Дом Лори

Лето подходило к концу, и солнце садилось медленней, наполняя по вечерам нашу студию переливами розового, оранжевого и фиолетового, вместо беспощадной жары, от которой к утру все простыни у нас были мокрыми. Мия снова начала ложиться в девять, оставляя меня в одиночестве за кухонным столом. В такие вечера я слушала, как проезжают под окном машины и переговариваются соседские парни – дымок их сигарет просачивался к нам через открытые окна. Я сидела, слишком усталая, чтобы читать, над своим ежедневником, в попытке запомнить график с двенадцатью клиентами, у которых я убирала раз в неделю, в две или в месяц. В большинстве этих домов на уборку требовалось три часа, поэтому я успевала в два, а то и в три за день.

Будучи матерью-одиночкой тридцати двух лет с руками в татуировках, я всегда ощущала, что мы с Мией не вписываемся в местное консервативное общество. Мия могла ходить по улице в костюме мыши или в балетной пачке, с растрепанными кудрями. В магазине мы являли собой яркий контраст нарядным и ухоженным «домашним» мамам. Проходя мимо них в отделе с хлопьями, я подмечала большие сверкающие обручальные кольца на пальцах и разглядывала ребятишек, смирно стоявших друг за другом: чистеньких, аккуратно причесанных, с косичками, заплетенными с самого утра.

Одна женщина как-то, бросив взгляд в мою сторону, вдруг обрадованно заулыбалась. Я узнала в ней старую приятельницу матери, но имени не вспомнила. Она спросила, как у нас дела и где мы живем. Когда я рассказала, она поинтересовалась, ходит ли Мия в подготовительное отделение школы на Мэдисон, которую я посещала пару месяцев во втором классе, прежде чем наша семья переехала на Аляску. Я покачала головой.

– Мы немного ограничены в выборе, – сказала я, ожидая, что улыбка сползет с ее лица. – В подготовительной школе надо будет платить, а в яслях принимают пособие, которое я получаю от государства.

Я успела обзвонить местную школу Монтессори и другие частные подготовительные классы, предлагая уборку в обмен на обучение, но нигде не соглашались. Конечно, в образовательном учреждении Мия получила бы несравнимо больше, чем в своих яслях. Я пыталась восполнить этот пробел, читая ей как минимум по полчаса перед сном.

– Дневная школа Бабушки Джуди финансируется Молодежной Христианской Ассоциацией, так что они наверняка принимают пособия, – сказала женщина.

– Бабушки Джуди? – переспросила я, в третий раз пресекая попытку Мии спрятаться у меня под юбкой. Женщина ласково провела пальцем по ее щеке, но Мия тут же отвернулась, прижавшись к моим ногам, и замерла.

– Она там руководит. Вообще она и правда этим детям как бабушка, – объяснила моя собеседница. – Мои ребятишки до сих пор любят к ней заглянуть. Центр находится в одной из тех пристроек за школой. Джуди так здорово все там организовала – как будто действительно у бабушки дома.

Неделю спустя Бабушка Джуди уже встречала нас с распростертыми объятиями. В один из наших первых визитов она отвела меня в свой кабинет, чтобы поближе познакомиться и лучше узнать друг друга. Может, это был тяжелый день или просто я чувствовала себя беспомощной и усталой, но, сидя в ее кабинете и рассказывая о своей жизни, я вдруг расплакалась. Джуди протянула мне салфетку и сказала:

– Ты отличная мать. Я совершенно уверена. А уж я умею отличить хорошую мать от плохой.

Я посмотрела на нее, шмыгнула носом и поняла, что никто раньше мне такого не говорил. За одни эти слова я начала воспринимать Бабушку Джуди как члена семьи.

Поскольку Мия теперь проводила время в отличных условиях, я стала меньше переживать, что оставляю ее, уезжая на работу. Я набрала максимум заказов, заполняя пробелы в своем расписании от агентства частными клиентами. С них я брала вдвое больше, чем получала от «Классик Клин». Впервые за лето у нас были оплачены все счета. Мы с Мией стали неразлучной парочкой, и у нас появилась своя песня – «Вечное Я» Суфьяна Стивенса, или, как говорила Мия, «У-О». Ничего не осталось! У-о! Мы называли ее счастливой утренней песней и непременно слушали, прежде чем разъехаться на весь день, и это нам очень нравилось. У нас снова был режим дня. В начале осени к нему добавились онлайн-лекции, так что мне снова пришлось жертвовать сном. По вечерам я делала себе гигантскую кружку кофе и садилась за домашнюю работу. По выходным училась тоже. Приступая к учебе, я понимала, что буду очень уставать, но, в моих глазах, уроки являлись моей основной работой. Работой, которая когда-нибудь вытащит нас отсюда.

