Эпилог

Прага, Чехословакия

17 декабря 1945 года

– Миша! – крикнула мама из кухни. – Тебе письмо.

Я бросил спортивный раздел газеты и выбежал в коридор. В коридор квартиры в нашем старом доме. В Голешовице. Квартира другая, но дом тот же самый, что уже неплохо.

Мама стояла у разделочного стола в ярком новом платье. Похоже, она только что накрасила губы темно-красной помадой. Она протянула мне конверт. Забирая письмо, я заметил, что мама немного печальна. Может, на нее так действовала почта: в те дни мы получали куда больше плохих известий, чем хороших. О людях – обо всех тех, кому, в отличие от нас, не удалось вернуться. О Густаве, об Иржи, почти обо всех нешарим. «Восток» оказался намного страшнее, чем мы могли себе представить.

А тут еще несколько недель назад пришло письмо с сообщением, что все имущество, какое мама успела отправить в Лондон после начала войны, пропало вместе со складом, в который угодила немецкая бомба.

Мама немного поплакала, потом утерла слезы и велела нам радоваться тому, что у нас есть. Она последнее время часто повторяла эти слова, но по ее лицу я видел, что она сама не вполне в них верит или еще не научилась верить. Мало того: некоторые люди в Праге, у кого хранились наши вещи, не очень-то обрадовались нашему возвращению, а иные и вовсе пытались отрицать, что мы им что-то оставляли. Мариэтта сказала мне, в Праге ходит тупой анекдот, заканчивающийся словами: «Не везет: мой еврей тоже вернулся».

Я глянул на обратный адрес: Брно. То самое письмо, которого я ждал. Я чуть было не вскрыл конверт, не сходя с места, но решил потерпеть.

– Посмотреть на тебя, можно подумать, ты получил известие, что тебя приняли в сборную, – пошутила мама.

– Пойду прогуляюсь, – сказал я. Пусть день не самый теплый, но светит солнце – мне этого достаточно.

– А домашнее задание?

– А что с ним?

– Тебе в школе что-нибудь задали? – Мама уперла руки в боки.

– Что-то есть, – сказал я.

– Что-то?

– Ну да.

– И когда ты собираешься это делать?

Я накинул куртку, прихватил несколько орехов из миски на обеденном столе и ответил:

– Я прекрасно прожил почти три года без домашних заданий; ничего не случится, если и оно подождет еще пару часов.

Мама подошла и натянула мне на голову шерстяную шапочку.

– Не простудись, Миша.

Она привстала на цыпочки – наконец-то я ее перерос – и поцеловала меня в щеку.

– Ты же скоро вернешься?

– Конечно, – сказал я и пошел.

Пройдя пару кварталов, я встретил Мариэтту. Она шла с каким-то парнем, я его не знал. И не очень-то мне обрадовалась.

– Привет.

– Привет.

Несколько секунд мы смущенно таращились друг на друга.

– Что в школе? – спросила она.

– Нормально, – сказал я. – Неплохо.

Я глянул на парня. Высокий, широкоплечий. Он слегка улыбнулся и коротко мне кивнул.

– Это Руди, – представила его наконец Мариэтта.

– Привет, – сказал я.

– Это мой брат Миша.

– Рад познакомиться. – Голос у него оказался неожиданно взрослый, мужской.

Мы еще чуточку постояли молча, потом Мариэтта наклонилась к моему уху и шепнула:

– Маме не говори, ладно?

– Ладно, – сказал я и пошел дальше. Оглянулся на миг: они шли вместе в противоположном направлении.

Сегодня не суббота, и даже в субботу я бы не пошел в Староновую синагогу. Но почему бы не пройтись тем же маршрутом, каким мы когда-то гуляли с папой. Тем более в такой день. Деревья уже по большей части голы, но солнце старается изо всех сил и его лучи так играют на глади реки, что хочется насвистывать.

Я иду и насвистываю, прямо на ходу выдумываю новые мелодии, стоило бы их записать. Впрочем, для этого мне бы пришлось сначала научиться нотной грамоте. Но какая разница! Иду и насвистываю и похлопываю по внутреннему карману куртки, не испарилось ли каким-то образом письмо. Взгляд мой сам собой обращается к замку, а по ту сторону замка, хоть отсюда и не видно, район Стршешовице. Я попал туда несколько месяцев назад, в мае – до сих пор не верится, как это все произошло: только что в лагерь въехали советские танки – и вот, в тот же самый вечер, я вместе со Зденеком Тауссигом, одним из лучших футболистов комнаты 1, и со всей его семьей еду в телеге назад в Прагу.

