17 декабря 1943 года

– Так, – сказал доктор Ламм. – Сыпь прошла, кожа шелушится.

Он приподнял мою руку и поскреб около подмышки. Чешуйками посыпалась на пол сухая кожа. Я поскорее опустил руку – не хотел, чтобы кто-то из тридцати ребят в палате это заметил. Но вроде бы никто и не смотрел.

– Это хороший признак.

– Значит, мне можно идти? – спросил я, мечтая хотя бы вернуться в постель: цементный пол под ногами – как неровный лед.

Доктор не ответил. Теперь он переместил холодную ладонь на мое горло и надавил. Немного больно.

– Грета! – позвал он невысокого роста медсестру. – Пощупайте.

Она положила руку на то же место, у нее рука хотя бы теплая.

– Желёзки опухшие.

– То есть пока нельзя? – переспросил я, но доктор снова оставил мой вопрос без ответа. Чего он такой сердитый? Как будто я виноват, что заболел скарлатиной.

– Высунь язык, Миша!

Я так и сделал.

– Хм… Какая у него утренняя температура?

Грета сверилась с маленьким блокнотом, она его всюду носила с собой.

– Сто и две десятых. Со вчерашнего дня опустилась.

Доктор заглянул в блокнот и кивнул.

– Хорошо, – сказал он. – Ложись.

Я накрылся колючим одеялом и потрогал горло: что они там щупали?

– Когда температура опустится ниже девяноста девяти, сможешь вернуться в свою комнату. Вероятно, уже в воскресенье.

– Еще два дня? – переспросил я и стукнул кулаком продавленный матрас. – Да ну, я тут одиннадцать дней валяюсь…

Но доктор Ламм уже перешел к следующей кровати, там несколько дней лежала голландская девчонка, я с ней даже не мог поговорить. Она спала, доктор и медсестра встали у нее в ногах и тихо переговаривались. Мне показалось, обсуждают они что-то другое, не девочку, – я уловил какие-то имена. Грета покачала головой и уставилась в пол. Почему-то выражение ее лица меня встревожило, я отвернулся и стал смотреть в окно у моей кровати, хотя смотреть было особо не на что: серые корпуса да верхушки голых деревьев.

От скуки я взял блокнот, который мне несколько дней назад принесла мама, – пока что я использовал его лишь затем, чтобы написать ей одно-единственное письмо. Ручка попалась почти не пишущая, мне приходилось нажимать изо всех сил, и теперь, когда я поднимал блокнот к свету и находил правильный угол, можно было прочесть это письмо на следующей странице под той, на которой я его написал:

Дорогая мама!

Тут врач, который когда-то отправил меня оперировать аппендицит (мне тогда было, кажется, три года), и медсестра Шульц, она с тобой знакома. Я съел весь хлеб, а сухари здесь делать не могу. Очень хочется есть. Доктор говорит, у меня шелушится кожа. Что он сказал тебе? Почему никто из комнаты 7 не пишет мне? Лео Лови просил передать привет Гонзе Дойчу. Что нового у Иржи, Кикины и Феликса? Вот бы они все в следующий раз пришли вместе с тобой и Мариэттой. Жду не дождусь, когда же ты придешь.

Миша

– Очень скучно, – пожаловался я Грете примерно через час, когда она сунула мне в рот градусник. – Почему вы не отпустите меня в мою комнату?

Грета молча вынула градусник, посмотрела.

– Сто и одна десятая, – буркнула она себе под нос, убирая градусник в блокнот.

– Ну правда? – заныл я.

Она глянула на меня так, словно только сейчас вспомнила о моем существовании.

– Скучно – почитай свою памятную книгу.

– Опять?

– Почему бы и нет?

– Потому что мне принесли ее два дня назад, и я ее уже задолбил наизусть.

– Знаешь, – сказала она, заткнув ручку за ухо, – если б мои друзья не пожалели труда и сделали бы для меня такую вещь, на память о них… – Она часто заморгала.

– И что тогда?

– Я бы это ценила. – Она сглотнула и улыбнулась как-то странно, будто не взаправду. – Это уж точно.

Наклонившись, она вытащила из-под моей кровати тетрадку.

– «Памятная книга Михаэля Грюнбаума, – прочла она вслух, поглаживая обложку. – Терезин, декабрь 1943». Ребята думают о тебе, пока ты не с ними. Тот мальчик, как его зовут?

– Иржи, – с досадой ответил я, забирая у нее тетрадь.

– Он сам ее принес. Такой милый мальчик.

Она отошла поговорить с парнем помладше меня, тот все стонал на дальней кровати, а я вновь принялся листать тетрадь.

Мелким, плотным почерком:

Однажды, когда ты откроешь эту памятную книгу и станешь вспоминать нашу жизнь в Терезине, подумай и обо мне. Твой друг Робин Герц

Высокие буквы с наклоном:

Легко писать в книгу, пока мы все вместе, но вспомнишь ли ты меня, когда мы будем врозь? На память. Твой приятель Феликс Гоцлингер

Ближе к концу – крошечными печатными буквами:

Ты знаешь, что это значит, больше никому не надо знать, а ты точно вспомнишь, даже потом, когда вернешься в Прагу. Моему дорогому другу, на память. Гануш Пик

И пририсован футбольный мяч. Мне придется спросить Гануша, что он имел в виду, потому что я, честно говоря, не понял. Я закрыл тетрадь, зажмурился и снова открыл наугад.