Пэм и Лонни оценивали время уборки, основываясь на собственных темпах. Но они были женщинами средних лет и не в лучшей физической форме, я же стала настоящим ниндзя. После нескольких месяцев работы на полную ставку мне пришлось искать ремень для моих брюк. Я не могла бы поправиться, даже если бы постаралась. Если я заканчивала уборку раньше, чем предполагалось, мне советовали не торопиться. Получив из-за моей быстроты счет на сумму меньше оговоренной, клиент в следующий раз не захотел бы платить больше. Получалось, что я должна соблюдать сроки, хотя бы из справедливости по отношению к тем, кто придет мне на смену.

В некоторых домах я теперь позволяла себе сделать перерыв. Пролистать книги, лежащие на ночном столике или на барной стойке в кухне. Покопаться в вещах в поисках спрятанных бутылок с алкоголем, шоколадок, пакетов с покупками, которые так и валялись нетронутые месяцами. Мне было интересно, как по-разному люди справляются со своими проблемами. Я рыскала по ящикам потому, что мне было скучно – в каком-то смысле это тоже был способ справляться с проблемой.

Мне начали нравиться дома, где хозяева не прятались от меня. Мне нравилось по утрам пятницы убирать у Генри. Я никогда не рыскала там, где ко мне не относились как к невидимке, где мое имя было Стефани, а не «клининг» или, того хуже, «уборщица», в календаре. И я никогда не копалась в вещах клиентов, с которыми договаривалась напрямую, а не через «Классик Клин». Мы с ними уважали друг друга и, со временем, даже становились друзьями. В своих поисках я словно обнаруживала отгадки, свидетельства тайных сторон жизни людей, у которых – внешне – было все. Однако, несмотря на богатство и двухэтажные дома американской мечты – с мраморными ванными и кабинетами, смотрящими на океан, – в их жизни чего-то не хватало. Меня поражало то, что я обнаруживала в потайных уголках, удивляли книжки о самопомощи, которые эти люди читали. Просто у них были более роскошные холлы и просторные гардеробные, чтобы прятать в них все, что их пугало.

Дом Лори был построен специально для нее, с учетом ее болезни – хореи Хангтингтона. Большую часть дня она проводила, обложенная подушками, в кресле перед телевизором. Она едва могла говорить, но персонал, ухаживавший за ней, похоже, ее понимал. Ее конечности, казалось, жили собственной жизнью: нога, к примеру, могла внезапно резко взметнуться в воздух. Сиделки кормили ее, мыли, водили в туалет. Пока я протирала телевизор и полки с фотографиями, Лори смотрела на меня своими темными острыми глазами.

Каждый второй четверг я проводила в ее доме по шесть часов. Дом был большой – его построил ее муж, выделив себе верхний этаж, где он обычно отсыпался по выходным. Сиделки у Лори менялись, но Бет обычно находилась на месте в каждый мой приход. Она предлагала мне кофе, но я редко соглашалась – обычно мы просто немного разговаривали, пока я убирала.

В то утро, когда я во второй или в третий раз ехала к Лори, сломался автомобильный DVD-плеер, который Тревис подарил Мие на день рождения. Мия начала кричать и колотить по нему ногами, сидя в своем детском кресле. Плеер здорово меня выручал во время наших долгих поездок на машине. Я сотни раз слышала песенку Элмо про уши и носы. Добравшись к Лори, я, чувствуя себя сплошным комком нервов, постаралась побыстрее затащить свое добро в хозяйскую ванну, размером превосходившую всю мою квартиру.

