Остров

Восторг и радость с годами стираются, и воспоминание становится похоже на облезлую хромировку: блестящие, как будто новые, пятнышки, покрывающие радостной паршой грязно-коричневый пластик основы. Но в тот день переживание было полным, непрерывным, сияющим. Вам скажут, что все началось в «Джунглях»: огромном стихийном городе – лагере беженцев у начала Тоннеля. Это не правда или не вся правда. История началась с моего деда; я никогда не видел его – он погиб до моего рождения. Он был черный. У него хватило злости, удачи и сил выдержать бесконечные три недели на железобетонной речной барже, которую слабенький электромотор, питаемый слабенькой же солнечной батареей, неспешно тащил из бесконечно воющей Сирии в славную Францию. Когда облака закрывали небо, мотор затихал, и опреснитель переставал работать. Солнце открывалось, крошечный компьютер находил спутники, заводил мотор, давал ток опреснителю. Через три недели моего деда вынесли на песок пляжа дорого отеля; сам он идти не мог. Я легко представляю себе эту картину: столики под цветными зонтиками с логотипами Hilton, болезненный интерес туристов, возбужденные голоса: «Это ужасно» и «Кто-то должен положить этому конец».

Под «этим» имелся в виду один из самых успешных бизнесов в новейшей истории: нелегальная отправка беженцев в из Африки в Европу. Схема очень простая: нужно что-то, способное держаться на воде, солнечная батарея, опреснитель и простенький компьютер. Да, и мотор. Нужен был мотор. Компьютер, изначально предназначенный для управления прогулочными лодками, получал данные о погоде со спутника, рассчитывал курс в обход штормов и хорошо контролируемых пограничниками зон – если вам везло с числом солнечных дней; каждый мигрант платил примерно десять своих годовых доходов за два квадратных метра палубы или трюма. Не знаю, где дед взял деньги: украл, убил? Контрабандисты отмывали доходы в Европе, очень может быть – даже в том самом отеле, под зонтиками которого прятались зрители. Большинство мигрантов хотели попасть на Остров, уже тогда жизнь там сильно отличалась от даже европейской, но попадали – в огромный лагерь для беженцев.

Деду тоже дали отлежаться под капельницей в местной больнице и отправили в «Джунгли»: лагерь тогда только начинался, может быть тысяч сто или двести жителей. Дед не умел почти ничего, но отец учился в Khan Academy с планшетника, который дед украл для него у волонтера-австрийца. Когда на свет проявились три мои сестры, а потом и я, у нас уже была Ферма.

Ферма могла появиться только в этот странный период: когда мировая экономика уже рухнула, а люди были в шоке оттого, что конец света так и не наступил. Яйцеголовые в своих лабораториях все знали, знали и готовились уже очень давно. В день, когда рухнули биржи, они скромно вышли в свет рампы и сложили в кучу пищевые процессоры, биосолнечные батареи и новые антибиотики. И поковыряли ножкой паркет. В дивном новом мире нельзя было умереть от голода или заразной болезни. Все восемь миллиардов стали нищими, да, но – сытыми нищими. Ваш пищевой брикет и ваши двадцать ватт электричества были гарантированы.

Дед и отец терпеть не могли брикеты: в их жилах текла кровь черных предков – охотников на крупную дичь, они любили мясо. Ферма давала мясо: производила животных, которых нужно было убивать, чтобы использовать протеины их плоти в пищу. Все мое детство прошло в тени трех огромных танков: на фоне одно-двухэтажного пейзажа Джунглей их было видно за мили. Выше была только Стена – стена самого лагеря, очерчивающая для нас границу познаваемой вселенной. Первый танк производил хлореллу и простейших: в толстой стали выпилены огромные окна, затянутые биопластиком: водорослям нужен свет. Когда хлорелла и простейшие готовы, насос, натужно сопя (в прошлой жизни он был ассенизационной помпой), перекачивает их во второй танк: с модифицированным крилем и креветками. Криль не был съедобным – слишком много тяжелых металлов и прочей дряни. Креветки – были. Креветочных ферм в Джунглях было много. Не знаю почему, почти всеми владели корейцы.

