10 ноября 1943 года

– Почему сегодня отбой так рано? – спросил Лео, когда Франта велел нам умываться и ложиться. – Еще даже восьми нет.

Многие ребята его поддержали, в том числе и я.

– Тихо! Замолчите все! – приказал Франта и, когда мы успокоились, со вздохом продолжал: – Послушайте, завтра тяжелый день, я хочу, чтобы вы хорошенько выспались.

– Тяжелый? – засмеялся Павел. – А здесь бывают легкие дни?

– Вот именно, – вставил Коко.

– Тут дело серьезное, – сказал Франта. – Ходят слухи, что кому-то – возможно, даже не одному человеку, а нескольким – удалось сбежать, и…

– Повезло! – заметил Павел.

– Павел, пожалуйста, хватит! – оборвал его Франта. Скрестил, по обыкновению, руки на груди, но продолжил не сразу: – Они проведут полный пересчет.

– Пересчет чего? – уточнил я.

– Всех нас.

– Всех? – повторил Павел, больше не дурачась.

– Да, всех в Терезине, – сказал Франта.

Перебивая друг друга, мы засыпали его вопросами. Всех – то есть всех до одного? И где они будут проводить перекличку, ведь тут нет такого огромного помещения, куда бы мы все вошли, мы и в Терезине-то едва помещаемся! Когда начнется? Сколько продлится? И почему они не могут удовлетвориться обычным подсчетом, они же регулярно считают людей в каждом корпусе?

У Франты нет ответов на все наши вопросы. По правде говоря, у него нет ответа ни на один вопрос. Так что мы ложимся на свои нары и довольствуемся его обещанием читать вслух до тех пор, пока все не заснут.

Кажется, я уже уснул, когда что-то меня вдруг напугало. Я глянул – дверь слегка приоткрылась, в щель просачивается свет. Франта перестал читать. Послышался громкий шепот, шаги приближаются ко мне. И вот надо мной склоняется мама.

– Мама? Что ты?

– Возьми его завтра с собой. – Она укрывает меня одеялом – тем самым, которое она уже дважды пыталась мне передать, – укрывает меня и Иржи.

– Что ты делаешь? – шепчу я, окончательно проснувшись. – Давно уже комендантский час. Тебя посадят в Малую крепость. А то и расстреляют, если попадешься. С ума сошла?

– Госпожа Грюнбаум! – Рядом с мамой возник Франта. – Я не могу вам позволить…

Она словно не слышит ни его, ни меня.

– Возьми завтра с собой. Будет холодно, будет дождь. Не забудь. И надень на себя все, что сможешь, как можно больше, одно поверх другого.

– Госпожа Грюнбаум!..

Несколько мгновений мама ничего не говорит, только гладит меня по волосам. Потом очень тихо отвечает:

– Франта! Если завтра я увижу там Мишу…

– Где – там? – вмешиваюсь я.

– Если завтра я увижу Мишу без этого одеяла, тогда, ей-богу, я…

Оба они надолго умолкают. Потом мама наклоняется, целует меня в голову и уходит. Я смотрю на Франту: он потирает подбородок и что-то бормочет, а что – не разобрать.

Как только мама вышла, я соскочил с нар и подбежал к окну. Я ожидал, что Франта прикажет мне вернуться в постель, но вместо этого он вдруг тоже подошел к окну.

Секунд через десять я увидел маму внизу, перед корпусом. Держись подальше от фонарей, мысленно посоветовал я, и она действительно сошла на обочину и растворилась в темноте. Больше мама не появлялась, но я продолжал стоять у окна, прокладывая в голове маршрут к ее корпусу: я как будто шел рядом, затаив дыхание и молясь, чтобы поблизости не оказалось охранников.

– А теперь, – тихо сказал Франта пару минут спустя, – давай в постель.

Но я не тронулся с места, лишь посмотрел на него. Непонятное у Франты выражение лица – как будто он сейчас где-то далеко.

– Как ты думаешь… она добралась, все в порядке?

Он не сразу ответил. Взгляд Франты сделался странным, он совсем был не похож на себя.

– Да, – сказал он наконец очень сухо. – Да.

