24 сентября 1944 года

Как только пронесся этот слух, я сказал Томми, что надо бежать, сейчас же. Конечно, всего лишь две женщины сплетничали на улице, но рисковать нельзя.

– У нас еще одна доставка! – напомнил он.

– Подождет, – сказал я.

Мы поспешно отогнали тележку к пекарне, чуть не сбив по дороге пару человек, и оставили там, не тревожась даже о том, что она на треть была заполнена булочками для Ганноверского корпуса – одного из мужских корпусов. Если эти женщины говорили правду, уже не было смысла везти туда хлеб.

Томми и я со всех ног помчались через гетто. По лицам как минимум половины людей, мимо которых мы пробегали, я видел, как стремительно распространяется этот слух. Прошло уже больше пяти месяцев с тех пор, как отправили последний транспорт, и от этого новый слух казался почему-то особенно ужасным.

Я ворвался в нашу комнату. Франта сидел за столом, вокруг него – примерно половина ребят, кто прибежал туда еще раньше меня.

– Это правда? – выговорил я, запыхавшись.

Никто не ответил, но я и так понял. Почти все ребята плакали, и никто ничем не занимался – никто не играл, не читал, даже между собой не разговаривали. Лица у всех застыли, и сами они оцепенели – за исключением Кикины, который равномерно молотил кулаком по столу.

А сам Франта сидел как будто погруженный в себя. Взгляд его метался туда-сюда, на лоб набегали морщины, разглаживались и снова набегали. Грудь вздымалась, когда он делал глубокий вдох. Он на несколько мгновений задерживал дыхание, закрывал глаза, потом выдыхал.

– Правда? – повторил я, протискиваясь к столу между Феликсом и Лео.

Гануш кивнул.

– Когда?

– Завтра, – ответил Шпулька. – Начнется завтра.

– Займет несколько дней, – заговорил наконец и Франта. – Пять тысяч человек за один день вывезти невозможно.

– Пять тысяч?

– Всех мужчин от шестнадцати до пятидесяти пяти лет, – пояснил Гануш. – Всех до одного.

– Наверное, собираются где-то новый рабочий лагерь устроить, – сказал Шпулька.

Так вот почему половины ребят тут нет. Отправляют всех отцов. Отца Павла, Эриха, Коко и еще кого-то. Все ребята будут теперь как я. Ну, вроде того.

– Не уезжай! – вырвалось у меня, прежде чем я сам понял, что говорю. – Только не ты.

Почему-то, услышав это, Кикина разревелся.

– Это не я решаю, – сказал Франта. – У меня нет привилегий, я…

– А Гонда? – напомнил я. – Начальник твоего начальника? Пусть вычеркнет тебя из списка. Он ведь может. Ты лучший среди мадрихов.

Фанта усмехнулся:

– Ну да, если бы сам Гонда не отправлялся с тем же транспортом…

Обычно, когда я плачу, а плачу я редко, я заранее чувствую, как подступают слезы, могу с ними бороться и чаще всего побеждаю. И, даже если иногда не побеждал, хотя бы у меня было время приготовиться, уйти куда-то, где я мог поплакать в одиночестве. А тут вдруг это произошло мгновенно. Лицо Франты расплылось передо мной, и мне срочно понадобилось высморкаться. А, плевать. Когда все ревут, чего мне стесняться?

Дверь распахнулась, вошел Павел, покусывая нижнюю губу.

– Как они? – спросил его Франта.

Павел пожал плечами.

– Погоди! – сказал я. – А наша комната? Кто будет с нами жить?

Все головы разом повернулись к Франте.

– L417 расформируют.

– Что?

– Почему?

– Не могут же они вот так…

– Большинство из вас, – продолжал Франта ровным тоном, словно сообщая время дневной поверки, – будет жить с мамами. Говорят, будет обустроен и новый детский корпус.

– А Программа? – спросил Эрих.

– Те, кто останется, приложат все усилия, чтобы ее продолжить, – сказал Франта.

– Нет! – крикнул Кикина. – Это нечестно! Нечестно!

Он вскочил, ухватился за одну из лестниц и стал ее трясти, но лестница стояла как стояла. Тогда Кикина принялся ее пинать.

С полминуты я следил за ним, но, когда под ударами Кикины дерево затрещало, отвернулся.