Но мой отец не зря просиживал ночи за ворованным планшетом. Мы не продавали креветочный протеин, в третьем танке жила рыба. Откуда отец взял ДНК, мы так никогда и не узнали; а ДНК-процессор был самой страшной и самой охраняемой тайной нашей семьи. Бесполые рыбы не умели размножаться: половых органов у них просто не было, а всех других – было немного, икру нужно было синтезировать процессором для каждого поколения. ДНК-процессор отец украл во время Погрома – когда другие хватали еду и вещи, а госпиталь разнесли вдребезги в поисках синтетических морфинов и этилового спирта. Той ночью отец, размахивая самодельным дробовиком, вывез половину генетической лаборатории: немецкий компьютер, умеющий управлять японским ДНК-процессором, – оборудование для производства живых вакцин. Я не знаю, сколько тысяч людей погибли в «Джунглях» после Погрома от болезней, которые могли предотвратить этим вакцины, но процессор так никогда и не нашли – он переехал в неглубокий отнорок выгребной ямы в нашем дворе. И немцы и японцы понимали, что оборудование для лагеря беженцев должно быть работоспособно буквально по колено в говне. Оно и работало – по колено в говне, штампуя икринки модифицированного сома.

С таким скелетом в шкафу, точнее – в выгребной яме, на Ферме могли работать только свои. Нам, детям, доставалось разделывать рыбу. Рыба сортировала себе сама: мелкая ела креветок, плавая наверху танка. Сомы крупнее ели сомов мельче. Металлические сетки разделяли танк на вертикальные зоны – воду можно было безопасно слить, не опасаясь перемешать содержимое. Сомы из нижней зоны готовы для еды – огромные, почти с руку длиной рыбины, самые большие животные которых я видел вживую – после людей. Разделывать просто: глаз у рыб нет, но глазные впадины оставили на месте – как раз под пальцы, удобно держать. Одной рукой берешь рыбу за голову, погружая пальцы в ямки: сом мгновенно умирает (он так устроен). Инженеры-генетики вынесли немногие внутренности в отдельный плотный мешок снаружи рыбы, он отрывается одним движением. Кидаешь его в пищевой процессор. Рыбу – в разделочную машину, которая режет сома на аккуратные пластинки. Пластинки – в морозилку. Вот и все. Часть ДНК рыбы была заимствована, как говорил отец, у осетра (собственно и продавалась рыба как «осетр»), но, думаю, это был скорее скат или акула. В любом случае – костей у рыбы не было.

За многие годы отец так и не смог по-настоящему увлечь меня генетикой, хотя сам он не поднимал головы: у него не было настоящего софта для генетических манипуляций, но он привык к немецким интерфейсам со времен ворованного планшета. Действуя почти наугад, отец добился того, что в танк с хлореллой можно было закачивать морскую, чуть-чуть опресненную воду, что многократно снижало затраты. С сомами он ничего не мог поделать: их ДНК был закрыт от изменений патентованным цифровым конвертом, который при попытке любой модификации делал икринки нежизнеспособными, но по генетике хлореллы отце был, возможно, на вполне приличном мировом уровне.

Отец любил рассказывать про Погром – день, когда на больничной каталке с мотором он вез – сквозь дождь и возбужденную, готовую убивать, толпу – драгоценный ДНК-процессор, который привел его семью в достатку и процветанию. Когда он говорил об этом, глаза его горели – ночь Погрома была звездным часом отца. Я помню, что мне он казался жалким – муравей, который тащит зернышко из муравейника, заливаемого водой. Мне нужно было знать, как, почему начался Погром. Отец не знал. Между тем Погром был знаковым событием – первый раз никто снаружи Стены не вмешался в происходящее – волонтеры, в основном – медики, пришли, когда все уже кончилось.

Дед тоже активно участвовал в Погроме, но – по-своему. Он и несколько его друзей повалили наблюдательную вышку прямо на Стену и полезли по ней – отчаянно, безоглядно; с той решимостью, с которой дед шагнул двадцатью годами раньше на грязную палубу речной баржи. Электрозаграждение убило их почти сразу: шел сильный дождь, а охрана увеличила ток, боясь прорыва. Наблюдательные коптеры летали вокруг, но охранники боялись даже снять тела – такой хаос царил внутри Стены.

Из тени отцовских танков я вынес несколько уроков. Урок первый – самые большие возможности дает толпа. Бунт. Стихия. Второй – все жрут всех до тех пор, пока не приходит их черед быть едой, а это случается рано или поздно. Третий, связанный с тем, что самое ценное наше достояние – процессор ДНК – хранился в выгребной яме, я так никогда и не удосужился сформулировать. Процессор не был мне так уж интересен: в конце концов отцовские танки были только второй по величине деталью пейзажа Джунглей. Мне была интересна Стена и то, что лежало далеко за ней.

