в котором, на моей памяти, они жили, помимо трейлера, и мне казалось странным, что он им больше не принадлежит. Некоторое время он снимал комнату у одной женщины в городе. Помню, как навещала его, рассматривала сувениры, с которыми играла в детстве, и думала, как странно видеть его тут и знать, что он с трудом может себе позволить эту комнату. Он по-прежнему подрабатывал агентом по недвижимости, но из-за кризиса бизнес обвалился и пребывал в упадке. Дед стал ночевать в подсобке у себя в конторе. Сознавая, что ничем не могу помочь, я терзалась чувством вины, особенно после того, как он как-то раз пустил нас к себе после ссоры с Тревисом. Я очень хотела оказать ему хоть какую-то поддержку.

Каждый раз, когда мы с ним виделись, он пытался передать мне старые вещи: например, раскраску моей мамы, кое-как надписанную ее рукой. Иногда я принимала еще подношения, чтобы сделать деду приятное, но оставляла их в машине, чтобы потом кому-то передарить. Мне некуда было их девать. Он настаивал, чтобы я их забрала, рассказывал их историю: «Твоя прапрапрабабушка продала свое обручальное кольцо, чтобы купить эту швейную машину», – говорил он. Я не могла хранить все памятные вещицы у себя, не могла выделить им достойного места. Моя жизнь не предполагала обладание наследственными ценностями.

Тревис перезвонил, когда я заливала бензин в бак. Он не расспрашивал о деталях, просто хотел знать, куда за нами приехать. Я почти забыла, что оставила ему сообщение на автоответчике. Мне показалось, он должен знать, что случилось. Может, я и сама хотела, чтобы он знал. Он говорил запыхавшимся голосом, и я услышала в трубке гул мотора.

– Что ты делаешь? – спросила я.

Мия смотрела на меня через окно. Я сморщила нос, пытаясь ей улыбнуться, и прижала палец к стеклу. Она коснулась стекла своим пальчиком с другой стороны.

– Цепляю родительский грузовик к трейлеру, – сказал он, тяжело дыша. Похоже, он решил, что должен увезти нашу разбитую машину.

– Не надо, Тревис, – сказала я. – У нас все в порядке. Обо всем уже позаботились.

Я повесила трубку, чтобы не дать ему времени догадаться, что я лгу. Я не была готова его видеть. Я знала, хотя все мое тело еще дрожало от шока, что если Тревис приедет нас выручать, поможет как-то выкрутиться, то я рискую снова оказаться с ним. Я потратила столько времени, учась справляться сама. Хоть я ему и позвонила, мне совсем не хотелось опять бросаться ему в объятия.

Пока мы добирались до дома, начался дождь. Я попросила деда притормозить возле Уолмарта и подождать с Мией в машине, пока я на минутку туда зайду. Я влетела в магазин, склонив голову и избегая встречаться глазами с людьми. Мне казалось, что любой при взгляде на меня узнает ту бестолковую клушу, которая чуть не убила собственную дочь на съезде с двадцатого шоссе. Прямо посреди торгового зала мне, как обычно, захотелось разрыдаться – вот только на этот раз желание едва не вышло из-под контроля, что меня сильно напугало. Я все еще слышала звук лопающегося стекла. Он повторялся раз за разом, такой громкий, что я закрывала глаза и стискивала зубы, чтобы не закричать.

– Где эти чертовы русалки?

Я поняла, что сказала это вслух, когда маленькая девочка с мамой вдруг оглянулись на меня.

Кукол распродали; полка, которую они занимали, оказалась пустой. Но ниже стояла более дорогая версия: большая кукла с роскошными волосами, говорящая (для этого требовалось нажать кнопку), за 19,99 доллара. Я схватила ее. Со счетами разберусь позже. Нельзя допустить, чтобы моя дочь не получила сегодня назад свою чертову куклу.

Подъехав к студии, мы с дедом под дождем принялись таскать внутрь мои коробки и мешки. С одного из пакетов на пол упал осколок стекла, немедленно вонзившийся Мие в пятку. Как ни странно, она почти не заметила боли. Это было ее единственное ранение. По крайней мере, физическое. И с ним я быстро разобралась.

Дедушка стоял в дверях студии, нашего крошечного жилого пространства, обводя ее взглядом. Он никогда не навещал нас здесь. Никто из родных не навещал. Я не знала, заметил ли он, что я избавилась от всех вещей, которые он мне отдал.

– У вас нет микроволновки, – сказал он, глядя на кухонный уголок.