11 ноября 1943 года

Франта разбудил нас затемно. Я полежал несколько секунд и тогда лишь вспомнил про маму. Сначала решил, мне все приснилось, но тут мои пальцы нащупали что-то непривычное и поднесли край одеяла к моим глазам. Я натянул его на голову и попытался вообразить, что вернулся в Голешовице, лежу в кровати с родителями. Но даже этот дивный теплый запах не помог мне туда перенестись.

– Подъем, подъем! – повторял Франта. – Надевайте самую теплую одежду. Шапку, у кого есть. Сапоги, у кого есть. В семь утра мы обязаны построиться у Южных ворот.

Я натянул три пары штанов, четыре рубашки, две пары носков и сапоги – правда, у одного из них дыра в подметке. Прихватил куртку и одеяло и встал у двери, дожидаясь остальных.

Мы довольно долго ждали у ворот, подходило все больше людей, небо светлело. Начался дождь, несколько ребят попытались укрыться под деревом, но листья давно опали, никакой защиты.

Тут мне в голову пришла одна удачная мысль.

– Иржи! – сказал я. – Помоги мне залезть наверх.

– Зачем?

– Просто помоги, – сказал я, положил свернутое валиком одеяло ему на плечо, ухватился за ствол и долез до первой толстой ветки. Уселся в развилке, высоко над растущей толпой. Огляделся, но не увидел нигде ни маму, ни Мариэтту.

– Миша! – кто-то дернул меня за ногу. Франта. – Рехнулся? Слезай немедленно!

Он помог мне слезть, при этом до боли стиснув мне руку.

– Неподходящий сегодня день, чтобы привлекать внимание. Ты понял?

– Извини, – сказал я, но Франту это не очень-то удовлетворило. – Я пытался высмотреть маму. Ты ее не видел?

– Что? – Он вскинул голову и, мне показалось, выругался себе под нос. – Нет. Я разузнаю. – И тут уж он выругался вполне отчетливо. – Это займет какое-то время.

– Много времени? – спросил я, но Франта не ответил.

Наконец ворота открылись, начали выпускать людей. Но прошло минут пятнадцать, прежде чем наша часть толпы сдвинулась с места.

За все время в Терезине я ни разу не видел столько эсэсовцев. Их десятки, и каждый с автоматом наизготовку. С тех пор как нас сюда привезли, я почти каждый день мечтал: вот бы пройти через эти ворота. Но сейчас, когда со всех сторон окружают эсэсовцы и никто не объясняет, куда нас гонят и зачем, я бы предпочел остаться в постели. Весь бы день там пролежал, если бы позволили.

А вместо этого мы шагаем по дороге, по которой прибыли в Терезин почти год тому назад.

Примерно через полчаса, когда ноги разболелись, а брюхо все громче спрашивало, куда подевался завтрак, цепочка людей перед нами свернула с дороги на огромный луг.

Эсэсовцы орали во всю глотку. Повторяли одно и то же, но только через несколько минут мы подошли достаточно близко, чтобы разобрать:

– В ряд по сто! Стройтесь в ряды по сто человек! По сто! Ровно сто!

Построившись в ряд, мы с Кикиной, Иржи и Лео принялись обсуждать, означает ли требование «ровно по сто», что нас привели сюда, чтобы всех расстрелять, или нет. Кикина хотел спросить Франту, но между нами стояло человек тридцать, а то и больше. В итоге мы ни до чего не доспорились, но решили: если услышим выстрелы, побежим в сторону от пути, по которому пришли, в рощу – до нее примерно полкилометра.

Мы стоим и стоим. Час, два, несколько часов. Дождь то усиливается, то стихает. Час за часом.

Сто девяносто семь, сто девяносто восемь, сто девяносто девять, двести.

– Извини, Горилла, время истекло, – сказал я. – Твоя очередь, Иржи.

– Ладно, – сказал Горилла, вылезая из-под одеяла, которым мы вместе укрывались. – Спасибо, Миша.

На миг, пока он и Иржи менялись местами, холодный и влажный ветер ударил в меня. Какое счастье, что есть это одеяло.

Иржи так трясся, что едва удерживал свой край одеяла.

