20 июля 1943 года

– И тогда Отто… – продолжал я.

– Отто? – переспросила мама.

– Отто Хирш. Я же тебе рассказывал.

– А! – Она опустилась на скамейку у своего корпуса и похлопала по сиденью, чтобы я тоже сел.

Сегодня я принес сюда свой обед, и мама настояла, чтобы мы ели на улице. Правильная мысль: хотя сегодня стало чуточку прохладнее, внутри Дрезденского корпуса все равно пекло.

– Значит, Отто…

– Да, он завладел мячом. Он знаешь как играет, я бы тысячу крон отдал, чтобы научиться такому дриблингу. Честное слово. А мы весь матч, как и велел Франта, оттесняли их к боковой линии. Это сработало, потому что…

– Как же сработало, когда вы проигрывали два – один?

– А если бы мы их не оттесняли, – я раздраженно закатил глаза, – то было бы уже четыре – один. Как минимум четыре – один.

– Разве я не молодец? Помню счет, – пошутила мама и пощекотала меня за ухом, была у нее такая привычка.

– Мам, перестань!

– И что дальше?

– Ну вот, Отто завладел мячом… – Я спрыгнул со скамьи. – И я должен был…

– Оттеснить его к боковой линии, да?

– Да, но… – В эту минуту я будто опять все вижу: какой Отто крупный, как быстро надвигается, как он сердито закусил нижнюю губу. – Я знал, что он хочет во что бы то ни стало прорваться. Весь матч он рвался в центр, но мы его не пускали. Я, Иржи, Лео и все остальные. И знаешь, что произошло?

– Ты… – Мама села поудобнее. – Нет, не знаю, Миша, расскажи.

– Ладно, тогда… – Я принялся показывать, но в одиночку неудобно. Я схватил маму за руку. – Встань!

– Миша, не надо!

– Ну пожалуйста.

– У меня сил нет. – Она отобрала свою руку. – Жара, и столько часов в ателье. А потом еще возилась с декорациями этой вашей чудной оперы.

– Пожа-а-алуйста! – заныл я. – Если я один буду показывать, ты ничего не поймешь.

Мама еще раз покачала головой, но все-таки поднялась.

– Даю тебе пятнадцать секунд.

– Хорошо, хорошо. Значит, ты – Отто.

– Я – Отто?

– У тебя мяч!

Но мама просто стояла и не двигалась с места.

– Веди мяч ко мне!

– У меня нет мяча.

– Притворись!

Я отступил на несколько шагов, и мама двинулась ко мне, очень медленно, такими маленькими, странными шажками – наверное, она думала, что вести мяч надо так.

– Ага, вот, если я весь матч оттеснял тебя к боковой и вдруг позволил тебе двинуться в центр поля, что бы ты сделала? Будь ты Отто?

– Я бы сказала: «Благодарю вас, господин Грюнбаум, вы очень любезны».

– Мам, я серьезно! – возмутился я. Что-то застряло у меня в горле, и я не сразу проглотил это «господин Грюнбаум». Но сейчас не до того. – Что бы ты сделала?

– Я бы двинулась в центр. Верно?

– Точно! – сказал я, подошел вплотную к ней и слегка повернулся, отрезая ей путь влево. – Иди же.

– Идти?

– Да, давай!

Он снова засеменила этими странными шажками, и тогда я, в точности как в игре, проворно нырнул вперед, грохнулся во весь рост, а левую ногу вытянул как можно дальше.

– Миша! – вскрикнула мама, споткнувшись о мою ногу, и бухнулась на колени – еле успела упереться одной рукой в землю, а то бы растянулась плашмя. – Скажи, пожалуйста, – пробормотала она, стоя на коленях и слегка постанывая, – с ума ты, что ли, сошел?

– Прости.

Она встала, раскрасневшись, и отряхнула грязь с руки.

– Если это платье… если эта тряпка порвется, у меня останется всего одно.

– Прости, – повторил я и сел на скамейку. – Пожалуйста.

Мама села рядом, поправила волосы.

– Значит, после того как ты поставил подножку бедняге Отто…

– Но в том-то и дело, – перебил я. – Это была не подножка. Это совершенно законный подкат. Я отобрал мяч. Выкатил его прямо из-под Отто. Он думал, что обошел меня, а на самом деле это я его провел.

Я будто слышал вновь, как заорали наши болельщики, слышал, как ухнул Феликс, ринувшись за мячом, как Пудлина окликал брата, который несся к вражеским воротам, а главное – идеальный звук точного удара по мячу, когда Пудлина пробил по воротам.

– И мы сравняли счет: два – два.

– Ты забил? Ты не говорил мне, что забил гол. Это замечательно, Миша!

– Не я. Забил Пудлина. А я добыл мяч. Переломил ход игры!

