13 декабря 1942 года

– Жаль, что работа в поле кончилась, – сказала мама, – но я надеюсь, весной ты туда вернешься. Если мы всё еще будем здесь. А как у тебя в школе дела? Расскажи, пожалуйста.

Я сижу напротив Мариэтты за длинным узким столом в их комнате в Дрезденском корпусе. Это не совсем «их» комната: тут тоже трехъярусные нары до потолка. Наверное, тут даже больше людей живет, чем в комнате номер 7. Сейчас здесь только половина обитательниц, и то они повсюду: читают, дремлют, шьют, что-то чистят, болтают. Так обычно происходит по вечерам, когда я заглядываю в гости. Оказалось, что мы в принципе можем ходить куда угодно и когда угодно – то есть в пределах Терезина. И если Франта не запретит. И конечно, обязательно вернуться до комендантского часа, после него все должны находиться в своих корпусах.

– Это не школа, – ответил я, заглатывая последний кусочек дивного маленького пирожного, которое маме как-то удалось раздобыть. Я бы таких сто штук запросто съел, хотя сегодня на обед наконец-то дали немного салями. – Это называется Программа. Школы запрещены. Поэтому иногда я дежурю снаружи. Помнишь, ты видела? На случай, если в корпус заглянет эсэсовец.

– Не станет никто заглядывать, – перебила меня Мариэтта. – Нацистам плевать, чем мы заняты, лишь бы им хлопот не доставляли. Я ни одного из этих гадов не замечала с тех самых пор, как мы сюда приехали.

За спиной у нас мама что-то поправляет в постели, мне от стола не видно.

– Ладно, так что ты сегодня учил по Программе? – спрашивает она.

Мариэтта выкладывает валета треф, но я забыл, что это значит. Она хочет научить меня какой-то новой игре, которую она тут освоила, и чтобы я показал ее мальчикам.

– Сегодня, – попытался припомнить я, – профессор Кон…

– Профессор? – переспросила мама.

– Ага. Он был профессором – кажется, в Праге. Сегодня он занимался с нами математикой.

– Фу, математика! – скривилась Мариэтта. – Хорошо, что я весь день в прачечной.

– Это не так уж страшно, – сказал я. – Писать не на чем, поэтому он разучивал с нами песенку, там перечислен порядок математических действий.

– Споешь? – предложила мне мама.

– Да ну.

Я выложил десятку бубен, Марианна подсунула мою карту под две свои, которые уже лежали на столе. Кончики пальцев у нее бледные и сморщенные. Раньше они такими не были. Наверное, это от стирки.

– А потом профессор Цвикер….

– Еще один профессор, – тихо отметила мама.

– Он прочел нам лекцию по чешской истории.

– Интересно было? – спросила мама.

– Нормально.

– О чем он рассказывал?

Я прикинулся, будто роюсь в памяти, но на самом деле я думал не о лекции, а о том, что произошло после нее. Профессор Цвикер сказал, что в четверг будет экзамен, и с тем ушел. Франта тоже ушел, сказал, ему надо обсудить с другим мадрихом, Якобом, расписание тренировок. После профессора Цвикера должна была прийти доктор Елинкова учить нас английскому, но она запаздывала. Мы сидели и ждали, и вдруг я услышал два странных звука, один за другим, в дальнем конце комнаты: сначала как будто что-то сдулось, а потом что-то грохнулось.

Я обернулся. Горилла валялся на полу и смущенно улыбался, а над ним стоял Ила с подушкой в руках и улыбался гораздо веселее. Горилла вскочил, схватил подушку и с размаху ударил Илу в бок. Не прошло и двух секунд, как к побоищу присоединились все мальчики до единого. Двадцать, тридцать, сорок подушек летали в воздухе. Иржи вскочил на стол, держа в каждой руке подушку, и прошелся по столу из конца в конец, колотя всех, до кого мог дотянуться. Феликс встал ногами на две лесенки и стукнул подушкой Брену, когда тот попытался пробежать под ним. Эрих и Коко напали на Петра, а тот с хохотом пополз прочь от них по туннелю из нар.

Я стоял ближе к двери, обеими руками крепко сжимая подушку – изначально вовсе не мою, – и высматривал себе противника. Брена с такой силой обрушил подушку на Феликса, что наволочка лопнула и наружу посыпались перья, солома и какие-то подозрительные опилки. Феликс собрал этот мусор в пригоршню и запихал Брене за пазуху. В тот же момент я увидел, как в разных местах комнаты взвились облака из перьев. И сам я закружился, хохоча, занося высоко подушку, – и тут увидел в дверном проеме Франту. Он снова скрестил руки на груди.

Я замер. Подушка выскользнула из моих рук на пол. Я постарался побыстрее – но так, чтобы это не выглядело бегством, – пробраться среди перьевых куч к стулу, на котором сидел до того, как все началось.

Франта захлопнул за собой дверь.

– Нешарим! – заорал он.

Кто-то его услышал, но далеко не все: в комнате царил хаос.

– Нешарим! – завопил он вдвое громче, шагая к компании парней, которые все еще тузили друг друга останками своих подушек.

Подушечная битва почти моментально прекратилась, лишь перья продолжали кружить в воздухе.

– Вы все с ума посходили? – покраснев от негодования, спросил Франта. – Вы где находитесь? Это вам что, курорт?

Все подавленно притихли.

