22 января 1943 года

– «О поэт, – доктор Вайсс дочитывает стихи какого-то Йозефа Горы. Декламирует как актер, простирая к нам руки. – Я тону в море твоей души, подхваченный ее глубочайшим приливом».

Для разнообразия я пытаюсь нынче послушать, хотя чешская литература – самая скучная часть Программы. Иногда доктор Вайсс прерывает чтение и предлагает кому-то из нас объяснить смысл того или иного стихотворения. Хоть бы заканчивал поскорее. Но по утрам Программа обычно идет с девяти до полудня, так что нам еще тут сидеть и сидеть.

Вдруг в дверь постучали. На миг все замерли, потом быстро стали прятать все, что могло нас выдать. Ведь тут никто не стучится. Павел и Гануш – они всерьез интересуются литературой и делают записи – сунули обрывки бумаги и огрызки карандашей под ближайший матрас.

Доктор Вайсс закрыл книгу, встал. И тут же сел.

Дверь открылась, но вошла какая-то еврейка – примерно маминого возраста, повыше ростом, в линялом платье в цветочек. Волосы у нее волнистые, даже курчавые, хотя почти все забраны в пучок. Она вошла и закрыла за собой дверь.

– Мама? – удивился Ила.

Франта поднялся, как только она вошла.

– Госпожа Цвайг, – сказал он, снова открывая дверь и пытаясь увести ее из нашей комнаты.

Женщина стояла неподвижно, будто не слышала.

– Госпожа Цвайг! – повторил он строго. – Простите, но у нас урок.

– Завтра транспорт, – еле выговорила она дрожащим голосом. – Нас отправляют.

Она подбежала к Иле и обняла его. Он явно смутился.

Доктор Вайсс снял очки и потер лицо. Франта громко вздохнул, но на этот раз ничего не сказал.

Я обернулся к Педро – тот сидел возле меня.

– Транспорт? – шепнул я. – Куда теперь?

Но Педро не ответил. Вообще все какое-то время ничего не говорили, таращились на маму Илы, которая уже плакала и даже не пыталась скрыть слезы.

– Сколько? – спросил наконец Франта.

Она утерла платком лицо.

– Две тысячи.

– Две тысячи, – повторил доктор Вайсс таким тоном, что сразу стало ясно: хуже и быть не может.

– Завтра? – уточнил Франта.

Женщина кивнула.

– Так, – сказал Франта. – Идите все во двор, берите тележки, везите одну к Дрезденскому корпусу, другую к Инженерному. Людям нужно помочь с вещами, особенно старикам из Инженерного.

У меня накопился примерно миллион вопросов, и, когда все поднялись, я направился к Франте, но тут вошел немолодой человек с красными глазами.

– Господин Форман? – окликнул его Франта.

– Педро! – торопливо, испуганно заговорил вошедший. – Где Педро?

Стоило выйти из корпуса, и сразу стало ясно, что это не обычный день в Терезине. Люди бегали туда-сюда, и у всех на лицах одно и то же выражение: как будто все знают, что этот плохой день вот-вот станет хуже, намного хуже.

– Не понимаю, – сказал я Феликсу (мы вместе везли тележку в Инженерный корпус). – Ведь у нас уже был транспорт – сюда?

– А теперь везут на восток.

– Куда – на восток?

Он пожал плечами.

– Откуда мне знать? На восток. Может, в Польшу.

– Но зачем? – спросил я. – Что там, в Польше?

Мимо пронесся какой-то мужчина, чуть не врезался в тележку.

– Говорят, там рабочий лагерь. Кто-то говорил, это место называется Биркенау.

– А это разве не рабочий лагерь? – удивился я. – Нам же именно это говорили, когда увозили из Праги, что Терезин… что мы будем работать здесь… как это… им на благо. Так нам эсэсовец в Праге сказал. И мы работаем. Даже мы, дети, иногда работаем. Зачем же нас везти в другой…

– Миша, я не знаю, понял? – оборвал меня Феликс. – Заткнись уже, очень тебя прошу.

В Инженерном корпусе – сумасшедший дом. Люди вопят, пытаются спуститься по лестнице с сумками, которые и приподнять-то не могут. Мы с Феликсом наткнулись на крошечную старушку, едва с нас ростом, она тащила потертый чемодан, и мы попытались ей помочь. Но чемодан все время открывался то с одной стороны, то с другой, все замки на нем были сломаны, и из него сыпалась одежда – носки, белье, рубашки. С виду эти рубашки никак не могли принадлежать старушке, мне показалось, они мужские. И она все что-то бормотала, ничего не разобрать – может быть, на незнакомом мне языке.