– Как ты думаешь, сколько, – забормотал он, клацая зубами, – сколько мы уже тут торчим?

– Не знаю, – сказал я. – Наверняка Франта знает.

Я оглядел наш ряд из ста человек, но не увидел Франту. Это не означало, что его тут нет: больше чем на десять человек в ту и другую сторону толком не разглядишь. Мне следовало начать отсчет – Лео ждал своей очереди, – но уж очень Иржи замерз, пусть обогреется.

– Когда же нас отпустят? Обратно в дом? – шепчет он и трясется всем телом, прижимаясь ко мне.

Кикина похлопал меня по плечу.

– Что? – спросил я.

– Франта зовет, – сказал он.

– Зачем?

– Не знаю, – сказал он. – Иди, раз зовет.

Я оставил одеяло Иржи и Лео и стал пробираться к Франте. Выходить из ряда нельзя, я должен просить одного мальчика поменяться со мной местами, потом другого. Некоторые, например Педро и Пудлина, поглядывают на меня косо, словно опасаются, что я навлеку на всех нас неприятности, но после первых пяти человек мне уже все равно, кто как смотрит: я сообразил, что могла быть лишь одна причина, зачем я понадобился Франте именно сейчас.

– Да! – сказал я, добравшись наконец до него и еле переводя дух.

– С ней все в порядке, – сказал он. – Все в порядке.

– Честно? – переспросил я и вдруг заметил, как ходуном ходят мои руки.

Франта кивнул. Мимо прошел охранник-эсэсовец, чуть не задел Франту автоматом. Франта переждал несколько секунд, затем подхватил меня и усадил себе на плечи.

– Смотри вон туда. – Он указал направление.

Я посмотрел в ту сторону поверх голов – снизу ведь ничего не разглядеть. Но и сверху я видел только людей, ряд за рядом, а вдали они сливались в сплошную толпу – тысячи, тысячи и тысячи.

– Где она? – спросил я.

– Ближе к тому концу. Семнадцать или восемнадцать рядов от нас.

Я попытался считать ряды, но на девятом или десятом сбился.

– Откуда ты знаешь?

– Я поговорил с Отто Кляйном, а тот попросил Гонду Редлиха выяснить про нее.

– Гонду Редлиха? – переспросил я. – Кто такой Гонда Редлих?

– Ты же помнишь, Отто – мой начальник…

– Ага.

– Ну вот, а Гонда – начальник Отто. И он отвечает за свои слова. Твоя мама в том ряду, и твоя сестра тоже. А теперь слезай, потому что хоть ты пока и не слишком большой, но сегодня даже ты для меня тяжел.

Вернувшись на свое место, я закутался в половину одеяла, слегка пригнулся и уткнулся лицом в спину Иржи.

– Ты чего? – спросил он.

– Нос замерз, – соврал я. – Как бы вообще не отвалился.

Надеюсь, он не слышал, как я этим носом шмыгал.

Сто тридцать четыре, сто тридцать пять, сто тридцать…

– Миша! – сказал Иржи. Или скорее шепнул. Голос у него совсем слабый. – Как думаешь, что будет, если поесть травы?

– В смысле? – переспросил я: вдруг я неправильно его понял.

– Если я не съем чего-нибудь, скоро… не знаю, что со мной…

Дальше я не смог разобрать, потому что над нами пролетел самолет. И не где-то высоко, как самолеты, которые иногда видишь в небе ясным днем, нет, этот темно-серый самолет кружил прямо над нашими головами.

В двух рядах от нас закричали женщины:

– Он сбросит бомбы! Сбросит на нас бомбы!

Они кричали все громче:

– Нас всех убьют!

Молодая женщина с волнистыми русыми волосами завизжала и кинулась опрометью к дальнему краю поляны. Эсэсовец с автоматом погнался за ней вдоль ряда, поймал, со всей силы толкнул наземь и наставил на нее автомат. Может быть, он что-то ей кричал, но было не слышно: уже сотни людей разом говорили, кричали, плакали. Минуту спустя та женщина вернулась в свой ряд, две другие поддерживали ее под руки. Самолет все кружил над нами и заглушал все звуки.