Я оглядела столешницу, на которой помещалась только сушилка для тарелок и пара разделочных досок.

– Здесь некуда ее ставить, – ответила я.

– Можно поставить на холодильник, – возразил он, указывая туда, где у меня стоял цветок в горшке. – У меня в офисе есть микроволновка, но я ею не пользуюсь. Привезу вам.

– Прошу, деда, – взмолилась я, подхватывая на руки Мию. – Ну, куда я ее дену?

Его глаза снова заслезились. У меня в кармане завибрировал телефон. По длинному набору цифр я узнала заграничный номер матери.

– Ты звонил маме? – спросила я, не в силах скрыть своего недовольства.

– Ну конечно, – ответил он. – Она должна знать, что ее дочь и внучка попали в аварию.

Я крепко сжала челюсти. Я знала, что теперь, когда бабушка умерла, мать по воскресеньям обязательно созванивалась с дедом. Знала, что она спрашивает, видел ли он нас, как у нас дела, что с нами происходит. В этот момент я как никогда ясно ощутила, что она не заслуживает права знать о нашей аварии. Я так нуждалась в ней этим летом, когда Мия постоянно болела, и ей даже поставили трубки в уши. Нуждалась постоянно, с тех пор, как она уехала в Европу. Нуждалась в ней, но не могла позвонить и это сказать. Мы больше почти не разговаривали. В трубке стоял гул помех, а рядом с ней вечно сидел Уильям, прислушиваясь к каждому слову. Я прямо-таки чувствовала его дыхание. Он усмехался, когда мама шутила. Я не могла этого терпеть. Просто не могла. Поэтому предпочла вообще не разговаривать с ней, решив, что, изгнав ее из своей жизни, буду страдать меньше, чем сейчас. Лучше уж было ничего не ожидать от нее, ни на что не надеяться. Я злилась, что она оставила нас тут. За то, что уехала. Я никогда ее не пойму. Даже пытаться не стану.

Дедушка уехал, а я посадила Мию в ванну с пеной и протянула ей новую куклу. Мама позвонила опять. Я сидела на унитазе рядом с ванной, не обращая внимания на светящийся экран телефона у меня в руке. Я пропустила вызов и стала смотреть, как Мия играет со своей русалкой. Она сидела в ванне с кожей, блестящей от пены, и кудряшками, прилипшими к щекам. Мне хотелось склониться над ней, обхватить дочку руками, приложить ухо к груди, чтобы услышать, как бьется ее сердце.

Я не знала, чувствовала ли мама что-то подобное в отношении меня. Не знала, почему она никогда не наклонялась ко мне, когда желала спокойной ночи, чтобы крепче обнять и успокоить, чтобы дать понять, что она меня любит. Я хотела знать, но не могла спросить. Иногда я представляла, как спрашиваю ее, например, по телефону, но понимала, что ничего из этого не выйдет. Она поддерживала со мной отношения, и для нее этого было достаточно. Возможно, она сознательно решила ограничиться этим.

Мия в тот вечер долго не засыпала, не только из-за заложенного носа и рези в глазах, но еще и потому, что я не торопилась ее укладывать. Радостное щебетанье дочки помогало мне не удариться в слезы. Я не могла позволить себе расклеиться, пока она на меня смотрит. Мы лежали с ней рядом на моей кровати, головами на одной подушке, лицом друг к другу. Потом ее глазки закрылись, а тело расслабилось, засыпая, она глубоко вздохнула и засопела. Я смотрела на нее и слушала.

Мия проспала всего час, прежде чем ее разбудил сильнейший приступ кашля. Я уже дала ей все лекарства, какие только возможно. Лающий кашель превратился в какое-то рычание, возмущение от невозможности заснуть и одновременно усталости. Я попыталась ее успокоить, напевая «Вагонные колеса», песенку, которая в последнее время ей очень нравилась, но ничего не помогало. Наконец откуда-то из глубин памяти у меня вдруг всплыла Ночная Луна:

 

Комната ночью, ночная Луна,

Ночная коровка пасется одна.

Шарик воздушный в небо летит,

Мишка усталый на стульчике спит.

 

Мия, прислушавшись, мгновенно успокоилась и снова уснула. Я провела пальцем по ее переносице, плача так тихо, как только могла, не веря, что она выжила.