Говоря про Стену, отец утверждал, что прорвать периметр можно, только если давление изнутри чудовищно превосходит давление снаружи – как в забившейся трубе, куда, сопя, нагнетает воду старенький ассенизационный насос. Глупости. Для меня было очевидно, что Стена перестанет существовать, когда пропадет ее смысл, когда социальное давление снаружи станет равно социальному давлению внутри. Когда французы и итальянцы (они тогда уже стали одной странной, независимой от ЕС страной, такой же нищей, как все, кроме Острова) станут жить так же, как беженцы в лагере. Неслучившийся конец света потихоньку делал эту работу снаружи – европейцы жили, по их меркам, все беднее и беднее: сытые и здоровые нищие увеличили население по ту сторону Стены почти на треть с момента, когда мой дед убыл из Африки. Мы делали эту работу изнутри: у меня и моих сестер были деньги (которые все равно некуда было девать) и ДНК-процессор. В наших жилах билась кровь нашего деда, кровь охотников на крупную дичь. Стена была самой крупной дичью: самым большим объектом, который любой из нас видел в жизни.

Ночь, когда Стена пала, тоже была дождливой. В трех местах мы проломили Стену всего за сутки, опрыскивая электрифицированную сетку водой со спорами модифицированной хлореллы. За двадцать четыре часа хлорелла покрыла Стену живым зеленым ковром, который закоротил электрозаграждение и медленно разорвал армированную графином проволоку: как корни деревьев дробят гранит, только существенно быстрее. Отец плакал той ночью. Это он вывел нужный штамм, но он боялся, что охрана с той стороны стены будет стрелять в его детей, как они стреляли бы в нашего деда, если бы его не убил ток. Я знал, что охраны не будет.

Люди выходили в проломы и останавливались: Стена пала так легко, но нам нечего было искать снаружи; я смотрел в их лица, зная, что пришел мой звездный час. Терминал, скрывающий вход в Тоннель, окружала еще одна Стена, но нам нужно было только двадцать четыре часа и немного спор модифицированных водорослей: по ту сторону Тоннеля лежал туманный Остров. Остров, который всегда умел оставаться на плаву. И в первую войну, и во вторую, и в неявную третью – они всегда были лучше других: англичане, единственная сытая европейская нация – сытая не белком из процессоров, а настоящей едой, достатком, сохранившейся культурой, школами и библиотеками. Все – благодаря жесточайшему эмбарго, вовремя введенным лимитам, безжалостным ограничением миграции и рождаемости и прочим мерам, безусловно осуждаемым разоренной, агонизирующей Европой.

Мы вошли в Тоннель. Почти сто километров – это я знал из лекций Khan Academy, нам нужно было пройти почти сто километров под землей. Почти миллион людей. Нужна была вода, нужна была пища, нужно было заставить людей испражняться только в среднем, узком сервисном тоннеле, идти только в правом, а спать – только в левом, чтобы сбалансировать расход кислорода и не создавать опасных пробок. И люди шли, шли и шли. К ночи нашего прорыва движения в Тоннеле не было уже давно: огромные, по восемьсот метров длиной поезда-шаттлы стояли там, где их застало внезапное отключение тока, питавшего их электровозы. Некоторые шаттлы были полупустыми. Некоторые – набиты под потолок брошенными машинами, в баках которых все еще плескалось ископаемое топливо. Мы спали в этих машинах. Мы ели брикеты, синтезированные из бензина и дизеля – идеального сырья для наших пищевых процессоров.

С той стороны Тоннеля на Острове была охрана, и, конечно, они ничего не могли поделать. Фрако-итальянцы пытались прорваться много раз, англичане умели их останавливать, но франко-итальянцы не знали моих уроков. Урок первый – толпа: миллион людей выходил из-под земли, чтобы преподать англичанам урок второй: если ты – жирная рыба, рано или поздно приходит и твой черед. Когда мы выходили из пролома, я подумал и о третьем уроке, который не смог сформулировать: так или иначе, мы сломали ворота англичан микроскопическими водорослями, споры которых синтезировал ворованный процессор в нашей выгребной яме. Синтезировал, как и все, что он производил – в основном из нашего дерьма.

Миллион людей вышел из-под земли, хотели островитяне или нет. Можно было бы взорвать тоннель, убив всех нас, но даже англичанам это слабо. Люди из «Джунглей» свободно расселились по Острову – и они и мы понимали, что новый лагерь не решит ни чьих проблем. Мы запечатали вход в Тоннель модифицированной хлореллой, это наша собственная Стена, которая потихоньку растет – за эти годы пробка из водорослей, по моим расчетам, должна бы достичь сотен метров толщины – куда надежнее, чем взрывать.

Если вам когда-то понадобится изменить ваш мир, обрушить стены и повести ваших людей вперед – приходите ко мне. Я дам вам папину хлореллу.