– Правда, Миша! – пробился голос Иржи. – Ведь коровы едят траву. Почему бы и людям ее не есть?

Надо было что-то ответить, но я лишь крепче обнял Иржи правой рукой. Закрыл глаза и, считая, окрашивал каждое число в какой-нибудь яркий цвет: сто тридцать шесть, сто тридцать семь, сто тридцать восемь…

– Сколько тут рядов, как ты думаешь? – спросил я Лео, когда он нырнул ко мне под одеяло.

– Откуда мне знать? – буркнул он.

Даже сквозь две пары носков я чувствовал, как через дырку в подошве правого ботинка затекает вода. Я попытался ловить ртом струи дождя: за весь день нам ни разу не дали попить. И поесть тоже. Дикость какая: темнеет, уже сумрачно, как ранним утром, когда нас сюда погнали. В котором часу это могло быть?

Зачем они все время нас пересчитывают? Если в каждом ряду по сто человек, долго ли – сложить все ряды? Даже если их миллион. Тупые они, что ли, эти наци?

В очередной раз – по меньшей мере в десятый – эсэсовец прошел перед нами, отсчитывая: “Dreiundzwanzig, vierundzwanzig, fünfundzwanzig…”

В соседнем ряду упал старик. Двое мужчин опустились рядом с ним на колени, потом поднялись, так и оставив его лежать на земле. Другой мужчина, высокий, лысый, тоже опустился на колени, снял со старика куртку, надел на себя. Несколько человек вокруг препирались, тыча друг в друга пальцами. Вскоре они умолкли. А лысый так и оставил куртку себе.

Лео плачет. Он пытается это скрыть, то и дело торопливо утирает лицо, но, хотя уже почти стемнело и у всех у нас так и так лица мокрые, я все-таки вижу слезы. А Эрих, кажется, уснул стоя, привалившись ко мне плечом.

– Лео, залезай! – зову я, откидывая край одеяла.

Эрих вздрагивает и распрямляется.

– А?.. – Кажется, он еще не проснулся.

Лео вжимается между мной и Эрихом. Втроем в одеяло не завернешься. Дождь пошел сильнее. Холодает. Я стараюсь не думать о еде. Попытался снова считать, но все время сбиваюсь. Махнул рукой и позволил себе думать о кнедликах, вспоминать, какой у них был вкус. Но и на кнедликах я не могу толком сосредоточиться, потому что Лео все еще плачет. И Эрих тоже.

Наш ряд стронулся с места. Ног я не чую, но как-то иду со всеми, вернее, плетусь. Наконец-то нас повели обратно. По крайней мере, есть надежда, что ведут обратно.

Мы дошли до небольшого пригорка, поднялись на него. На самой вершине я зажмурился на миг, а потом открыл глаза и быстро оглянулся. Пока глаза привыкали к темноте, я успел охватить взглядом огромную, бескрайнюю массу людей.

Мы, должно быть, уже подошли к Терезину, хотя в кромешной тьме трудно угадать, где мы в точности. Поверить не могу, что мечтаю вернуться туда, но так оно и есть. Тем более после того, как, споткнувшись на краю луга, я упал на чье-то тело – врезался коленкой ему в спину, а оно даже не шелохнулось.

– Слышь! – Иржи похлопал меня по плечу. – Франта говорит, триста пятьдесят восемь рядов.

Я ничего не ответил, плотнее завернулся в сырое одеяло и сделал еще один шаг.

В своей комнате мы первым делом стащили с себя промокшую одежду и развесили ее на веревках, натянутых между нарами, или просто расстелили на полу, хотя проку от этого мало. Переоделись в то, что не надевали с утра, что осталось сухим.

– В постель! – приказал Франта. Голос его изменился до неузнаваемости.

– Я умираю с голоду! – пожаловался Коко.

– Все голодные! – резко ответил Франта, и у Коко вытянулось лицо. – Извини, Коко. Ложись, пожалуйста, спать. Утром нас накормят, обещаю.

Больше никто не сказал ни слова. Через несколько минут свет выключился. Я как-то неудобно лег, руку подвернул под тело, но уже не было сил подвинуться.

