23 июня 1944 года

– Итак, что вы скажете, когда вам дадут эти банки? – спрашивает нас незнакомый еврей, то и дело дотрагиваясь до ссадины на щеке. Мы все ждем гостей.

– Опять сардины, дядя Рам? – хором отвечаем мы.

– Громче! – велит он. – Вам надоели сардины, вы их каждый день едите. Поняли? Давайте еще раз.

– Опя-я-ять сардины, дядя Рам?

– Ладно, – говорит он, хотя вид у него все равно недовольный. – Уже лучше.

– Не хочу сардины! Я их терпеть не могу! – Павел топает ногами, словно капризный малыш. Не выдерживает и заливается хохотом.

Мужчина подходит к нему:

– Смешно тебе?

– Главное, чтоб сардины дали. – По лицу Павла расплывается улыбка.

– Думаешь, у коменданта Рама есть чувство юмора?

Павел не отвечает.

– Ты в самом деле так думаешь?

Павел пожимает плечами и лыбится.

Мужчина снова коснулся болячки на щеке, колупнул ее. И вдруг с размаха влепил Павлу затрещину – тот едва устоял. Оба на мгновение замерли, потом Павел плюнул мужчине под ноги. Мужчина попытался снова его ударить, но Павел увернулся.

– Пошел вон! – заорал мужчина. – Убирайся, или спать сегодня будешь в Малой крепости. Я тебе это устрою!

Малая крепость. Туда они отправили папу. У меня от одного названия мурашки по спине бегут. Я не знаю в точности, что там происходит, знаю только: из всех, кого туда отправили, не вернулся никто.

Павел вышел из ряда.

– Передавайте от меня привет дяде Раму, – сказал он, проходя мимо Феликса и меня.

Тут подъехали четыре черных блестящих автомобиля. Из первого вышел водитель, коренастый эсэсовец, подошел к задней двери. Открыл. Оттуда появился еврей в темном, дорогом на вид костюме.

– Еврей с личным шофером? – шепнул я Феликсу.

– Это Эппштейн, – ответил он.

– Кто такой Эппштейн?

– Франта говорил, его назначили вместо Эдельштейна, который управлял тут раньше.

– А с Эдельштейном что случилось?

– Понятия не имею, – сказал Феликс.

Кто-то зашикал, как раз когда я хотел спросить Феликса, не кажется ли ему, что у Эппштейна под глазом синяк. Потому что я практически уверен, ему кто-то навесил фонарь. Из второго автомобиля вышли мужчины в костюмах, их сопровождал еще один эсэсовец. Другой офицер СС – у него высокий лоб и волосы подбриты по бокам – подошел к дальнему концу нашего ряда, всего в ряду примерно сорок ребят. Человек, разучивавший с нами правильный ответ, стоял теперь там чуть ли не навытяжку, держа в руках картонную коробку. Эсэсовец приблизился к нему, сунул руку в коробку, вытащил несколько плоских консервных баночек.

– Сардины! – сказал еврей, державший коробку. Словно удивился. Поглядел на нас, приподнял брови.

– Опять сардины, дядя Рам? – дружно проныли мы.

Все прочие гости – видимо, из Красного Креста – остались стоять у машин. Один из них что-то шептал другому на ухо. Третий стоял, скрестив руки на груди. Четвертый что-то записывал в небольшой блокнот. Неужели они верят во все это? Что Рам кормит нас сардинами? Что мы еще и жалуемся? Неужели они настолько глупы?

А кстати, в этих банках – действительно сардины?

Минуту спустя Рам (от него чересчур сильно пахло одеколоном) сунул в мою протянутую руку банку. Я сказал «спасибо». Он не ответил.

– Не беда, что сардины пришлось вернуть, – сказал я Кикине. – Зато каким обедом нас кормят!

Я уставился в тускло-металлическую тарелку, еды там втрое больше, чем обычно. И это настоящая еда. Картофельное пюре, лук. Салат из огурцов и язык.

– Вот бы Красный Крест каждый день приезжал, – сказал Шпулька, запихивая в рот картофельное пюре.

– Ну не знаю, – отозвался Кикина. – Я такую уборку еще раз не выдержу. Это даже для Франты чересчур.

– Как думаете, они купятся на это? – спросил я.

– На что? – уточнил Шпулька.

– На все это, – сказал я. – Обед, цветы, и как тут все замечательно теперь выглядит.

– Почему бы и нет? – ответил Кикина. – Откуда им знать, как у нас на самом деле.