Тонкими буквами с завитками под рисунком с орлом:

Однажды мы снова будем в Праге и будем говорить о нешарим и о наших победах. Мы и тогда будем лучшими друзьями, верно? На память. Твой друг Иржи Рот

Я положил тетрадь на колени и уставился в окно. Да, Иржи молодчина, что принес мне эту памятную книгу. Надо же, оказывается, они начали ее еще до того, как я пожаловался маме, что никто из нешарим мне не пишет, – ведь Иржи передал тетрадь всего через пару часов после того, как маме доставили мое письмо.

Наверное, я еще не вполне поправился: почти все утро проспал, но хочется еще и еще.

Кажется, я уснул. Потом пришла какая-то женщина и обняла Грету. Они стояли у двери и разговаривали. Обе плакали. Женщина ушла, а Грета села на стул и утирала рукой лицо. Когда она поднялась и подошла к моей постели, я притворился, будто все еще сплю.

Тук… тук… тук.

Я снова уснул? Откуда это?

Тук… тук!

Стучат в окно. Тетрадь соскользнула с моей груди на пол. Я поднялся и подошел к окну. Еще раз стукнуло – сильнее. Наверное, в окно кто-то кинул камешек.

Я глянул вниз – там Иржи. Я на третьем этаже. Он помахал, и я помахал в ответ. Он что-то сказал, так мне показалось: я видел, как он открывает рот и выходит облачко пара. Но слов я сверху не слышал. Я покачал головой. Иржи стал проделывать странные штуки руками, он как будто бежал на месте, прижав локти к бокам, а кулаками описывая круги. Я пожал плечами. Он показал вправо, потом на себя, потом снова вправо и опять стал делать такие движения руками. Он улыбался, но как-то невесело. Я помахал ему и прижал ладонь к стеклу – оно было очень холодное.

Иржи постоял еще какое-то время, глядя на меня. Потом помахал мне рукой, повернулся и пошел прочь.

Я смотрел ему вслед, пока он не скрылся за углом. Потом бухнулся на кровать, гадая, что же он пытался изобразить. И тут до меня дошло: на одном плече у Иржи висел рюкзак. Я вскочил с постели и кинулся к двери. Почти добежал, но Грета ухватила меня за руку.

– Ты куда?

– Отпустите! – заорал я и попытался выкрутиться, но ее пальцы оказались очень сильными, вот же…

– Миша, стой, тебе нельзя!

Я наконец вырвался и выскочил за дверь. Но, как только свернул влево, к лестнице, столкнулся с доктором Ламмом и от столкновения упал.

– Миша? – спросил он, а тут и медсестра Грета подоспела.

Я встал, попытался между ними проскочить, но куда мне против двоих с четырьмя руками.

– Отпустите! – кричал я.

– Успокойся! – велел мне доктор Ламм, но я не мог успокоиться, не мог и не хотел. Дергался взад-вперед и в какой-то момент заметил, как таращатся на меня с полдюжины ребятишек у дверей. Грета обхватила меня руками, прижала к себе так крепко, не пошелохнуться. Еще раз попытался высвободиться, но я ослаб и даже испугался, что у меня руки-ноги отвалятся.

– Ш-ш-ш, ш-ш-ш, – повторяла Грета, поглаживая меня по спине. – Все в порядке, Миша, все в порядке.

Мне бы отпихнуть ее и убежать искать Иржи, но я позволил ей обнимать меня, пока не убедился, что и дети, и доктор Ламм ушли.

– Все в порядке, все в порядке.

– Сегодня… – попытался я заговорить чуть позже, но никак не мог отдышаться.

– Что сегодня? – переспросила Грета.

– Сегодня транспорт, – прошептал я, уткнувшись в ее плечо. – Транспорт, да?

– Да, – после долгой паузы ответила она, губами касаясь моей макушки. – Сегодня.

Наверняка это Иржи придумал памятную книгу. Но я не мог спросить его об этом, потому что позапозавчера, когда Иржи ее принес, его даже на порог не пустили. Мы тогда только помахали друг другу руками, как и сегодня. И все-таки я был уверен: это его идея.

Я открыл первую страницу, мне вдруг захотелось перечесть всю книгу подряд, с начала до конца. И вот же на первой странице, где расписался Коко: он нарисовал собаку, а под ней – поезд, из трубы валит дым. Поезд проехал мимо указателя «ТЕРЕЗИН» и катился под горку к другому указателю – «БИРКЕНАУ», так назывался лагерь на востоке. Хоть бы там оказалось не так плохо, но сейчас мне трудно в такое поверить, никак себя не уговорю.

Я аккуратно закрыл свою книгу и уставился в окно, пытаясь вспомнить, как стучали брошенные Иржи камешки, мечтая, чтобы этот звук повторился.

Когда настанут лучшие времена и мы вернемся домой, не забывай своего друга Коко Геллера