Мне пришлось на некоторое время спрятаться там от Бет, чтобы прийти в себя. Это было единственное помещение на первом этаже, где имелась дверь. Ванну окружали окна, поэтому мне приходилось забираться внутрь, чтобы вымыть подоконники. Ты даже не можешь купить ей новый, – громко звучали у меня в ушах безжалостные слова. Мое тело словно сжалось; я села на пол, обхватив колени руками и раскачиваясь взад-вперед. Плеер не стоил и сотни долларов, но я действительно не могла его купить. Эта мысль повлекла за собой и все остальные – о том, чего я еще не могу дать своей дочке: хороший дом, семью, собственную комнату, холодильник, полный продуктов. Я крепче стиснула руками колени и, не вытирая слез, текущих по щекам, принялась повторять свою мантру, чтобы отогнать накативший на меня страх, пока он не перерос в панику:

Я люблю тебя. Я с тобой. Я люблю тебя.

Я с тобой.

Когда я была бездомной, психотерапевт впервые рассказала мне о мантрах; правда, тогда это были фразы вроде «никто еще не умер от панической атаки». Она же учила меня представлять себе, как моя дочь качается на качелях, и успокаивать дыхание, подстраиваясь под их ритм. Но все это не работало. Мне надо было знать, что кто-то придет мне на помощь и все решит. В то лето, стиснув зубы, я решила, что этот человек – я сама. Не мужчина и не семья. Только я. Я должна перестать надеяться, что появится кто-то, кто меня полюбит. Я должна сделать это сама. Должна сама проложить себе путь в жизни, что бы она ни сулила.

После того утра со сломанным DVD-плеером каждый раз, убирая у Лори, я работала словно в тени самой себя: вспоминала, как я плакала, стоя на коленях, и ждала, пока станет легче дышать. Иногда я останавливалась, чтобы посмотреть на этот призрак, мое прошлое «я», с состраданием, с позиций другого «я», ставшего старше и мудрее, и немного себя утешить. Я научилась обращаться к своему внутреннему взрослому и в моменты паники тоже. К себе, старше лет на десять, преодолевшей этот ад. Надо было лишь верить в то, что это мое «я» существует.

Однажды во вторник я позвонила Пэм спросить, можно ли разделить уборку в доме Лори на два дня или на сегодня ограничиться тремя часами. Мия уже несколько дней болела инфекционным синуситом, к которому присоединился конъюнктивит. Я не могла оставить ее в саду и не могла больше отменять заказы. В то утро я созвонилась с Джейми и попросила его взять дочку на пару дней к себе. Я собиралась сначала заехать с ней в неотложную помощь, дальше отвезти к нашему месту встречи, на причал, а потом мчаться к Лори, где мне предстояло вкалывать допоздна.

Мия любила спать со мной, в моей постели, что было нелегко, даже когда она не болела. Во сне она ворочалась, толкала меня, раскидывала руки, часто попадая кулаком мне в глаз. В последние дни из-за заложенного носа, температуры и общего недомогания она постоянно просыпалась по ночам, хныча, и мне приходилось ее утешать. Давным-давно мне не удавалось нормально поспать.

Став матерью-одиночкой, я прошла все стадии постоянно нарастающего утомления. Мне казалось, что я просто плыву по течению, как лодка с поломанным мотором, в густом тумане. Временами туман немного рассеивался: я начинала что-то видеть, думать, могла даже шутить и улыбаться, и на короткий момент чувствовала себя прежней. Но этих моментов стало крайне мало с тех пор, как мы остались одни. Как стали бездомными. С тех пор, как мне приходилось ежедневно сражаться, чтобы не вернуться в приют. Я мысленно готовилась перейти на новую ступень вечной усталости – с началом занятий, которые приходилось совмещать с работой. Я редко задавалась вопросом «как». Я знала только «что» – что должна делать. И делала.

Я позвонила своей начальнице и Джейми, чтобы сообщить, что сейчас стою на парковке у аптеки. Начальнице сказала, что буду у Лори через пару часов – дорога до Джейми, чтобы передать ему Мию, занимала больше часа в один конец. Сам он говорил со мной раздраженным тоном, но я это проигнорировала. Ему не нравилось давать ей лекарства, он не доверял врачам и считал, что во всем виновата подготовительная школа, где она постоянно чем-то заражалась. У меня не было времени спорить с ним тем утром, отчего он только сильней разозлился. Я повесила трубку, коротко сказав, что привезу вместе с ней все нужные лекарства и инструкции, и ему придется их выполнять.