На следующее утро я смотрела, как Мия ест овсянку. Я сидела словно заколдованная, все еще поражаясь тому, что она чудом осталась цела, словно не веря, что это – реальность. Вчера я позвонила Лонни рассказать, что случилось, и попросить выходной, чтобы со всем разобраться, хоть и не представляла, что именно стану делать. Мое тело и разум действовали на автопилоте. После завтрака парень, с которым я пару раз ходила на свидания, Тодд, должен был заехать за нами. Мы с Тоддом собирались встретиться в этот уикенд, поэтому вчера вечером я была вынуждена ему позвонить, чтобы отменить встречу, и, не в силах ничего выдумать, рассказала всю правду. Я не хотела признаваться, что мы в беде, что у нас нет родственников, способных помочь. Тодд настоял, чтобы я взяла машину, на которой он не ездил, и его предложение меня сильно удивило. Я даже не знала, как в действительности отношусь к Тодду, нравится ли он мне по-настоящему или нет. Как выяснилось, у некоторых мужчин по отношению ко мне включался «комплекс героя». Они хотели оказать помощь, броситься на выручку «леди в беде». Мне не нравилось играть эту роль, но в данной ситуации у меня не было выбора. Без машины мы бы пропали.

Я сказала Мие, что Тодд – мой друг, объяснив, что он подбросит нас до запасной машины, на которой мы какое-то время будем ездить.

– Тогда я отвезу тебя к папе, – сказала я, моя тарелки после завтрака. Я сделала глубокий вдох и задержала воздух, то есть поступила против всех правил, которым должна была следовать в такие минуты, когда сердце мое проваливалось куда-то и начинало колотиться с удвоенной скоростью. Мне предстояло проехать по тому же маршруту, что и вчера, по тому же шоссе, снова в машине с Мией. Как бы мне ни хотелось остаться в кровати, рядом с ней, я должна была работать. Мне предстояла уборка в огромном доме – одном из самых больших, где я убирала, который занимал у меня почти весь четверг. Кроме того, на следующей неделе возобновлялись занятия, и мне надо было разобраться с учебниками и паролями к онлайн-курсу. А еще каким-то образом отметить свой день рождения.

Пока Тодд вез нас до своей запасной машины, Мия тихонько сидела на заднем сиденье. С ее детским креслом все, с виду, было нормально, но я знала, что после аварии его следовало немедленно выбросить – вот только я не могла купить новое. Каждый раз при виде его я вспоминала о том, как едва не лишилась дочери.

И тут Мия вдруг заявила:

– Мама, Руби умерла.

Этим именем мы называли свою «Субару» – из-за ее красновато-коричневого цвета, а еще потому, что я как-то назвала ее «Суба-Руби», гордо затолкав в первый раз в багажник свои рабочие инструменты.

Я обернулась посмотреть на Мию и погладила ее по ножке. Она казалась такой маленькой, хрупкой. У меня из глаз снова побежали слезы. Я купила «Руби» подержанной, но в безупречном состоянии, с пробегом всего-то сто шестьдесят тысяч километров. Мы с Мией проводили в ней половину своего времени. «Руби» перевалило за двадцать лет, но это была одна из самых милых машинок, на которых мне выпало ездить, за много лет. Наша потеря казалась невосполнимой. Неизмеримой. Я не могла думать о ней.

– Руби умерла из-за меня, мама, – сказала Мия тоненьким голоском, глядя в окно. – Из-за того, что Ариэль улетела в окно.

– О, детка! – воскликнула я, пытаясь развернуться к ней с переднего сиденья. – Нет! Это была случайность. Ты не виновата. Если кто и виноват, то только я.

– Ты плачешь, – сказала Мия. Личико у нее тут же покраснело, нижняя губка выпятилась вперед, и слезы набежали на глаза. – Ты хотела спасти мою Ариэль.

Я больше не могла на нее смотреть, но продолжала гладить рукой по ножке. Мне хотелось уткнуться в ладони, скривить лицо и дать волю немым рыданиям. Вместо этого мы с Тоддом поглядели друг на друга, и я слабо ему улыбнулась. Надо держаться. Выбора у меня нет.

Тодд свернул с шоссе, проехал по улице и припарковался рядом с двухдверной «Хондой Аккорд». Она напомнила мне машины, на которых ездят подростки в старшей школе, – этакая полноразмерная версия игрушечных моделей, с которыми любил возиться мой брат. Тодд со знанием дела проверил уровень масла, поворотники, тормоза, фары; его деловитость показалась мне привлекательной. У Тодда вообще была масса качеств, которые мне нравились, – например, он был строителем и в свободное время строил для себя домик на лесном участке близ Порт-Таунсенда, – но я не могла сказать наверняка, мой это человек или нет.