– Кикина! – строго сказал Франта. – Перестань.

Еще пара пинков, и Кикина оставил лестницу в покое, рухнул на нары. Франта поднялся и пошел к своей постели. Вытащил снизу небольшой чемодан и начал паковаться. Судя по доносившимся отовсюду звукам, плакали уже все, кто до сих пор как-то держался. На миг Франта остановился, я видел, как у него заходили желваки. Простояв мгновение неподвижно, он захлопнул чемодан и вернулся к столу, но на этот раз садиться не стал.

– Шпулька! – сказал он.

– А?

– Какие здесь правила?

Шпулька не отвечал.

– Какие правила у нас в комнате, Шпулька?

Шпулька шмыгнул носом и утерся рукавом.

– Каждое утро застилать постель.

– Что еще?

– Искать клопов.

Франта кивнул.

– И… следить, чтобы в туалете было чисто. Кто-то должен там мыть.

– Хорошо, – сказал Франта. – Что еще? Пусть кто-то другой продолжит.

– И за собой следить, – сказал я. – Быть чистым.

– Это все? – Франта почти улыбался. – Нешарим – просто чистюли, больше ничего?

Мы переглянулись, как переглядывались, когда кто-то из бывших профессоров задавал сложный вопрос из истории или естественных наук.

– Больше ничего? Всё сказали?

– Быть добрым ко всем, – спохватился Феликс.

– Делиться, – сказал Педро, – даже когда это трудно.

– Не опаздывать, – прошептал Кикина, уткнувшись в матрас.

Несколько ребят засмеялись.

– Работать в команде, – сказал Карп.

– Не обзываться, – сказал Феликс, – не придумывать обидные прозвища.

Франта кивал в такт ответам.

– Вот видите, – сказал он, – вы уже сможете обойтись без меня, вы уже сами…

– И держаться вместе, – сказал я. – Но что же это такое? – Я почувствовал, как к горлу подкатывает ком, но все же выговорил: – Ты не держишься вместе с нами, Франта. Ты уезжаешь.

– Да! – подхватили мальчики.

Франта протиснулся между Шпулькой и Феликсом и снова сел. Феликс расплакался уже во весь голос, Франта обнял его. Феликс громко застонал, а я позавидовал – хотел бы сидеть на его месте. Феликс вывернулся от Франты, уронил голову на стол, на скрещенные руки. Франта погладил его по спине.

– Знаете, – заговорил Франта, – у меня был двоюродный брат Саша. На девять лет меня старше. Он жил в Праге, а я в Брно, так что виделись мы нечасто, но при встрече я всегда думал: «О, Саша такой взрослый». Одно из первых моих воспоминаний – его бар-мицва. Для меня тогда особой разницы не было, тринадцать лет ему или двадцать пять, – большой! А когда мы играли в футбол, мне казалось, я играю с членом национальной сборной. Потом и у меня была бар-мицва, а он произносил речь, как старший в поколении. Как взрослый. Мой старший брат Саша.

Но знаете, когда мы увиделись в последний раз, в 1939 году, я впервые подумал: он всего на девять лет старше меня. Всего. Потому что к тому времени я тоже стал взрослым. И эта разница в возрасте уже не имела особого значения.

Франта поднялся и обошел стол.

– Скоро и вы станете взрослыми. Все вы. Скоро мы будем на равных. Через несколько лет – представьте, вы идете по улице, на работу, небось и с галстуком на шее. Вы будете носить галстук, не смейтесь, это ждет даже лучших из нас. Идете и встречаете своего старого друга Франту. И мы решаем выпить по пивку. – Франта похлопал меня по плечу. Хоть бы не убирал свою руку, никогда. – Выпить по пивку, как полагается взрослым мужчинам, приятелям.

– Пиво противное, – сказал Кикина.

– Эта комната называется комнатой мальчиков, – продолжал Франта. – Но вы не мальчики, уже нет. За последние годы вы перестали быть детьми. Нацисты украли у вас годы вашего детства. Теперь вы уже мужчины, и вы знаете это. Вы мужчины и будете мужчинами, даже когда я уеду. Я всего лишь один из нешарим, а нешарим – гораздо больше, чем тот или иной человек. Нужно только поддерживать друг друга и помнить, как у нас принято поступать. Вот и все. Вы справитесь без меня, слышите? И, кстати говоря, – глаза Франты расширились и он сделал глубокий вдох, – драться подушками тоже не забывайте. Хоть вы теперь и взрослые.