– От этих антибиотиков она только сильнее болеет, – недовольным тоном возражал он. Джейми так говорил каждый раз, когда Мие выписывали их от инфекций носа или ушей. Мне тоже не нравилось давать ей антибиотики, поскольку они лишь маскировали реальную проблему – на самом деле она болела из-за того, в каких условиях мы жили. Но другого выбора у нас не было.

– Просто делай, как сказано, Джейми, – отрезала я и отключилась, закатив глаза. Потом обернулась посмотреть на Мию, сидевшую в детском кресле на заднем сиденье. На ней была красная футболка с мультяшной лошадкой в ковбойской шляпе и черные легинсы с дыркой на коленке. В руках дочка держала новую игрушку для ванны, которую я купила за пять долларов в Уолмарте – Маленькую Русалочку, хвост которой менял цвет с голубого на фиолетовый в теплой воде. Она посмотрела на меня с усталым от недомогания видом. В уголках глаз, красных от конъюнктивита, спекся гной. Я похлопала ее по коленке, немного погладила по ножке, а потом развернулась вперед, сделала глубокий вдох и завела мотор.

Мы ехали на запад по шоссе 20 в сторону побережья. Я ездила по этой дороге от Маунт-Вернона до Анакортса с самого своего рождения. Один участок живо напомнил мне времена, когда я была примерно в возрасте Мии и любила смотреть на звезды по дороге домой от бабушки с дедом. Помню, было Рождество, и я, прищурившись, выискивала среди них красный нос оленя Рудольфа. Мия принадлежала к седьмому поколению нашей семьи, рожденному в этих краях. Я надеялась на фамильные корни, но зря. Они оказались слишком глубокими, слишком дальними. Семейная история ускользала от нас. Я уже устала спрашивать родных, не хотят ли они повидаться с Мией; я мечтала, чтобы у нее были бабушки и дедушки, дяди и тети – такие, как некоторые мои клиенты: с домами, заставленными фотографиями, с номерами детей на быстрых кнопках телефона, корзинками игрушек в углу на случай приезда внуков. Вместо этого нам доставались короткие мгновения взаимного узнавания где-нибудь на улице да воспоминания, сидевшие во мне так прочно, что их можно было считать нашим наследством.

В моменты глубокого отчаяния я обращалась к ним. Хоть я и испытывала благодарность к Джейми за то, что согласился взять Мию на всю неделю, я знала, что мне придется за это расплачиваться. Он превратит ее болезнь в аргумент против меня, вспомнит о ней, когда будет упрекать меня за то, что я слишком много работаю, приводить как одну из причин, почему Мие лучше жить с ним.

– Мама! – позвала Мия с заднего сиденья. – Мамочка!

– Да, Мия, – откликнулась я. Я вела одной рукой, а локтем второй упиралась в дверь машины, зажимая ладонью лоб.

– Можно мне открыть окно? – спросила она сиплым голоском. – Я хочу, чтобы волосы у Ариэль развевались, как в мультике.

Я опустила стекло, уже не беспокоясь о том, насколько дурацкая это просьба. Мне просто надо было на работу. Надо было закончить. Надо было отоспаться.

Мы проехали над каналом, разделяющим континент и остров Уидбей. Я посмотрела направо: нас обгонял старый коричневый «Форд Бронко». Я встретилась глазами с водителем, и он улыбнулся мне, а потом показал пальцем на окно Мии – ровно в тот момент, когда красные волосы вспышкой мелькнули где-то позади.

– Моя Ариэль! – закричала Мия, колотя ногами в спинку пассажирского кресла. Она выставила куклу слишком далеко в окно и нечаянно выпустила из рук.

Я, стиснув зубы, продолжала ехать вперед. Мия ревела так, словно мы раздавили новорожденного щенка. На следующем повороте был светофор, под которым я могла развернуться. У нас есть время, – подумала я. Я могу развернуться, остановиться на противоположной стороне шоссе, выйти, забрать куклу, потом съехать на следующей развязке, проехать под мостом, снова развернуться, и мы вернемся на дорогу. Достаточно разумные размышления для человека, который ведет машину на скорости 120 километров в час, будучи при этом как в тумане от постоянного недосыпа, под рев малыша на заднем сиденье.

