28 декабря 1942 года

Я был счастлив с утра, когда поднялось солнце и Франта сказал, что мы идем на тренировку. Но играл я просто кошмарно.

– Я мазила, – сказал я Иржи на обратном пути в корпус.

– Да не, ты чего, – возразил Иржи, но я видел: это просто из вежливости.

– Как же не мазила? С тех пор как я здесь, ни одного гола не забил.

– И что? – сказал Иржи. – Я тоже почти никогда не забиваю.

– Ты защитник. От защитника и не ждут голов. А я играю в нападении, значит…

– Ой! – спохватился Иржи. – Шляпу забыл.

Я постоял с минуту, пытаясь сообразить, почему же я теперь так плохо играю. Но, поскольку Иржи не возвращался, я тоже пошел назад, к бастиону. Иржи стоял там и о чем-то говорил с Франтой, а тот складывал лист бумаги, чтобы убрать его в карман. По их лицам я сразу понял, о чем, вернее, о ком они говорили, но притворился, будто ничего не заметил. Втроем мы снова пошли в сторону корпуса.

– Иржи, Миша! – сказал Франта, когда мы проходили мимо каких-то деревьев. – Будьте добры, наберите охапку прутьев.

– Сколько? – уточнил я.

– Охапку, – повторил он.

– Зачем? – удивился Иржи.

– Просто сделайте, что я прошу.

Мы выполнили его просьбу и набрали несколько десятков прутиков, по большей части кривоватых. Франта сел на скамейку, мы пристроились рядом с ним с прутьями в руках.

– Дай мне один прут, Иржи, – попросил Франта.

Он выбрал один из самых длинных и показал нам обоим.

– Что будет, если я попытаюсь сильно его согнуть?

– Сломается, – ответил я.

– Вот именно, – сказал Франта и переломил прут пополам. – Иржи, еще два.

Иржи передал ему два прутика покороче, и Франта снова показал их нам.

– Что на этот раз будет?

Мы переглянулись.

– То же самое? – полувопросительно протянул Иржи.

Франта легко сломал оба прутика.

– Миша, дай мне… дай мне одиннадцать штук.

Я отсчитал одиннадцать прутьев, один за другим.

Франта собрал их в пучок.

– А теперь?

Я пожал плечами.

– Как думаете, смогу я их сломать?

– Наверное, сможешь, – предположил Иржи.

Франта начал сгибать пучок, мышцы на его руках вздулись. Хотя ростом он невысок, руки у Франты очень сильные. И он действительно играл на воротах, как я и подумал при первой встрече. Я еще не видел его в игре, но все ребята говорят, что он отличный вратарь. Совершенно бесстрашный. Зимой слишком холодно, а вот наступит весна, и снова будет чемпионат взрослой лиги. У каждой рабочей группы – своя команда. Вроде бы команда учителей – к их числу относится и Франта – из лучших.

Костяшки Франты побелели, но прутики не поддавались. Он остановился.

– Вот, – сказал он. – Попробуй сам, если думаешь, что я притворяюсь.

Я взял у него весь пучок и тоже попробовал сломать, хотя и не думал, что Франта стал бы притворяться.

– Не получается.

– Иржи! – позвал Франта, и Иржи ухватил все прутья сразу. – Нет-нет. Возьми один.

Иржи взял.

– Сломай.

Иржи сломал.

– Следующий.

Снова сломал.

– Еще один.

И вот уже на земле двадцать два обломка.

– Ну что? – сказал Франта.

– Вместе их сломать невозможно, – откликнулся я. – Верно?

Франта молчал.

– Верно же?

Когда я поднял глаза, Франта наблюдал за двумя мужчинами, которые шли по улице невдалеке от нас. Он смотрел на них не мигая. Один – еврей в круглых очках, другой – нацист, эсэсовец с острым носом и таким же острым подбородком. За все время в лагере я лишь второй раз видел эсэсовца. Он просто шел неторопливо, но меня пробила дрожь и грудь сдавило. Хотя со своего места я не мог разглядеть детали, но уж конечно у него на мундире был железный крест, и квадраты, и орел, и череп, как у тех, кто пришел в нашу квартиру и увел папу. Я закрыл глаза и опустил голову.

– Кто они? – шепнул я Иржи.

– Кажется, это Зайдль и…

– Эдельштейн, – закончил Франта, не отводя от них глаз.

– И кто они? – повторил я.

– Зайдль распоряжается тут всем, – сказал Иржи.

– Офицер СС доктор Зигфрид Зайдль, – очень тихо, с отвращением произнес Франта. – Комендант Терезина.

– А Эдельштейн… – продолжил Иржи.

– Якоб Эдельштейн управляет лагерем, как велит Зайдль, – закончил Франта.

– Как это – управляет?

– Он глава еврейского совета, – пояснил Иржи.

– То есть? – переспросил я.