Он подошел к лестнице и вскарабкался на верхние нары.

– Вот вы все передо мной, нешарим, – сказал он и откашлялся. Все молчали, пока Франта не заговорил снова. Глаза его покраснели. – Я люблю вас всех. Как родных братьев. Всех до единого. Обещайте, что будете об этом помнить. Обещайте мне.

Все замерли. Некоторые из нас еще плакали, но уже немногие.

– Франта, – заговорил наконец Феликс. – А твой двоюродный брат Саша… он здесь? В Терезине?

Франта не ответил. Он закусил щеку и несколько раз моргнул.

– Рим, рим, рим, темпо нешарим, – прошептал он.

Прошептал так тихо, что я не сразу разобрал, пока Франта не прошептал во второй раз, так же тихо:

– Рим, рим, рим, темпо нешарим.

– Рим, рим, рим, темпо нешарим, – несколько голосов присоединились к нему.

– Рим, рим, рим, темпо нешарим, – подхватил и я. Наш шепот по-прежнему едва слышен.

– Рим, рим, рим, темпо нешарим, – повторяют уже все, но шепотом. И почему-то шепотом эти слова звучат еще мощнее, чем прежде. Мощнее, чем даже в тот день, когда мы орали их во всю глотку, выиграв футбольный чемпионат.

Я закрываю глаза и слышу, как все вокруг повторяют, каждый в отдельности и все вместе, наши голоса сливаются, но все же не теряются в хоре:

– Рим, рим, рим, темпо нешарим.

Кикина, Пудлина, Павел, Брена, Карп.

– Рим, рим, рим, темпо нешарим.

Шпулька, Феликс, Педро, Эрих, Экстрабурт, Кали.

– Рим, рим, рим, темпо нешарим.

Гриззли, Паик, Густав, Крыса, Франта и я. И мы уже кричим:

– Рим, рим, рим, темпо…

Громкий стук прервал нас. Это дверь ударилась о стену. Я открываю глаза. Эрих, с красными, мокрыми от слез щеками, гневно щурясь, орет:

– Так нечестно! Нечестно, нечестно, нечестно!

Франте пришлось уйти, ему с кем-то надо было поговорить. Без него в комнате слишком грустно, так что я пошел в Дрезденский корпус повидаться с мамой и Мариэттой. Терезин казался одновременно и заброшенным, и полным суеты. Люди носились во все стороны, только никто ни с кем не разговаривал, даже не смотрели друг на друга.

– Извините, – обратился я к женщине, которую, кажется, здесь встречал, но имени ее не запомнил. – Вы не знаете, где моя мама?

– Наверху, – сказала она, ткнув пальцем. – Я видела, как она пошла туда за твоей сестрой. На чердак.

– На чердак? – удивился я. – Зачем?

Но женщина вместо ответа объяснила мне, как туда подняться.

Еще на лестнице, на верхних ступеньках, я услышал, как кто-то громко, во весь голос, орет:

– Ни за что! Положи его на место!

Неужели мама?

– Отстань от меня!

Теперь Мариэтта. Совершенно точно.

Я замер на месте – не потому, что захотел спрятаться, но уж очень меня эти голоса напугали. Никогда не слышал, чтобы мама или сестра так злились.

– Я не допущу! – кричала мама. – Ты меня слышишь? Ни в коем случае.

– Ты меня не остановишь!

После этого обе они замолчали. Я слышал только тяжелое дыхание, стоны, глухие удары – несколько раз. Поднялся на последнюю ступеньку и повернул, чтобы попасть на главный чердак. Мама и Мариэтта распростерлись на полу. Мама вцепилась в чемодан, Мариэтта пытается его отобрать. Вокруг целые горы чемоданов, ими завален почти весь чердак. Несколько сотен по меньшей мере, аккуратными столбиками от пола до потолка.

– Отдай! – вопила Мариэтта. – Это мой чемодан! Отдай!

– Что происходит? – спросил я.

Обе они оглянулись на меня так, словно я застиг их за чем-то неприличным. На миг мне даже показалось, что мама тут я, а они – дети.

– Из-за чего вы деретесь?

Мама поправила волосы, встала, разгладила на себе платье. Мариэтта ринулась к чемодану. Мама успела его перехватить.

