14 октября 1941 года

– Почему он не может пойти вперед на три клетки, а потом на одну вбок? – спросил я.

– Потому что такие правила, Миша, – ответил папа. – Конь может передвигаться на две клетки вперед и на одну вбок или на одну вперед и на две вбок.

– В шахматах слишком много правил, мне правила и в жизни надоели. Давай просто в шашки поиграем?

Папа оглянулся на маму – она сидела в кресле и штопала дыры в наших носках. Раньше мы покупали новые. Раньше мы много чего делали – например, гуляли по набережной, а теперь это запрещено. Лучшее место в Праге, и его у нас отняли.

Мама как-то почувствовала, что папа смотрит на нее, и подняла глаза от синего носка, с которым возилась. Пожала плечами.

– Миша! – Папа снова повернулся к кухонному столу, за которым мы оба сидели. – Предлагаю так: еще десять минут шахматы, а потом поиграем в любую игру по твоему выбору. Годится?

– Слишком сложно, – ответил я, пытаясь поставить одну свою пешку на голову другой. Разумеется, она упала и сшибла еще несколько шахматных фигур.

– Верно, – сказал папа, устанавливая фигуры на место. – Это очень сложная игра, очень. Но и очень красивая. И она тебя научит думать, а это…

Я пытаюсь вслушаться в его слова, правда пытаюсь, но почему-то не получается. А с утра, когда мы сговаривались с папой, что к четырем часам он будет дома и мы поиграем, я так радовался. Единственное хорошее во всех этих переменах – папа больше времени проводит с нами. Я-то рассчитывал поиграть в карты, во что-то, что у меня получается. Но последнее время папа хочет играть только в шахматы. А они слишком сложные.

– И почему, – перебиваю я папу на полуслове, – если король – самая главная фигура, он ходит только на одну клеточку? Что это за король, если он ходит почти как пешка?

Папа взял в руки ферзя.

– Хочешь, дам тебе фору? – Он отставил ферзя в сторону. – Буду играть без ферзя.

Была бы Мариэтта дома, вдвоем мы бы уговорили папу поиграть в карты, в марьяж – лучшую на свете игру.

Я тоже обернулся к маме, надеясь на ее поддержку, но мама сказала:

– Миша, знаешь ли ты, как играл футболист Ондржей Пуч…

– Антонин, – поправил я, тряся головой и закатывая глаза.

Папа встал и отошел к раковине. Наверное, попытается еще раз заварить чай тем пакетиком, который использует уже второй день.

– Знаешь ли ты, как играл футболист Антонин Пуч, когда только начинал?

– Как?

– Из рук вон скверно.

Папа засмеялся.

– Очень смешно, – проворчал я. – И что?

Вечно они вот так, вдвоем, берут меня в клещи.

– Миша, – сказал папа, возвращаясь к столу. – Когда я начинал изучать право, мне казалось, я тону. Не мог ни в чем разобраться. Готов был сдаться, и тут…

В дверь дважды резко постучали. Папа умолк.

Мама замерла с иголкой в руках. Я переводил взгляд с нее на папу и обратно и ничего не мог понять по их лицам.

– Открыть дверь? – предложил я.

Снова постучали дважды, громче.

Папа поставил кружку на стол. Подошел к двери и открыл. Два немецких офицера, не спрашивая разрешения, вошли в комнату.

– Карл Грюнбаум? – спросил старший.

Оба огромные. Папа им едва до подбородка. В одинаковых темно-серых мундирах, начищенные черные сапоги чуть не до колен. У каждого на груди черный железный крест и на кончиках воротника – по две разные нашивки. И на одной из нашивок у каждого – то ли две буквы S, но острые, как зигзаги, то ли две молнии.

Значит, эсэсовцы. Что они тут делают? И как их прогнать? На миг горло сжимается, я даже перестаю дышать. Стараюсь сглотнуть, осторожно, чтобы они не заметили.

– Да, это я, – отвечает папа, слегка наклонив голову.

Я чувствую, как тоже пытаюсь кивнуть, но голова не двигается. Сглотнуть тоже не получается, надо сначала откашляться. Но я решил лучше перетерпеть, задержать дыхание.

У задавшего вопрос на воротнике нашивка с тремя квадратиками по диагонали, почти как на игральной кости. У другого, молодого и еще более рослого, только один квадрат посередине. На фуражках у них, кажется, орел, а под ним – это я хорошо разглядел – череп.

Не поворачивая головы, младший офицер внимательно осматривает всю комнату. На мне его взгляд не останавливается. Будто я мебель, а не человек.

Я решил расставить аккуратно мои пешки, хотя они и так стояли в ряд. Попытался выдохнуть через нос, и на этот раз получилось. Заодно расхотелось кашлять.

– Пойдете с нами, – сказал первый офицер.

Я думал, папа что-то скажет, задаст вопрос, как-то отговорится. Он же самый умный на свете, а эти нацисты, хоть и здоровенные, с виду довольно-таки тупые. Почему он не предложит им сесть? Мы с мамой можем пойти прогуляться, а он пусть хорошенько с ними поговорит.

Но папа ничего не сказал, молча подошел к шкафу, снял с вешалки свой пиджак. Надел, поправил простой белый воротничок и завязал галстук. Все это время он смотрел на маму, но оба они молчали. Завязав галстук, папа несколько секунд постоял. Он просто стоял посреди комнаты, и больше ничего. Чуть ли не улыбался. Эсэсовцы с каждой секундой как будто росли во все стороны. И да, точно, это черепа у них на фуражках.

Я обернулся к маме. Иголка и нитка застыли в воздухе, мамины руки не двигались. Я хотел было сказать, что согласен играть с папой в шахматы не десять минут, а сколько он захочет, но тут папа сам сказал:

– Я готов.

Все трое развернулись и вышли. Папа – самым последним, он закрыл за собой дверь. Я слушал, как они спускаются по ступенькам. Почему я не слышал их раньше, когда они поднимались?

Шаги стихли.

– Что ж, – после долгого молчания заговорила мама. – С носками я разберусь потом. Хочешь… хочешь, сыграем в шашки?

– Куда пошел папа? – спросил я.

– Точно не знаю, – ответила мама. – Но, конечно… – Она отошла к раковине и налила себе воды. Попила и еще постояла там, спиной ко мне. – Конечно… – повторила она, возвращаясь ко мне, – он расскажет нам, когда вернется.

– Он попал в беду?

Мама провела пальцами по моим волосам, перебирая их, словно расчесывая. Она знает, что я этого не люблю.

– Что с ним будет?

– С чего ты взял, что он попал в беду? – спросила мама и отошла к шкафу, дверцу которого папа так и оставил открытой. Мама что-то задержалась там – странно, ведь она прекрасно знает, где лежат шашки, да и вещей у нас теперь немного. Наконец она вернулась с коробкой в руке.

– Ну? – улыбнулась она. – Какие ты выбираешь?

Я хотел черные, но тут заметил папиного ферзя, брошенного на краю стола. Королева, самая сильная фигура в шахматах, оказалась вдруг такой беспомощной. И рядом с ней – никого, только кружка прозрачного чая.