– Я вернусь и подберу ее, – закричала я, чтобы Мия, наконец, прекратила издавать эти жуткие звуки. Мое сердце колотилось как сумасшедшее от недостатка сна и двух гигантских кружек кофе, которые я влила в себя тем утром, чтобы хоть немного взбодриться. Уже несколько дней я ухаживала за больным ребенком и отчаянно нуждалась в передышке. Я просто хотела, чтобы крик утих.

Развернувшись, я поехала в левом ряду, то набирая скорость, то притормаживая, и постоянно поглядывая на разделительную полосу. День для сентября выдался неожиданно жарким. Выйдя из машины на разогретый асфальт, я ощутила, как потоки горячего воздуха от пролетавших мимо машин развевают мою любимую зеленую футболку, заметно истончившуюся от постоянной носки. Я склонилась над травой, росшей на разделительной полосе, отчего волосы, собранные в хвост на затылке, упали мне на лицо, так что пришлось держать их одной рукой. Наверное, я выглядела странно, разыскивая куклу среди конфетных оберток и бутылок из-под газировки, наполненных мочой, которые валялись там.

Наконец передо мной мелькнуло ярко-красное пятно. Я подошла ближе – и правда, Ариэль. Точнее, ее голова.

– Черт! – пробормотала я себе под нос и обернулась посмотреть на машину. Сморгнула и внезапно почувствовала неприятную тяжесть в животе. Я не могла вернуться вот так. Мия будет рыдать всю дорогу до Порт-Таунсенда над куклой, которая теперь уже не потерялась, а сломалась. Может, отец как-нибудь ее починит – хотя бы примотает голову скотчем. Тут я увидела хвост, разодранный напополам. И никаких признаков верхней части, с бикини в виде ракушек.

– Черт! – повторила я. Наклонилась подобрать хвост и тут услышала этот звук.

Металлический скрежет и одновременно звон разбитого стекла. Звук, хорошо знакомый по автомобильным авариям, в которые мне случалось попадать подростком. Вот только никогда он не был таким громким.

Машина. Врезается в другую машину. В мою. В мою машину с Мией на заднем сиденье.

Звон издало стекло, находившееся прямо возле головы моей девочки. Оно взорвалось, подобно стеклянному шару.

Я отшвырнула останки Ариэль и с криком бросилась через дорогу.

Это неправда, думала я на бегу. Это не правда. Подбегая к машине, я закричала вслух: Нет! Нет. Нет-нет-нет.

Распахнув заднюю дверь с водительской стороны, я увидела кресло Мии, обращенное ко мне лицом, сдвинутое со своего места. Заднего стекла не было. Дочь смотрела на меня широко распахнутыми глазами, ее рот застыл в безмолвном крике. Я сделала глубокий вдох, и тут она протянула ко мне руки. Под ее ногами пол машины вздыбился, собравшись в гармошку. Ножки в сандаликах она подтянула к груди.

Я отстегнула ремни и почувствовала, как она обхватила руками мою шею, а пятками оттолкнулась от кресла с такой силой, что мы обе едва не повалились на спину. Мия обвила меня ногами, я прижала ее к себе и, заливаясь слезами, понесла прочь.

Машины, двигавшиеся по обеим сторонам шоссе, притормаживали, водители сворачивали себе шеи, чтобы посмотреть на аварию. Я стояла на траве, в десяти шагах от автомобиля, от которого зависела вся наша жизнь, и держала на руках свою трехлетнюю дочку. Мне казалось, что мир вокруг нас закрутился, словно воронка торнадо.

Другой водитель, тощий парень с торчащими волосами, подошел к нам: его машина остановилась где-то в полусотне метров. Левый глаз его заплыл синяком. Под белой рубашкой с короткими рукавами, развевавшейся на ветру, была видна нижняя майка.

– Вы в порядке? – спросил он. И тут увидел Мию. – О господи, она что, сидела в машине?