– Могли бы кого-то спросить, – сказал я. – Выяснили бы за пять минут.

– Ты думаешь, нацисты дадут им нас расспрашивать? – усмехнулся Шпулька. – Держи карман шире!

Мы продолжали есть, но уже молча. Хотя еда была изумительной, от всей этой истории с Красным Крестом у меня в желудке осталось какое-то странное ощущение.

– Кстати, – вспомнил Шпулька. – А с кем сегодня играют учителя?

– С электриками, – ответил Кикина.

– Само собой, – покачал головой Шпулька. – Две лучшие команды: пусть Красный Крест убедится, как хорошо играют в футбол тут, в прекрасном Терезиенштадте.

Кикина высунул язык, на языке – кусок языка. Мы все расхохотались.

– В котором часу матч? – спросил я.

– Около четырех, по-моему, – ответил Шпулька.

– Жаль! – вздохнул я. – У меня в это время «Брундибар».

– Хорошего вечера, – пожелал мне Кикина.

– Как вы думаете, люди из Красного Креста догадаются, о чем эта опера? – спросил я.

– Сомневаюсь, – сказал Кикина. – Будь они достаточно умны, чтобы это сообразить, они бы знали, что тут все специально подстроено к их приезду, сплошное притворство, и оперы бы не понадобилось.

– Все-таки зачем они сюда приехали? – задумался я.

Никто из ребят не ответил. Еда почему-то стала и более вкусной – и более противной.

– Постойте, а вы не думаете… не думаете, что ради этого они и разрешили нам спектакли и оперы? Хотя школы у нас нет…

– У нас есть школа! – перебил меня Шпулька.

– У нас нет школы, – повторил я.

– Ты разве не слышал? Они превратили пару комнат в классы…

– Где?

– Не знаю точно, – сказал Шпулька. – Где-то за Гамбургским корпусом.

– Врешь ты все, – вставил Кикина.

– Дали бы договорить, – сказал Шпулька, – поняли бы, что не вру. Мне папа рассказал. Они обустроили несколько классов, то есть комнаты выглядят как классы. Но затем – прикиньте! – они повесили на входе табличку. Там написано… – Шпулька вытянул руку и словно бы написал в воздухе: – «Школа закрыта на каникулы».

Мы посмеялись, хотя мне показалось, что это не так уж смешно.

– Но постой, – сказал я. – На самом деле, может, именно поэтому они разрешили нам ставить оперы, играть музыку и все прочее? Притом что у нас нет настоящей школы. Чтобы показывать нас посетителям. Ведь так? Наверное, именно в этом дело. Чтобы все считали, что наци обращаются с нами хорошо.

– Ага, – подхватил Шпулька, – а на следующей неделе они будут снимать тут кино, чтобы показать всему миру, какое это замечательное место.

– Что, правда? – спросил я.

– Шутка, – сказал Шпулька.

– А! – сказал я.

Но я бы не удивился, если бы это не было шуткой.

Больше мы ни о чем не разговаривали, усердно жевали наш великолепный обед на обочине дорожки – в среду эту дорожку так тщательно почистили, что потом запрещали нам даже ступать на нее.

Сегодняшнее представление «Брундибара», по меньшей мере двадцатое по счету, прошло намного лучше прежних. Может, дело в том, что играли мы в здании «Сокол», которое в этот день считалось «культурным центром», в огромном зале, даже с балконом.

Я не видел, явились ли представители Красного Креста, и если да, то в какой момент. Знаю только, что все мы пели гораздо громче обычного, особенно под конец. Будто надеялись, что они как-то уловят намеки и велят нацистам закрыть Терезин, а нас всех отправить по домам. Разумеется, когда опера закончилась и стихли аплодисменты, ничего такого не произошло. Всё как в обычный вечер.

Но меня сегодня волновал не только спектакль, и, как только Фройденфельд, наш режиссер, сказал, что все прошло отлично, я побежал к бастиону, чтобы застать конец матча, в котором команда Франты играла против электриков.

Я рысью проскочил мимо новой игровой площадки и битком набитого павильона, где уже разыгрывались оркестранты, мимо голубых, розовых и оранжевых цветов, высаженных аккуратными рядами, мимо широких полос настоящей зеленой травы. Корпуса аж сверкали чистотой. Я добрался до бастионной стены и торопливо взбежал по ступенькам, только на последних шагах обнаружив, что к лестнице пристроены перила. Наверху я застал человек двадцать – двадцать пять, все не старше меня. Черт, пропустил игру. Заметив Педро и Зденека Тауссига из комнаты 1, я подбежал к ним.