Пока мы добрались до тележки, она уже была доверху забита сумками. Кое-как мы упихнули вещи старушки обратно в чемодан, а чемодан засунули в щель между бортиком тележки и другим чемоданом, чтобы не открывался больше. Пришлось звать на подмогу Павла и Гануша, но в итоге тележка сдвинулась с места, и мы со скоростью примерно одна миля в час поехали к Гамбургскому корпусу, что возле пропускного пункта – Шлойзе.

Оглянувшись, я увидел, что тележка действует вроде магнита. За нами плелось по меньшей мере тридцать старух, все они выглядели до смерти измученными. И тут я подумал: постойте, какой смысл перевозить их в другой рабочий лагерь? Они и тут-то ничего делать не могли.

– Где она? – спросил я Феликса, который толкал тележку в паре со мной.

– Кто?

– Та старушка. У которой сломанный чемодан. Ее тут нет.

Не дожидаясь ответа Феликса, я отпустил тележку и побежал назад. Искал долго, но все же нашел – она сидела на скамейке, совершенно одна. Я сел рядом. Пахло от нее как от старой швабры. Я соображал, что ей сказать, но ничего не приходило в голову, да и вряд ли бы она ответила: она смотрела прямо перед собой, словно в трансе, крошечная голова склонилась набок.

Так что я посидел-посидел, а потом встал и побежал обратно к тележке.

23 января 1943 года

– Смотри, вон Ила! – Карп взволнованно тычет в окно Шлойзе. – Ила! Ила!

Но Ила нас не слышит, слишком шумно вокруг.

– Ила! Ила!

По правде говоря, я и сам едва различаю вопли Карпа, хотя он стоит рядом со мной. По ту сторону, за окном, сотни человек; по большей части они сидят на полу, прижимая к себе вещи. Как в Выставочном зале пару месяцев назад. Только люди выглядят еще печальнее, хотя в ту пору я не думал, что это возможно. Похоже, все считают, что попасть на транспорт из Терезина еще страшнее, чем попасть на транспорт в Терезин.

– Ила! Ила! Ила! Ила! И-и-ила-а! – надрывается Карп, приложив руки ко рту.

Наконец Ила его услышал, подбежал к окну.

– Привет! – Он вцепился руками в широкий цементный подоконник.

Карп вытаскивает из кармана колоду карт и сует ее сквозь металлическую решетку.

– Держи. А то в поезде заскучаешь.

– Ага, спасибо. – Ила кивает.

– И я тут оставил тебе с обеда, – говорит Карп. – Вот.

Он протягивает Иле сильно смятую булочку.

– Не, не надо, – мотает головой Ила. – Маме какая-то женщина из пекарни целый большой хлеб дала.

– Ладно. – И Карп откусывает от своей булочки.

Ила смотрит на меня, и я смущенно думаю: может, и мне следовало что-то ему принести? Но вообще мы с ним даже не друзья. Я и пришел-то лишь потому, что Карп сказал, что надо.

– Когда едете? – спрашивает Карп.

Ила пожимает плечами.

– Понятия не имею. Ночью. Завтра. Если повезет – никогда. Мама пытается выяснить, но никто точно не знает.

Карп ухватился за прут металлической решетки и дернул.

– Ты выберешься отсюда, вот увидишь, – сказал он.

– Не-а.

– Ты же говорил, твоя мама знает кого-то, кто работает со слюдой.

– Со слюной? – удивился я.

– Со слюдой, – повторил Карп. – Это материал, из него делают что-то нужное то ли для ружей, то ли для радио. Любой, кто с ним работает, в безопасности.

А моя мама работает там, где шьют игрушки и делают искусственные цветы. Она мне говорила, что стала настоящей мастерицей, но значит ли это, что она в безопасности?

– «Знает кого-то», – передразнил Ила. – Чем это нам поможет?

– Ну мало ли, – сказал Карп. – Может, им кто-то нужен. Может, кто-то, кто там работает, попался, когда шлюзил, и его отправят с транспортом, а твоя мама сможет занять его место. А?

– Может. – Судя по голосу, Ила не особо в это верит.