– Я все равно собирался ее продавать, так что можешь ездить, сколько понадобится, – сказал он и протянул мне ключи.

– Спасибо! – с трудом выдавила я, обнимая его. Хотела бы я, чтобы он знал, из какого отчаянного положения вытащил нас, едва не ставших снова бездомными. Но откуда он мог это знать? Я ничего не рассказывала ему о своей ситуации. Хотела, чтобы он смотрел на меня, как на равную, а не как – я не знаю – на того, кем я действительно являлась. Отношения в подобных обстоятельствах превращались в какую-то игру.

Когда я выруливала с парковки, руки у меня тряслись. Все тело дрожало, словно я проглотила чашек десять кофе. Мне нельзя за руль, – думала я. – Я не готова. Мне казалось, мы снова попадем в аварию, но, тем не менее, я была единственной, кто мог доставить нас туда, куда нам было нужно.

На светофоре, помня, что скоро будет тот самый выезд, я пожалела, что мне некому позвонить, чтобы попросить помощи или просто поговорить. Не было никого, кто мог понять, через что я прохожу, никого, кто знал бы, что значит быть матерью-одиночкой, едва сводящей концы с концами, как я.

Когда я разговаривала со знакомыми о своей жизни, в общих чертах обрисовывая им наши постоянные перемещения, стресс, вечное балансирование на грани, то раз за разом слышала одни и те же слова: «Не представляю, как ты справляешься». Их самая большая проблема была в том, что муж часто ездил в командировки или задерживался по вечерам. Они говорили: «Не представляю, как ты справляешься», – и качали головами, а я старалась не реагировать. Мне хотелось сказать им, что часы, проведенные в отсутствие мужа, не идут ни в какое сравнение с единоличным несением всех родительских обязанностей, но я позволяла им и дальше питать иллюзии. Начни я спорить, и открылась бы правда обо мне самой, а мне никогда не хотелось напрашиваться на сочувствие. Кроме того, меня мог понять лишь тот, кто испытал на себе еще и бедность. Отчаяние от того, что у тебя нет других вариантов, как продолжать двигаться вперед. Они не представляли, каково это – на следующее утро после аварии ехать за рулем по той же дороге, где еще было рассыпано стекло от моей разбитой машины, и делать вид, что у меня все нормально, потому что выбора все равно нет.

Клиенты еще могли простить мне пропуск, но за электричество все равно надо было платить. Единственное, чего мне хотелось, – это сидеть на кровати рядом с больным ребенком и подливать ей в поильник сок, пока она смотрит Любопытного Джорджа на DVD три раза подряд. Вместо этого мне пришлось ехать на работу. Пришлось садиться за руль. Даже не знаю, что из этого было тяжелее.

Дело было даже не в том, «как» я справлялась. Уверена, любой родитель вел бы себя так же. Быть матерью-одиночкой означает не только одной заботиться о ребенке. Отсутствие возможности чередоваться, купая его или укладывая спать, являлось отнюдь не самой большой моей проблемой. На мне лежал неподъемный груз ответственности. Я выносила мусор. Тащила домой продукты, которые сама выбрала в супермаркете и сама купила. Я готовила. Убирала. Вешала в ванной туалетную бумагу. Застилала постель. Пылесосила. Проверяла уровень масла в машине. Возила Мию к доктору, к отцу на выходные. На занятия танцевального кружка – если удавалось найти такой, где принимали в оплату пособие, – а потом назад домой. Следила за каждым ее движением, каждым прыжком, каждым карабканьем на горку. Качала на качелях, укладывала спать по вечерам, целовала, если она упадет. Стоило мне присесть, и я начинала волноваться. Все словно перекручивалось у меня внутри. Я волновалась, что моей зарплаты не хватит на счета за этот месяц. Волновалась о Рождестве, до которого было еще полгода. Волновалась, что кашель Мии усилится, она заболеет и не сможет ходить в детский сад. Волновалась, что Джейми снова устроит скандал, мы поругаемся, и он откажется забирать ее из сада по вечерам, лишь бы только усложнить мне жизнь. Волновалась, что мне придется переносить работу или пропускать заказы.

Все родители-одиночки, сражающиеся с бедностью, действуют одинаково. Мы работаем, любим, боремся. Но стресс и переутомление оставляют нас выпотрошенными. Без сил. Пустыми оболочками своего бывшего «я». Именно так я чувствовала себя в те дни после аварии. Как будто мои ноги едва касались земли, по которой я ступала. Казалось, в любой момент дуновением ветра меня может унести прочь.