– Замечательно! – повторила мама и пожала мне руку, но я видел: она почти ничего не поняла.

Оно и неудивительно. Мама не разбирается в футболе. Ну и что? Это ведь действительно был переломный момент. После игры, после того как Эрих с углового вывел нас вперед, после того как Коко опять в невероятном прыжке спас ворота, после того как мы все спели «Рим, рим, рим, темпо нешарим!» столько раз и так громко, что я испугался, как бы глотку не порвать, после всего этого Франта подошел ко мне, отвел в сторону, положил руки мне на плечи и сказал:

– Миша, ты просто гений! Я был уверен, что ты сплоховал. Спроси Гриззли, что я сказал в тот момент. Впрочем, лучше не надо. Я голову был готов тебе оторвать и вдруг увидел самую красивую контратаку в моей жизни. Ты переломил игру, Миша. – Он ткнул пальцем мне в грудь. – Ты решил исход матча. Если бы в тот момент они забили, было бы три – один, и мы вряд ли сумели бы сравнять счет. Что я тебе говорил? Пусть ты забиваешь один гол за весь сезон, все же ты сыграл ключевую роль в матче за первое место!

Я обернулся к маме. Она сидела с закрытыми глазами.

– Мама!

Она рывком выпрямилась и широко раскрыла глаза.

– Извини. Извини. Значит, счет два – два. Ты отнял мяч.

– Ладно, всё, – сказал я.

– Но я хочу дослушать.

– Все в порядке. – Я встал со скамьи. – Завтра дорасскажу. Мне пора.

– Пора? – переспросила она. – Зайди на минутку в корпус.

– Правда пора. Франта…

– Думаю, ты не пожалеешь, если зайдешь, Миша, – сказала мама. – У меня для тебя сюрприз.

Внутри тише, чем обычно. Должно быть, все на улице, где не так душно. Разве что с десяток женщин остались в комнате.

– Садись, садись! – велела мне мама, подведя к нарам в углу. Они с Мариэттой недавно сменили место.

– А где Мариэтта?

– Сказала, что пойдет к Ганне, – ответила мама, посмеиваясь. – Неразлучная парочка.

Она сунула руку под нары и вытащила пакет размером примерно с половину обувной коробки.

– Что это?

– Помнишь Макса и Розу Кляйн?

Я покачал головой.

– Макс много лет работал с твоим папой.

Тут мама запнулась, словно забыла, что хотела мне сказать.

– И? – поторопил я.

– Макс и Роза. Они много раз бывали у нас дома. Ты их видел, конечно же. – Она утерла пот со лба. – Ну и вот, теперь они в Португалии. Там живет брат Розы. Они выбрались еще в 1940-м. А теперь она прислала нам посылку.

Мама сунула руку в этот пакет и достала консервную банку – плоскую и совсем маленькую.

– Сардины? – вскрикнул я.

Мама кивнула и улыбнулась. Я потянулся рукой к банке.

– Погоди, Миша, – остановила меня мама. – Банка только одна. А ты знаешь, как твоя сестра их любит.

Еще бы не знать. Дома, в Голешовице, мы частенько сражались за сардины. Это у нас была главная причина раздоров, и еще горбушка, хрустящий краешек свежего батона. Только мама принесет домой хлеб, еще и покупки разобрать не успеет, а мы уже спорим, кому достанется горбушка. Разумеется, у батона два конца, но мама не разрешала отрезать вторую горбушку, пока мы все не доберемся до нее естественным путем. А что может быть вкуснее, чем положить на горбушку маслянистую, жирную сардинку? Ничего нет вкуснее.

– Ладно, ладно, – заторопился я, отбирая у мамы банку. – Открыть можно?

– Конечно.

Я оторвал от края банки крошечный ключик и принялся накручивать на него тонкую металлическую крышку. Показались концы четырех сардинок – две головы и два хвоста. Здоровенные сардинки, серебристые шкурки сияют сквозь масло. Я обожаю как раз такие, крупные. Некоторые ребята считают странным, что я без ума от сардин, но я их так люблю, что даже не пытаюсь это скрывать.

Мама наклонилась надо мной, пересчитала.

– Две тебе, две Мариэтте, хорошо?

Я кивнул и продолжал медленно отворачивать крышку. Согнулся всем телом над банкой, потому что мне казалось – все женщины в комнате чуют то, что я чую, этот насыщенный рыбный аромат. Три года, наверное, прошло с тех пор, как я в последний раз ел сардинку. Я думал, мама пошлет меня вымыть руки, или взять тарелку, или что-то еще: дома, в Праге, прежде чем угоститься сардинкой, нужно было все это исполнить. Но в Терезине, кажется, другие правила. Когда я открыл банку до конца и поднял голову, мамы рядом уже не было. Я огляделся. Мама ушла в дальний конец комнаты и там о чем-то разговаривала с тетей Луизой – тетя зашла в гости. Жила она на третьем этаже.