– Все в порядке, Миша, – сказала она. – Иди в комнату. Я скоро приду. Расскажешь мне, как прошел день.

– Зачем Мариэтте чемодан? Куда она собралась? Транспорт ведь только для мужчин.

– Она никуда не едет, – ответила мама очень спокойно, но каким-то странным голосом.

Тут подскочила Мариэтта и выхватила у нее чемодан.

– Я еду с Густавом! – заявила она и двинулась в мою сторону.

– Останови ее! – приказала мама. – Останови ее, Миша, пожалуйста.

– Погоди, Мариэтта, погоди! – сказал я, поднимая руки. – Что ты делаешь? О чем спор?

Мариэтта уже прошла мимо, но остановилась и, не оборачиваясь, ответила:

– Густава отправляют с этим транспортом, и я вызовусь ехать с ним.

– Мариэтта! – сказала мама и заплакала. – Мариэтта! Прошу тебя… умоляю…

Мариэтта молчала. Я подыскивал слова, но не мог найти и боялся ляпнуть что-нибудь – тогда она уйдет. А мама плакала, хотя и старалась стоять прямо, во весь рост, и лицо сделать такое, будто она не плачет.

– Я люблю его, – все так же стоя к нам спиной, сказала Мариэтта. – Я хочу быть с ним. Я сама вызовусь. И точка.

– А как же… мы? – спросил я.

Я видел, как плечи Мариэтты поднимаются и опускаются с каждым вздохом.

– Я хочу быть с Густавом.

И она двинулась вниз по лестнице.

Мама проскочила мимо меня и схватила Мариэтту за руку.

– Хоть один человек написал? – спросила она Мариэтту.

– Отстань! – буркнула Мариэтта, сбрасывая мамину руку и делая еще шаг вниз.

– Хоть один человек написал? – повторила мама так медленно, что каждое слово превращалось в отдельное предложение. – Алена? Нина? Берта? Кто-нибудь? Дита, Марцела, Эва, Гелена, Моника? Ты получала письма? Хотя бы от одной из подружек? Пять месяцев, Мариэтта. Они уехали пять месяцев назад. Мы получили одну открытку от Луизы. Одну. Где строчки идут вниз, Мариэтта…

– И что? – Мариэтта обернулась и презрительно глянула на маму и меня. – Что? По-твоему, их расстреливают по прибытии транспорта, что ли? Если б хотели, они бы нас тут расстреляли, поезда им для чего-нибудь еще могут пригодиться. Сама подумай. А я поеду с Густавом. Все.

Она развернулась и снова зашагала по ступенькам.

– В прошлый раз, когда один из нас согласился пойти с ними, – быстро проговорила мама таким тоном, что у меня сильно забилось сердце, а ноги Мариэтты сами собой остановились, – в прошлый раз, когда один из нас ушел с ними…

Мамина рука взметнулась к губам, и я снова услышал всхлип.

– Мариэтта! – шепотом позвала мама. – Если ты уедешь, если я никогда больше тебя не увижу…

– Не надо, – сказала Мариэтта, – это не то же самое… Ты не…

– Мариэтта! – повторила мама и спустилась по ступенькам к ней. Обняла Мариэтту сзади. – Если ты любишь его и он тебя любит, – ласково заговорила она, – оставайся здесь, пусть он знает, что ты в безопасности. Здесь ты в безопасности. Здесь плохо, но ты в безопасности. А если там все так хорошо, как он думает, то, когда все кончится, вы друг друга найдете. И никто не помешает вам друг друга любить. Правда же? Разве ты не хотела бы, чтобы он остался, если бы отправляли тебя? Разве ты не хотела бы, чтобы он был здесь, в безопасности?

Мариэтта не отвечала, мама не отпускала ее. Так мы все стояли, пока не прошла по меньшей мере минута. Потом Мариэтта уронила чемодан, а сама спустилась до нижней площадки и захлопнула за собой дверь.

Мама села на ступеньку прямо там, где стояла. Так что я поднял чемодан, отнес его на чердак и положил на стопку почти одинаковых чемоданов. И постоял там какое-то время, пока не убедился, что мама перестала издавать эти жуткие звуки. Никогда раньше я не слышал от нее таких и хотел бы надеяться, что еще долго, очень-очень долго не услышу.