– Марш отсюда, вы двое!

Чья-то рука опустилась мне на плечо. Я обернулся, увидел человека в черной фуражке с желтым околышем. Ghettowache, охранник гетто, с желтой звездой на груди, как и у всех нас. Франта назвал бы его гнилым коллаборационистом. Я хотел поскорее уйти, но тут Карп сказал:

– Мы всего лишь разговариваем.

Охранник ухватил Карпа за шиворот и швырнул его наземь.

– Прочь! – сказал он.

Карп поднялся, отряхнул грязь.

– Ила! – сказал он. – Когда мы вернемся в Прагу, мы…

– Пошел отсюда! – завизжал охранник. – Или хочешь отправиться вместе с ним? Я тебе это организую запросто!

Он произнес свою угрозу с каким-то наслаждением. Не будь у него желтой звезды на груди, я бы принял его за настоящего наци. Гнилой, до самых печенок прогнил.

Сделав десять шагов, я обернулся. Илы у окна Шлойзе уже не было.

А вскоре стих и доносившийся оттуда шум.

– Дурацкий охранник! – буркнул Карп и запустил чем-то – остатком булочки? – в дерево.

– Карп! – заговорил я.

– А?

– Как ты думаешь, куда их везут?

Он подобрал камень и швырнул в другое дерево.

– То есть как ты думаешь – может быть, ну, может быть, там все-таки не так уж плохо? Потому что разве может быть хуже, чем здесь, правда? Во многих смыслах тут еще хуже, чем было под конец в Праге, верно? Сам понимаешь, – продолжал я, толком не зная, пытаюсь ли утешить Карпа или действительно верю в свои слова. – Еды не хватает, в комнате набито вдесятеро больше людей, чем нормально, по ночам блохи кусаются. Со всех сторон высокие стены, еще и травой поросли. Старики умирают каждый день. И к тому же, – тут я с ужасом понял, что верю в то, что говорю, чуточку больше, чем хотелось бы, – к тому же они могут в любой момент запихать нас в транспорт и отправить куда вздумается, даже не предупредив. Так что, может, там уже будет не так плохо. Лучше, чем здесь. Может, все дело в том, что здесь слишком много людей, а там будет просторнее. Может, только в этом и дело, и оттуда уже никуда не надо будет ехать. В смысле, пока война не кончится. А еще там, наверное… наверное… – я изо всех сил пытался подбодрить и самого себя тоже, – есть настоящие футбольные поля, и Ила там соберет собственную команду нешарим.

Карп покосился на меня и ничего не ответил.

– Ребята! Ребята! – окликнул нас кто-то.

Я обернулся. Педро!

– Эй, ты откуда взялся? – спросил я.

– Нас отпустили! Сработало! Дядя нас отбил!

– Отлично! – Карп, похоже, что-то еще хотел сказать, но потом повернулся и быстро зашагал вперед.

Педро вроде бы не обратил на это внимания и пояснил:

– Дядя работает в финансовом отделе, он знаком с помощником Эдельштейна и вот, отбил нас.

Тут Карп припустил бегом, но почему-то не к корпусу, а в противоположном направлении. Мы с Педро за ним. Через пару минут нашли его под аркой другого корпуса – руки скрещены на груди, лбом уперся в гладкую каменную стену.

– Карп! – позвал я. – Надо идти. Франта ведь нас ненадолго отпустил.

Он не ответил и совсем отвернулся от нас.

– Давай! – сказал и Педро, кладя руку ему на плечо.

– Отстаньте! – прокричал Карп, и я увидел, как спина у него заходила ходуном.

– Как ты думаешь, – спросил я Педро, подходя к корпусу, – как ты думаешь, если они требуют две тысячи, это значит ровно две? До единого человека?

– Не знаю. Может быть. Наверное.

– Потому что, – продолжал я, хотя сам был не рад словам, которые вылетали у меня изо рта, – немцы очень любят во всем порядок, ведь так?

– Ага, – пробурчал Педро.

– Значит, две тысячи у них – это ровно две тысячи, ни на одного человека меньше.

– И что? – спросил Педро.

– Да ладно, забудь, – махнул рукой я.

– Что?

– Не важно.

– Что ты хотел сказать, Миша?

– Ну просто, знаешь, не выйдет ли так, что каким-то другим людям придется ехать вместо тебя и твоих родителей? Раз вас освободили.