Зденек работал в Терезине с парой старых лошадок, пахал на них, вывозил мусор и даже отвозил мертвые тела в крематорий (наци не утруждались нас хоронить). Как только явились советские солдаты, Зденек взял своих лошадей и уехал из лагеря. Усадил в тележку родителей и сестру, сложил туда же их скудные пожитки. Они увезли с собой и выпуски журнала «Vedem», который издавали мальчики в комнате 1. Когда из всей комнаты остался один только Зденек, он закопал все их журналы в землю, а потом, перед отъездом, откопал. Надеюсь, когда-нибудь кто-то их прочитает.

Мама, не желавшая, чтобы я лишнюю минуту задерживался в этом ужасном месте, попросила отца Зденека взять с собой и меня. Он согласился. Мы ехали всю ночь, тощие лошадки цокали неторопливо, словно мы забавы ради вздумали покататься при луне. В довершение всего, когда мы добрались до Праги, нам со Зденеком пришлось спать в какой-то конюшне – несколько ночей подряд, пока его семья искала жилье.

Вот только мама никак не могла предвидеть, что, едва я уеду, лагерь закроют на карантин из-за тифа. К счастью, семья Зденека позволила мне жить с ними, пока маме и Мариэтте не разрешили наконец выехать из Терезина. Два с половиной немыслимых года в Терезине просто должны были увенчаться такой странной развязкой.

Я свернул на Чехов мост. Здесь ветер дует сильнее. Мне это не мешает. Я решил, что это будет мой новый ритуал: как получу письмо от Франты, буду читать его именно здесь.

Я прошел до середины моста, вспоминая свою тайную детскую игру – обогнать как можно больше прохожих. Теперь я в это не играю. Мне достаточно просто наблюдать за людьми. Как они едут на своих новых машинах, прогуливаются в новых ботинках, надевают новые шляпы. Я все еще привыкаю ко всему этому, к Праге 1945 года. Хорошо, что ни немцы, ни союзники ее не разбомбили.

Я шел неторопливо, до самой середины моста, до точки, где невозможно определить, который конец ближе. Отсюда, кстати говоря, открывается лучший вид на замок. Кое-кто из нешарим уславливался: после войны встретимся тут, на этом самом мосту. Но я приходил сюда уже много раз и не застал никого. Я все равно приходил снова и снова, хотя понимал, что вряд ли тут появится кто-то из знакомых мальчиков. Для моих сверстников транспорт всегда означал газовую камеру.

Газ, потом в дымовую трубу. Так наци убивали нас и избавлялись от трупов. Не знаю зачем, но эта фраза часто вертелась в моей голове: «Так наци убивали нас и избавлялись от трупов». Сама собой выскакивала. И все-таки я не мог до конца в это поверить.

Я вытащил из кармана куртки письмо, вскрыл конверт, вынул лист и, бережно сжимая лист в одной руке, другой сунул конверт в задний карман брюк.

Брно, 14 декабря 1945 года

Дорогой Миша!

Я прочел твое сильное, искреннее письмо, и, думаю, понял, что ты хотел мне сказать. Должен признать: в глубине души я горжусь тем, чего сумел добиться немалым трудом. Нешарим – не просто слово, это идея, которая объединила группу друзей и которая сохранилась в каждом из вас – в каждом, кому посчастливилось уцелеть. Но я скажу тебе, дорогой Миша, что твоя оценка времени, проведенного нами в Терезине, далека от объективности. Для тебя все сложилось более или менее благополучно, вокруг были твои товарищи, так что можно было не слишком тревожиться.

Но не забывай: Терезин был концентрационным лагерем, в ворота которого входили все новые и новые узники, а потом их отправляли на смерть. Это место, где люди умирали с голоду, где их вешали, где они ежеминутно зависели от прихоти своих хозяев. Теперь ты, конечно, уже знаешь о том, что там происходило, и поэтому понимаешь: наш корпус был маленьким островком спокойствия, мы сознательно поворачивались спиной ко всему происходившему и думали лишь о собственных интересах, о своем будущем, а на все остальное почти не обращали внимания.

Тем временем в самом Терезине погибло почти 35 000 человек, а из тех, кого отправили в другие лагеря, мало кто вернулся. В этом смысле мне повезло неслыханно. Я попал в Аушвиц, но избежал газовой камеры.