– Подъем! Подъем! – кричит Франта.

Свет снова включен, на дворе ночь. Я закрываю глаза и вижу тот луг, где мы стояли. И первая мысль: неужели все это происходит на самом деле? Потом слышу голос Франты: «L414 горит! Скорее, нужна вода!» – и понимаю, что все взаправду.

Я вываливаюсь из постели, хватаю какие-то штаны, сую ноги в ботинки, проскакиваю между разложенными по полу мокрыми одежками и бегу вслед за Франтой по коридору. Ноги ноют, горло как чужое. Мы уже сбежали вниз, и тут в корпус входит другой мадрих, Якоб.

– Погасили, – говорит он.

– Точно? – переспрашивает Франта, задыхаясь.

– Да! – Якоб снимает очки, приглаживает редеющие волосы. – Идите спать.

Он ушел, ушли и те пять-шесть мальчишек, которые успели сбежать вниз вместе с нами. Но мы с Франтой почему-то продолжаем стоять, не трогаясь с места.

Франта медленно потирает руки, опускает голову и закрывает глаза.

– Зачем они так поступили с нами сегодня? – спрашиваю я.

Франта открывает глаза и идет к лестнице.

– Зачем? – повторяю я.

– Понятия не имею, Миша, – отвечает он. – Понятия не имею.

Но вдруг он останавливается прямо посреди коридора. Кажется, раз-другой глубоко вздыхает. Потом оборачивается ко мне и говорит чуть ли не с улыбкой:

– Но знаешь что, Миша? Завтра снова будет день. И я точно знаю, этот день будет намного лучше вчерашнего.

Минуту спустя я снова в постели, но теперь почему-то совсем не могу уснуть. Ноги ледяные, руки все еще помнят, как уперлись в то тело на лугу. Сейчас бы пригодилось одеяло, но оно промокло насквозь. Я поворачиваюсь и прижимаюсь к Иржи – он уже крепко спит.

Двадцать минут прошло, а я все не засыпаю. Мне понадобилось в туалет. Я встаю и осторожно пробираюсь по проходу, стараясь не наступать на мокрую одежду.

Кровать Франты пуста. Странно.

А это что за звуки? Вроде бы доносятся из умывальной. Как будто там кто-то разговаривает. Да, точно, это оттуда.

Я останавливаюсь перед входом в умывальную комнату. Двери здесь нет, только открытый проем, за ним сразу проход налево. На пороге косо лежит прямоугольник слабого света. Звуки негромкие, но их усиливает эхо от стен. Словно кому-то там, внутри, трудно дышать.

Я бесшумно переступаю порог. Два коротких вздоха, всхлип. Кто здесь? Я всматриваюсь.

Франта сидит на полу, опустив голову, привалившись спиной к стене. Я вижу его очень хорошо: на него падает бледно-желтый свет из окна (самого окна мне отсюда не видно). Несколько секунд широкие плечи Франты вздрагивают, потом дрожь стихает. Он словно с трудом приподнимает голову, бледный свет отражается от его мокрых щек.

– Что…

Я подаюсь вперед, задерживаю дыхание.

– Что… – опять начинает Франта, но слезы мешают ему говорить.

Он разговаривает сам с собой? Ведь больше тут никого нет.

– Что… будет… завтра? – Тыльной стороной руки Франта размазывает по щеке отражение бледно-желтого света.

Я отворачиваюсь и, наконец вздохнув, иду обратно в постель.

По дороге задерживаюсь возле маленькой печки у двери. Эта штуковина якобы обогревает нашу комнату, но она и комнатушку в десять раз меньше этой не смогла бы обогреть. И все-таки Франта велел мне расстелить одеяло на полу рядом с ней. Я наклоняюсь и щупаю тот край одеяла, что ближе к печке. Самый уголок и правда высох.

Не задумываясь, я падаю на четвереньки и утыкаюсь носом в этот сухой уголок одеяла. Несколько раз втягиваю в себя воздух и только потом понимаю, чем оно теперь пахнет. Запаха Голешовице больше нет. Остался лишь тот луг, холодный и мокрый.