– Эдельштейн отвечает за все, что здесь делается, – сказал Франта. – Чтобы нацистам самим рук не пачкать. Предатель, гнилой коллаборационист, но ему приходится принимать непосильные решения.

Я хотел спросить Иржи, какие такие непосильные решения, но тут Франта встал.

– Пошли, скоро у вас урок литературы.

Уже на подступах к нашему корпусу я все-таки спросил Франту:

– Погоди, а как понимать этот фокус с прутьями?

– Да, как? – поддержал меня Иржи.

Франта чуть улыбнулся – только левым уголком рта. Он глянул под ноги и подобрал с обочины небольшую веточку.

– Миша, это будешь ты. Тонкая веточка. Во всяком случае, пока – очень тонкая.

– Ладно, – сказал я, хоть и почувствовал себя довольно глупо.

– Со временем ты станешь толще. Как и все мы. А ты, Иржи, – продолжал Франта, – ты немножко толще. Братья Гоцлингер, Пудлина и Феликс, самые толстые ветки среди нешарим. Но и они окажутся тонкими, если взять их отдельно.

Я молчал и таращился на Иржи, который выглядел таким же растерянным, как я.

– Каждый из нас сам по себе не устоит, – сказал Франта. – Вот так. Извини, Миша.

И он переломил мою ветку.

– Ты неплохой игрок. Лучше, чем ты о себе думаешь. Ты многое делаешь правильно. Ты не путаешься с мячом, ты проворен, ты всегда возвращаешься в защиту, когда начинается контратака. И ты здорово вбрасываешь.

Он похлопал меня по плечу.

– Допустим, на чемпионат мира такая рекомендация не тянет, но ты неплохой игрок, ты многое можешь дать. Можешь многое дать – команде. Ведь ты играешь не в одиночку. Помни об этом. Ты играешь в команде. Одиннадцать палочек. Нешарим. Одни из нас более-менее, другие хороши, Пудлина и Феликс – замечательные, но их тоже рано считать звездами. Но все вместе мы можем быть звездами. Если будем играть заодно.

Франта глубоко вздохнул и кивнул. Потом снова заговорил – медленнее и тише:

– Если мы по-настоящему будем играть заодно, будем помогать друг другу, поддерживать друг друга, чтобы каждый смог выложиться по максимуму. Если каждый сможет положиться на других, знать, что они сделают то, с чем он сам не справится, – если мы будем играть так, то станем лучшей командой в корпусе. Вот я о чем.

И мы пошли дальше.

– Видели, как играет Отто Хирш? – спросил Франта. – Из комнаты номер один.

– Он ас! – сказал Иржи.

– Да, – согласился Франта. – Он самый сильный игрок в нашем корпусе, а ногами он работать умеет лучше иных опытных футболистов вдвое его старше. Но он смотрит себе под ноги, когда играет. Не надо никому об этом говорить, но, если честно, он всегда присваивает мяч, думает только о себе. Товарищам по команде остается только стоять и смотреть, как он играет. Погодите, вот будет у нас с ними матч – он один забьет три гола, но мы выиграем четыре – три.

Я никогда прежде не играл в настоящей команде. Вряд ли нам выдадут форму, это как-никак Терезин, но все же быть в настоящей команде так здорово! Нет, лучше, чем здорово. Это самое прекрасное, что со мной случилось с тех пор… с тех пор, как все это началось.

Иржи рванул вверх по лестнице к нашему корпусу, я за ним, наперегонки.

– Стойте! – крикнул нам вслед Франта, и мы остановились.

Франта оглянулся в ту сторону, где проходили Зайдль и Эдельштейн, – правда, они давно уже ушли.

– Нужно понимать, что нацисты – они тоже…

– Что? – переспросил я.

– Нацисты действуют заодно. Гитлер собрал в один кулак множество веточек. Миллионы. – Франта указал рукой на ряд деревьев. – Когда десять тысяч человек одновременно вскидывают руки и орут «Хайль Гитлер» – ничего себе пучок, да? Чтобы вывезти нас всех в Терезин, чтобы удерживать нас тут в подобных условиях, чтобы… чтобы делать все то, что они делают, пучок нужен очень, очень большой.

– Но если так, – заговорил я, – если так, что же тогда…

– Значит, – быстро перебил меня Франта, но потом на миг запнулся. – Значит, быть командой – это еще не все. Надо постоянно спрашивать себя: в тот ли пучок я попал? Хочу ли я усилить именно этот пучок, присоединившись к нему?

Я растерянно оглянулся на деревья.

– Нешарим – хороший пучок, – уверенно сказал Иржи.

– Да, – кивнул Франта. – В это я верю. Нешарим – отличный пучок.

Он потирает подбородок, думая… кто знает о чем.

– Пошли, веточки, – говорит он наконец. – А то все уже гадают, куда мы подевались.

Он побежал вверх по лестнице, и мы от него не отставали.