Педро не отвечает. В молчании мы идем до самого корпуса. Он уже открыл дверь, но перед тем как войти, остановился.

– Лишь бы не мы, – торопливо бормочет он. – Лишь бы не нас. Какое мне дело.

Мы поднялись на свой этаж и пошли по коридору, и тут я увидел со спины знакомую фигуру.

Мама. Зачем она пришла?

– Миша. – Мама блекло улыбнулась.

– Привет, – сказал я. И собирался сказать что-то еще, не знаю что, но тут открылась дверь нашей комнаты и появился Франта.

– Ты опоздал. Ты должен был вернуться, – он огорченно глянул на часы, – пятнадцать минут назад. А где Карп?

– Эй, Франта! – Педро подошел к нам с таким видом, словно ему удалось всех нас ловко разыграть.

Глаза Франты вспыхнули от радости.

– Педро! – Он потрепал Педро по волосам. – Тебя отпустили, отпустили!

Он обеими руками крепко обнял Педро.

– Добро пожаловать, друг, как хорошо, что ты вернулся!

– Мой дядя сумел договориться.

– Ну да, ну да! Замечательно! Иди в комнату! Я как раз собирался читать на ночь.

Педро скрылся в комнате, мы остались втроем.

– Ужасный день. – Мама так и стоит с одеялом.

Франта кивает, потирает руками лицо.

– Я принесла это Мише, – говорит мама. – На время холодов.

– Миша, – говорит Франта, – ты бы шел в комнату.

Я перевожу взгляд с Франты на маму и обратно. Как поступить? Должен ли я взять одеяло? Подождать, пока и мама велит мне идти в комнату, а не только Франта? Пока я стою в растерянности, мимо нас пробегает Карп и исчезает в комнате – Франта не успел и слова ему сказать. А я так и стою, глядя то на Франту, то на маму. Наконец я обнимаю маму и иду в комнату. Закрываю дверь и приникаю к ней ухом, а другое ухо затыкаю пальцем.

– Госпожа Грюнбаум, – заговорил Франта.

– Я хочу, чтобы он взял одеяло! – перебила мама. – За два месяца, с тех пор как мы приехали, половина мальчиков в этой комнате переболела. А если нас отправят со следующим транспортом, нужно, чтобы он был здоров.

Наверное, я и так со вчерашнего дня понимал, что может дойти очередь и до нас, но, когда я услышал, как мама говорит о следующем транспорте, желудок у меня сжался в кулачок. А вдруг в семье Педро трое и нас заберут вместо них? Пусть Терезин и не идеальное место, но я не хочу отсюда уезжать – это все, что я знаю.

– На самом деле, – послышался за дверью голос Франты, – с начала декабря у нас было всего восемь случаев, когда понадобилась врачебная помощь. И вы должны знать, что мальчики ежедневно тратят немало времени, убирая и чистя…

– Франта! – снова перебила мама. – Послушайте меня. Я ценю ваши старания. Я знаю, что Миша восхищается вами. Но я его мать. Его мать! И вы многого не знаете. О нашей семье. О том, что значит иметь детей. Вы не вправе…

– Госпожа Грюнбаум, в этом лагере ваш сын – моя работа, он и еще тридцать семь, нет, тридцать восемь чужих сыновей. Я занимаюсь ими целый день, сутки напролет. Мой рабочий день безразмерен, в отличие от вашего.

– Франта, это неправильно! Вы…

– Когда было принято решение поселить детей отдельно, тогда же было постановлено, что последнее слово всегда остается за мадрихом. Если вы дадите Мише одеяло, другие мальчики…

– Какое мне дело до других мальчиков! Я должна позаботиться о…

– Именно поэтому здесь командую я. А не вы.

– Как вы смеете! Я вам не…

– Минуточку! – произносит Франта. Внезапно он распахивает дверь, и я вываливаюсь в коридор. – Миша! Умывайся и ложись. Сейчас же.

Две минуты спустя дверь открывается снова. Франта – один и без одеяла.

– День был долгий, – говорит он. – Но если вы все будете лежать тихо и обещаете утром не ныть, я почитаю лишние пять минут.

Пожалуй, он читал десять минут сверх обычного. Или даже пятнадцать. Но не помогло, и полчаса спустя я слышу, как плачет Карп – один на нарах, где еще вчера он спал рядом с Илой.