Терезин с его мощными крепостными стенами и прекрасными горными видами оставался местом жестоким и страшным даже после того, как нацисты превратили его в показательный лагерь, в инструмент пропаганды, чтобы обмануть Красный Крест. Я рад, что ты не ощущал кандалы так явно, как многие другие, но, когда ты пишешь: «Как бы я хотел вернуть те времена, когда мы были нешарим», я отвечаю: «Очень надеюсь, что эти времена никогда не вернутся». И я надеюсь, что скоро в твоей жизни появятся новые переживания и воспоминания, столь же дорогие тебе, но уже за пределами этой скорбной тюрьмы.

Возможно ли это? Думаю, да.

Например, такое вполне может случиться в летнем лагере или просто в компании близких друзей. Конечно, вы, мальчики, уже не будете связаны друг с другом так же крепко, как это было в Терезине, не будете так же сильно зависеть друг от друга. Вспоминаю первые недели в корпусе, когда не было единения, каждый был сам по себе, и все такие разные, а родители вмешивались и не давали нам самостоятельно развиваться. Тогда никто еще не понимал, как важно ограничить участие родителей, чтобы мы смогли осознать, что требуется нам самим, и следовать собственным целям. Вот как росла наша солидарность.

В наше время родители отвозят ребят в летний лагерь, думая только об интересах собственных детей. Они не доверяют даже тем людям, кому поручено заботиться об их детях. Но, возможно, вскоре начнут появляться совсем новые молодежные группы из преданных общему делу ребят – таких как ты. Подумать только, мои мальчики столько всего могли бы сделать… но я каждый день говорю себе: не нужно без конца к этому возвращаться.

Восемьдесят мальчиков прошли в разное время через комнату 7. Выжило одиннадцать. По меркам Терезина это почти невероятный успех. Но если сравнивать Терезин с Аушвицем (Терезин, как мы все теперь знаем, был всего лишь загоном перед настоящей бойней, перед Аушвицем) – хотя нет, Миша, думаю, их не надо сравнивать.

А наша клятва, которую мы не забудем, – надеюсь, ты слышишь ее и в этих строках. Лучший способ сохранить верность нешарим – воплотить в жизнь все то, во что я верил, во что верю до сих пор. Ты это сумеешь, и ты сумеешь много больше, нет причин в этом сомневаться. Не беспокойся, рано или поздно мы, конечно, встретимся. Я готовлюсь к этой встрече, но и немного ее боюсь. Наверное, моя любовь к нешарим слишком велика.

Дорогой Миша, скоро наступит новый год и завершит эту главу нашей великой повести. Перед нами – бескрайние просторы, полные больших возможностей и еще большей ответственности. Перелистни страницу, так будет правильно. Это не помешает тебе хранить верность, не означает забвение прошлого. Ты будешь помнить всегда, и эта память даст тебе силы на целую жизнь. А ведь жизнь – борьба, это правда.

Обещай мне никогда не сдаваться.

Желаю тебе всего лучшего в новом году.

Твой

Франта

P. S. Передавай приветы матери и сестре. Я обязательно сообщу тебе, когда соберусь в Прагу, чтобы мы смогли наконец повидаться.

Я перечитал письмо еще дважды, с каждым разом голос Франты все отчетливее звучал в моей голове. Я немного поспорил с ним, лишь затем, чтобы в очередной раз признать: почти все, что он говорит, оказывается правдой.

Подняв наконец глаза, я с некоторым удивлением понял, что стою на мосту посреди Праги. С минуту я не мог сообразить, куда идти и что делать. Оба конца моста равноудалены от меня. Сколько же всего мне надо сделать, сколько всего увидеть! Вдруг мной овладело странное и непреодолимое желание: я должен прожить прекрасную жизнь, полную подвигов столь необыкновенных, что я их пока и вообразить не могу.

Я смотрю на замок, слушаю пение птиц, чувствую ветер на своем лице, и этот же ветер гонит рябь по воде. Во второй половине дня похолодало, ну и пусть. Впереди зима, но это меня не тревожит.

Я вытащил конверт, вложил в него письмо, убрал конверт в карман и пошел домой. Я отстал от школы почти на шесть лет; это серьезное отставание, когда тебе пятнадцать. Итак, вот мой великий героический план: доделать домашнее задание, до последней страницы, к ужину.

А дальше – кто знает?