Я окунул в банку большой и указательный палец и выловил одну из лежавших в середке рыбин. Тут же ее отпустил и принялся слизывать масло с кончиков пальцев. Невероятно вкусно. Целый стакан выпить бы мог, честное слово. Затем я еще раз выловил сардинку, запрокинул голову и забросил рыбину в рот. Оказалось, она еще вкуснее, чем мне помнилось. Наверное, потому что это настоящая еда. Просто рыба, самая настоящая рыба. А не водянистый суп, не ломтик безвкусного хлеба, не жидкое картофельное пюре без масла и соли. Моя глотка – словно растение, которое сто лет не поливали, растение, которое неделями жарилось на раскаленном солнце. Я эту сардину даже не разжевал, я всосал ее в себя одним глотком. Во всяком случае, так мне показалось. Я отодвинул банку подальше. Теперь на мою долю осталась только одна сардинка. Нельзя торопиться, а то скоро не останется ни одной. Сколько я могу съесть? Если бы банки сардин нагромоздили передо мной до потолка – сколько бы я проглотил, прежде чем сказать, что больше не хочу? Сто? Триста? Тысячу?

Но толку-то ждать. Банка уже снова у меня в руках. На этот раз я выбрал сардинку с краю. На вид она чуточку жирнее соседок, и это, наверное, нечестно по отношению к Мариэтте, да ведь она не узнает. Я попытался есть вторую сардинку маленькими кусочками, но это сложно делать без тарелки и даже без ломтика хлеба, который я мог бы под нее подложить, – зря не спросил маму, не припасла ли она булочку. И вот уже и эта рыбка исчезла.

Куда поставить банку? Нельзя оставлять такие сокровища просто так, на виду. Хоть эти женщины и милые, банка растворится в воздухе через десять секунд. Мама все еще болтает с тетей Луизой. Я мог бы подойти к ним, но, может быть, мама не хочет, чтобы тетя увидела банку. А я ни за что не поставлю ее тут и не пойду к маме и тете без банки. Так что я сижу и жду. Мама скоро вернется. Тетя Луиза, правда, добрая, но иногда щиплет меня за щеки, а я это терпеть не могу.

Лучше бы мама поторопилась, пока Франта не озверел.

Эти сардинки такие вкусные даже на вид. Клянусь, сейчас они выглядят еще аппетитнее, чем когда я вскрыл банку. Словно, съев эти две сардинки, только тут и вспомнил, как я их люблю. Вот если бы Мариэтта их ненавидела, как горчицу…

Смотри-ка, у одной хвост немного кривой. Кончик почти отваливается. Иногда такое случается, я видел. Иногда сардинки в банке не одинаковые – хотя чаще всего одинаковые, конечно. Я могу сказать, что хвоста не было с самого начала. Мариэтта поверит. А мама отошла раньше, чем я открыл банку до конца. Во всяком случае, так мне запомнилось.

Нельзя этого делать. Ни в коем случае нельзя.

Но хвост почти оторвался.

Как же я голоден! Даже после обеда и двух сардинок.

Это из-за того, что Франта сказал. Когда мы вернулись в свою комнату после игры, он сказал: «Нешарим! Как бы я хотел, чтобы у нас был гигантский торт на всех. Огромный шоколадный торт и надпись “Чемпионы” серебряной, нет, золотой глазурью». И мы все прикрыли глаза и притворились, будто едим торт. И с той минуты я только и мечтал о чем-то вкусном – отпраздновать победу.

Что ж я ее не праздновал, пока ел первые две сардинки?

Нет, это будет нечестно, я не должен. Ни в коем случае.

Ни за что, ни за что, ни за что.

Из женского корпуса я выходил по задней лестнице, потому что Феликс говорил, он где-то видел там вчера мяч. И потому что надеялся избежать встречи с Мариэттой, пока еще чувствовал во рту вкус того отломанного хвоста, хвоста, который по праву принадлежал ей. Ведь она действительно любит сардинки еще больше, чем я.

Спустившись по лестнице, я заметил вдали, в темном проходе, две фигуры. Они стояли обнявшись, один из них (или одна) гладил другого по спине, руки двигались вверх-вниз. Пока я соображал, идти ли дальше или остаться на месте, фигуры отделились друг от друга и парень вышел во двор. Подросток или юноша, отсюда не видно. Наверное, ровесник Франты или помоложе. Высокий, с широкими плечами. Он остановился шагах в десяти от двери и повернулся. Мгновение спустя вторая фигура последовала за ним, взяла его за руку. Перед тем как они поцеловались, я успел разглядеть лицо девушки, но, по правде говоря, мне это не требовалось: я и так узнал бы Мариэтту, даже издалека.