– Конечно, она сидела в машине, ты, чертов идиот! – заорала я не своим голосом, которого не было у меня никогда раньше. – Как ты мог ударить мою чертову машину? – Он не отвечал. – Как ты мог ударить мою чертову машину? – повторила я. Я выкрикивала это снова и снова, не обращаясь ни к кому конкретно, уткнувшись лицом Мие в плечо. Как такое могло с нами случиться? Как вышло, что мы стоим с ней на шоссе, одни, рядом с разбитой машиной, за которую я до сих пор не расплатилась, которая нужна мне для работы, нужна нам обеим, чтобы выжить? Это была наша машина, не менее важная, чем рука или нога, чтобы мы как-то существовали.

Парень отступил на шаг; я прижалась лбом ко лбу дочки и еще раз спросила, все ли с ней в порядке.

– Все нормально, мама, – ответила она неожиданно спокойно. – У нас все в порядке.

– У нас все в порядке? – переспросила я, хватая воздух ртом. – Все в порядке?

– У нас все в порядке, – повторила она. – Все в порядке.

Я крепко держала ее, чувствуя, как мое тело с паники переключается на горе.

Прохладная рука прикоснулась к моему плечу, и я обернулась, готовая душу выбить из этого парнишки, но тут увидела, что рука принадлежит невысокой блондинке. Ее голос казался таким тихим, что я едва его слышала и не могла понять, что она говорит, но лицо у нее было обеспокоенное.

– Как вы? – спрашивала она.

Я ничего не ответила. Секунду я смотрела на женщину: она казалась мне прозрачной, словно ангел. Что это за вопрос? Как мы? Откуда я знаю! Я едва не потеряла ребенка. Ребенка, которого держу на руках. Ребенка, который сегодня утром погладил меня по щеке и прошептал: «Я тебя люблю». Ребенка, который спал со мной в одной постели и любил блинчики. Этот ребенок мог сегодня умереть.

– Моя дочь, – вслух сказала я, не в силах думать ни о чем другом, и снова зарылась лицом в волосы Мии.

Еще одна машина остановилась на обочине, сразу за черным «Сабурбан» блондинки. Водитель звонил по телефону. Я ничего не могла делать – только стоять, прижимая к себе Мию. Из глаз у меня лились слезы. Моя машина. Она только что погибла прямо передо мной, на обочине дороги. Моя незаменимая машина. Машина, которой мы не могли лишиться. Машина, в которой я так нуждалась, чтобы сохранить работу. Чтобы выжить.

Полицейские, приехав, первым делом расставили аварийные знаки и осмотрели место ДТП. Они спросили меня, что случилось, и внимательно выслушали мой рассказ, во время которого я судорожно хватала ртом воздух. Кто-то из них проверил тормозной след от покрышек, оставленный моей машиной, когда вторая оттолкнула ее влево, по меньшей мере, на полметра. Правое заднее колесо было вывернуто, металлическая стойка покорежена. Внутренности машины все смялись. Кассета выскочила из проигрывателя и повисла на пленке, готовой вот-вот оборваться. Но я не могла оторвать глаз от заднего сиденья, где находилась Мия, и ее детского кресла, стоявшего невероятно близко к разбитому окну и к полу, который поднялся до самых ее ног. В результате столкновения кресло сдвинулось в сторону от окна, и она, удивительным образом, не пострадала.

Один из полицейских достал рулетку.

– Что вы делаете? – спросила я, охваченная новой волной паники.

– Надо определить степень виновности, мэм, – ответил он. – Пожалуйста, отойдите в сторонку.

Степень виновности. Моей вины. Конечно, вина моя. Это ведь я додумалась остановиться прямо на чертовом шоссе и выйти из машины, чтобы поискать чертову куклу, а ребенка оставить внутри, подвергнув смертельной опасности.

Двое врачей выскочили из «Скорой»: один побежал к парню, а второй – к нам. Прибыла еще одна «Скорая», потом пожарный экипаж. Движение по шоссе сузилось до одного ряда; я старалась не обращать внимания на то, как нас рассматривают, выкручивая шеи, словно рыб в аквариуме.

Когда мы с Мией опустились на скамью в карете «Скорой», она отпустила мою шею впервые с того момента, как я ее отстегнула. Врач задал ей несколько вопросов, потом попросил разрешения осмотреть. Он протянул ей игрушечного медвежонка в ночной рубашке и колпаке, с закрытыми глазами и лапками, сложенными вместе, словно для молитвы.