– Закончился матч? – спросил я.

– Ух, какой матч! – ответил Зденек.

– В смысле «ух, какой»? Что произошло?

– Учителя выиграли три – два, – сказал Педро. – Франта просто потрясающий. Ты бы видел. Несколько раз он прыгал прямо вбок – честное слово, летел параллельно земле. И при этом ухитрялся поймать мяч или отбить его. Совершенно бесстрашный. Вот увидишь, когда-нибудь он будет играть в профессиональной команде.

Несколько минут спустя мы затеяли собственную игру. Настроение у всех было отличное, даже у Зденека и других ребят из комнаты 1. Поиграли примерно час и закончили только потому, что уже недолго оставалось до поверки.

– Если б всегда так было, – заговорил Пудлина, подталкивая перед собой мяч на пути к L417, – я бы не против тут остаться. Честно.

– Остаться, чтобы рано или поздно попасть в транспорт? – напомнил я.

– Плевать, – сказал Гануш, уводя мяч у Пудлины. – Американцы уже во Франции. Скоро мы вернемся в Прагу.

– Это ты в Прагу, – перебил его Эрих. – Я поеду в Брно. Кому нужна Прага? Огромный город, и ни одной приличной футбольной команды.

– Эй, вы о чем? – спросил я, но все уже забыли о разговоре: впереди, метрах в трех от нас, завязалась борьба за мяч.

Я ринулся туда и со всей силы врезал по мячу, как раз когда он покатился в мою сторону. Мяч взвился в воздух, рикошетом отскочил от дерева и перелетел кирпичную стену.

– Молодец, Миша, – сказал Пудлина. – Теперь лезь за ним.

– Это корпус Врхлаби? – спросил Кикина.

– По-моему, он, – ответил Гануш.

Кикина покачал головой, и его как будто передернуло.

– А что там такое? – спросил я.

– Давай, доставай мяч, – сказал Публина. – Скоро уже поверка.

Я рад бы отказаться, но ведь и правда моя вина, а лучше этого мяча у нас уже много месяцев не было.

– Ладно, – сказал я. – Только помогите мне забраться на стену.

Я уперся подошвами в ладони Феликсу и Эриху (оба уверяли, что я вешу по меньшей мере тонну).

– Повыше чуть-чуть, – велел я.

Кое-как ухватился за край стены и подтянулся. Даже приятно было, когда мышцы рук напряглись. То ли сил прибавилось после того, как угостился языком, то ли что.

Я спрыгнул по ту сторону стены, и в нос мне ударил противный, кислый запах. Я оказался в каком-то дворе, где никогда прежде не бывал. Вокруг на испачканных простынях или прямо в грязи лежали измученные люди, по большей части очень старые и все до одного немыслимо худые. И то ли свет так падал, то ли что, но только у всех кожа была желтая – там, где ее не покрывали красные пятна или сыпь. Мяч упал недалеко от стены, рядом с людьми, но они его, кажется, не замечали.

Мне захотелось немедленно вернуться и сказать ребятам, что я не нашел мяч. Но я заставил себя подойти. С каждым шагом вонь от мочи и еще чего-то, намного хуже мочи, становилась сильнее. Задержав дыхание, я наклонился за мячом и, хотя старательно отводил глаза, встретился взглядом со стариком. Оба глаза у него были то ли серые, то ли серебристые, и, наверное, на самом деле он меня не видел. Зубы темно-желтые, почти коричневые.

– Бруно? – позвал он.

Я замер, пытаясь понять, что у него с глазами.

– Бруно? Ты?

Не отвечая, я перебросил мяч через стену. Потом взял шаткий деревянный стул, неведомо зачем валявшийся тут на боку, подтащил его к стене и поскорее перебрался обратно к ребятам.

– Как вы думаете, – спросил я, отдышавшись, – Красный Крест еще здесь?

– Не-а, – отозвался Кикина, – брат сказал мне, они уже уехали. А что?

Но я не ответил. Никто не обратил внимания, что я плетусь в хвосте позади всех. Когда впереди показался корпус L417, оркестр заиграл что-то знакомое. Кажется, я слышал эту мелодию по радио раз-другой – давно, дома, когда мы сидели после обеда в гостиной, родители пили чай и я выпрашивал еще печеньице.