– Что нам теперь делать с перьями? Как запихать их обратно? Или будете спать без подушек? А если в соломе и перьях жили всякие насекомые? Где они теперь поселятся, как по-вашему? А если бы в эту самую минуту под окном прошел эсэсовец – явился бы сегодня инспектировать лагерь или еще зачем-нибудь? Почему, почему вы из кожи вон лезете, чтобы привлечь к себе внимание? Я этот шум с другого конца коридора услышал. Вам кажется, у нас в Терезине мало проблем? Нужно обязательно добавить еще?

Все молчали. Франта носком ботинка сгреб в кучку перья и опилки.

– Все это чтоб через пять минут было убрано. А потом, поскольку доктор Елинкова заболела, вместо урока будет репетиция.

– Но у нас и так вечером репетиция, – напомнил Павел.

Ох, точно, я только теперь спохватился. Репетиция!

– Который час? – спросил я маму.

– Не знаю, – ответила она. – А что?

Я поднялся.

– Мне пора.

– То есть как? – удивилась мама. – Ты только что пришел.

– У нас репетиция. Может быть, даже уже началась.

Мариэтта перетасовала карты.

– Что вы репетируете? – спросила она.

– «Гамельнского крысолова», – ответил я, застегивая куртку.

– А спектакль – тоже тайна? – спросила мама. – Как и школа?

– Не знаю точно, – сказал я, устремляясь к двери. – Пока что мы просто репетируем.

– Не забудь! – прокричала мне вслед Мариэтта. – Туз может быть и старшей картой, и младшей.

– Миша, погоди, – позвала мама.

Я обернулся. Она протянула мне сложенное одеяло. Я узнал узор: то самое одеяло, под которым она и папа спали когда-то в Праге.

– Возьми с собой.

– Что?

– Возьми одеяло. Скоро зима.

– А как же мы? – встревожилась Мариэтта. – Это наше теплое одеяло.

– Грета сказала, что видела сегодня два фланелевых одеяла на чердаке. Заберем их себе.

– Но они вовсе не такие… – сказала Мариэтта.

– Я не могу его взять, – сказал я.

– Что значит – не можешь взять?

– Это будет нечестно, – пояснил я. – Больше ни у кого такого одеяла нет.

Мама сунула свернутое одеяло мне в руки.

– А у тебя есть, и это все, что меня интересует.

– Не могу, – повторил я, отпихивая ее подарок. – Нечестно. И Франта не разрешит.

– Франта! – Мама чуть ли не засмеялась. – Франта тебе не мама. Он не вправе ничего запрещать. Я пойду с тобой и сама с ним поговорю.

– Нет! – вскрикнул я, видимо, слишком резко: мама вздрогнула так, словно я ее ударил. – Извини! Только не надо, не ходи. Я спрошу у него, – торопливо пообещал я, хотя и знал, что не посмею обратиться с этим к Франте. – Ладно?

Мама прижала одеяло к груди, щеки ее раскраснелись. Я оглянулся на Мариэтту – она лишь головой покачала. Краем глаза я видел, как несколько женщин уставились на нас. Я шагнул к маме и обнял ее. Она тоже обняла меня, лицом я уткнулся в складки одеяла, и, честное слово, оно еще хранило запахи той старой квартиры в Голешовице.

Этот запах… Так бы и стоял не шевелясь, но я заставил себя поднять голову.

– Спасибо за пирожное, – сказал я маме и, прежде чем она ответила, выскочил за дверь. Хоть бы Франта не отругал за опоздание.

Я умывался после репетиции, когда в умывальную комнату зашел Франта. Мы оказались вдвоем, только я и он. Я оглянулся, но он почему-то уставился в пол. Потом нагнулся и поднял что-то – перышко. Повертел его между пальцами. Покачал головой.

– Мы еще месяц, наверное, будем их подбирать.

– Прости, – сказал я и побрел обратно в комнату, высматривая по пути пропущенные перья.

– Миша! – окликнул он меня, когда я уже почти дошел до двери.

– Да? – Я обернулся.

– Весело было? – спросил он.

– Что?

– Драться подушками.

Я не знал, как ответить и какого ответа он ждет. Посмотрел ему в глаза в надежде увидеть подсказку. Он меня испытывает?

– Ну да, в общем да.

– Да? – повторил он, и взгляд его смягчился.

– Ага! Это было здорово.

– А то нет! – уже с улыбкой сказал он.

Я ничего не ответил, просто смотрел на него, а он глядел в пол и думал… не знаю о чем.

– Здесь много всего здоровского, – заговорил я наконец. – Футбол, и даже репетиции. Не понимаю, зачем мама до последнего старалась сделать так, чтобы нас сюда не отправили.

Франта то ли усмехнулся, то ли вздохнул.

– Ты чего? – спросил я.

– Ничего… Нет, я рад, что ты находишь здесь для себя что-то здоровское. И пусть его будет побольше в этом паршивом месте.

– О чем ты говоришь? – не понял я.

– Ни о чем, Миша, – улыбнулся Франта. Но его глаза не улыбались. – Ни о чем. Забудь мои слова и ступай в постель. Уже поздно. Завтра новый день.

– Спокойной ночи, Франта.

– Спокойной ночи, Миша.

И вот я уже в постели и почти сразу же заснул, хоть подушка моя и стала вдвое тоньше, чем прошлой ночью.