– Понаблюдайте за ней сегодня, – сказал он; его темные волосы, карие глаза и оливковая кожа напомнили мне почему-то о моем брате.

– Если заметите кровоподтеки, или она начнет жаловаться на боль, сразу везите в больницу.

Он снова поглядел на Мию.

– Либо мы можем поехать в «Скорую помощь» прямо сейчас, если хотите сделать рентген.

Я посмотрела на Мию, пытаясь понять, что он говорит, и одновременно представляя, что все могло быть гораздо хуже: что она могла лежать в крови, с переломами, и «Скорая» сейчас мчалась бы в госпиталь. Я покачала головой. Такой визит был чреват неприятными неожиданностями. Я не знала, покрывает ли Медик-Эйд поездку на «Скорой», и уже представляла себе счет на тысячи долларов, который не смогу оплатить. К тому же нельзя было покидать нашу машину – она стала для нас практически членом семьи. В багажнике лежали средства для уборки, от которой зависел весь наш доход. Если с ними что-то случится, мне придется возместить стоимость из собственных денег, которых у меня нет. Я не могу уехать, не зная, что будет дальше.

Мия прижимала к себе медвежонка, разглядывая оборудование «Скорой». У меня перед глазами мелькали картины того, как она могла бы лежать, глядя вверх пустыми глазами, с кислородной маской на лице и запекшейся кровью на волосах, в воротнике, фиксирующем шею. Она протянула руки, чтобы я снова ее обняла. Я понесла дочку назад к машине, достала из сумочки телефон и сделала несколько снимков, пока полицейские решали нашу судьбу.

Один из них подошел ко мне – низенький, лысый, с животом, свешивающимся над ремнем брюк. Он задал те же вопросы, на которые я уже отвечала: почему я остановилась и где, включила ли я сразу же аварийные огни.

– Мэм, мы продолжим расследование, а о результатах уведомим вашу страховую компанию, – сказал он. – Пока неясно, есть ли страховка у водителя, который вас ударил.

У меня подкосились колени. Включал ли мой полис страховое покрытие по вине незастрахованного водителя? Должен был включать. Я до сих пор выплачивала рассрочку за машину. Кажется, это означает обязательное полное покрытие. Да ведь? Я же специально уточняла, правда? Я не могла вспомнить.

Он оторвал верхний лист своего блокнота и протянул его мне вместе с правами, документами на машину и страховым свидетельством.

– Сэр, – сказала я, увидев сумму штрафа – 70 долларов, которая показалась мне бессмысленной и незаслуженной. Посмотрела в его крохотные голубые глазки. – Во что мне это обойдется? В смысле, финансово?

Он поглядел на меня, потом на Мию, которая тоже обернулась и уставилась ему в лицо.

– Не знаю, мэм, – ответил он, раздражаясь, а потом снова протянул мне бумаги, добавив: – Можете подать в суд.

Это означало, что я подам в суд на него. На офицера полиции. На этого бессердечного мужчину, сующего квитанцию плачущей матери, которая едва не лишилась ребенка и не могла позволить себе другую машину, не говоря уже о выплате штрафа.

Я посмотрела на квитанцию – «неправильная парковка», – а подняв глаза, увидела подъезжавший эвакуатор.

– Мэм! За вами кто-нибудь приедет? – спросил офицер. Судя по его тону, он задавал мне этот вопрос уже не в первый раз.

– Я не знаю.

Все, кому я могла бы позвонить, находились на работе, в нескольких километрах пути. Полицейский предложил мне уехать вместе с эвакуатором, но я снова спросила насчет стоимости такой поездки, и он снова сказал, что не знает.

– Почему никто не знает, что сколько стоит? – воскликнула я, опять начиная плакать.

Он пожал плечами и отошел. Пожарный вытащил мой уборочный инструментарий из багажника машины вместе с детским креслом и сумкой Мии с Хэлло-Китти, которую она всегда брала с собой к отцу.

Мы стояли на обочине дороги и смотрели, как нашу машину затащили на эвакуатор. Заднее колесо, вывернутое наружу, волочилось за ней, словно сломанная нога. Рядом с нами на траве стояли моющие средства, мешок с тряпками и две сломанных ручки для швабры. Мия по-прежнему цеплялась за мою шею. Что ж, все было ясно. Нас собирались оставить тут.