Один из самых удачных дней

Отец говорил что-то ласковое, гладил по голове, но на краю восприятия билась эта ужасная птица, вся в крови, в обломках перьев. Билась ритмично, но реже и реже, пока не превратилась в успокаивающие пожатия браслета: просыпайся, все хорошо, просыпайся. Миша открыл глаза в темноте спального мешка; браслет почувствовал, мягко сжал руку еще раз: правда – пора вставать. Дисплей термометра, напечатанный на изнаночной ткани прямо перед глазами – полинявший от множества стирок, обещал снаружи холод и клубы пара изо рта – вот это все. Миша полежал еще чуть-чуть, потянул молнию вниз – в промерзшую за ночь полутемную комнату. Крошечное кондо – дом постройки начала века, потолок покрашен биолюминистентной краской, которая почти не светится: то ли культура бактерий в краске (двое старше Миши) окончательно вымерла, то ли на самом деле так холодно. Покрываясь гусиной кожей, Миша порылся в коробке с одеждой на табуретке рядом с принтером, выбрал светлые джинсы и пуловер, натянул поверх термобелья: душ отменяется, холодно. Браслет требовательно сжимал руку, ему не нравилось; плевать: два шага до кухни, двумя руками сжать горячую чашку кофе из кухонной машины; вид из окна – единственное, что есть хорошего в этом кондо. Ночью выпал снег и еще лежал пятнами на крышах домов; на полутемной дорожке внизу мелькали фигуры бегунов – яркие пятна масок на лицах, светящиеся термокостюмы. Понедельник. Для понедельничного утра у Миша было специальное утешение: потянул за ручку холодильника, достал яйца. Целых два, залиты силиконом, чтобы сохранить следы помета: натуральные, снесенные живой курицей. Курицей. Как говорил отец, «чтобы это слово ни значило в наши дни». Разбил аккуратно: полупрозрачные скорлупки с голограммой остаются в силиконе, удобно – вылил в машину. Механически ел напечатанный из натуральных яиц омлет, ощущая привычное тепло запретности, нарушения правил: дорогая еда, которую можно купить только за наличные: потертые пластиковые чипы. Настоящие яйца за настоящие деньги, вот это все.

Дверь кондо чавкает за спиной, холод режет глаза – Миша не носит очков, только маску. Вниз, вниз, вниз. Беговой пандус врезан в бывшую шахту лифта – теперь все здоровые, всем нужны упражнения, хотя Миша уверен: эта бодяга про здоровый образ жизни – чтобы экономить на живых людях. Заряд холодного ветра в лицо; мусора сегодня мало, хорошо – к лету ветры снова усилятся и его будет опять много – плохо. Щурясь, Миша бредет к метро: в ушах бухает классический панк, маска время от времени бьет в нос озоном и «морской свежестью» – заглушает потоки вони снаружи. На станции полный бардак, как положено в понедельник. Сирийские беженцы отмечают юбилей сообщества, большое дело; двое в ярких псевдонациональных костюмах (костюмы печатают на продажу тут же, в киоске) сразу бросаются к Мише: они обожают людей без очков, когда видно, куда человек смотрит. Миша делает каменное лицо, бежит вниз по очередному пандусу. Вечное мучение в поезде: снять наушники и оглохнуть от шума – или оставить и слушать «новости»: борьба с терроризмом, беженцы, засуха, светская жизнь – на толстом слое скрытого product placement. Отец говорил, что раньше новости были делом добровольным: не хочешь – не слушай, слушай свое, а product placement вообще шел в отдельное время, называлось – «реклама». Сейчас во всех общественных местах вроде метро в наушниках – только это, не нравится – оплачивай коптер и летай на работу. В коптере, говорят, нет радио.

Миша бредет к магазину, пряча глаза от ветра; спотыкается, чуть не падает: прямо у двери какая-то сволочь приклеила палатку. Миша обходит ее вокруг: за ночь палатка успела основательно прилипнуть, но не до конца, не насмерть – все же очень, очень холодная весна. Маша пинает тканевую стенку не стесняясь: метр тротуара от двери магазина – его частная собственность, огромный disclaimer спроецирован и на асфальт и на стенку. А теперь и на палатку – искаженные гротескные буквы на истертой силиконизированной ткани. Хозяин палатки, очевидно, не спит, наблюдает изнутри – сразу откликается. «Иди в жопу, козел! – хрипит дешевый динамик. Козел. Подчеркнуто вежливо, и голос старый, надтреснутый: – …иди в жопу или я звоню своему адвокату». Хрена с два у него есть, а не адвокат. «Слушай, – миролюбиво говорит Миша, – палатка еще даже не прилипла толком, мне надо магазин открывать. Иди сам в жопу, а?» Палатка молчит пару секунд, потом начинает судорожно трястись: из нее вылезает хозяин, вместо маски вокруг лица флисовые тряпки. Судя по потоку «морской свежести» из Мишиной маски, в палатке царит страшная вонь, но Мише плевать. В руках у бродяги древний зиплок на молнии, а в зиплоке – книга. Старая книга. Несомненно – настоящая и несомненно – очень, очень дорогая. Миша чувствует, как асфальт уходит у него из под ног.

Зиплок с книгой лежит на прилавке; бродяга – старый, черный, в струпьях плохо заживающего рака кожи, пьет кофе из Мишиной чашки. С натуральным сахаром, чтобы это слово ни значило в наши дни. Миша кофе не пьет: благоразумно не снимает маску. Книга еще не Мишина, но будет Мишина, это точно. Бродяга жадно глотает, не отрываясь от экрана: смотрит учебный фильм. В кадре: руки в перчатках аккуратно разделяют книгу на листы, кладут на предметный стол. Крупно: лазерный луч внутри бумаги режет волокна одно за другим: быстро-быстро разделяя лист на две стороны. Руки в перчатках разнимают закрепленные пластиком стороны книжной страницы, опускают в силикон внутри красивой рамки. Мишины ладони становятся влажными: он знает, какие рамки возьмет для страниц этой книги. Толстая книга, страниц триста. Триста плюс обложка. И форзацы. Там должны быть ужасно красивые форзацы. Это коптер. Это коптер по дороге на работу, и настоящие яйца каждый день, и, может быть, новая аренда для магазина близко к дому. Фильм кончился. Бродяга заглядывает в опустевшую кружку, смотрит вопросительно на Мишу. Их разделяет прилавок: две сотни коллекционных предметов разной степени сохранности под олеофобным стеклом: карманные ножи, часы, ручки, жестяные коробочки от мятных леденцов. За Машиной спиной – полки с объектами побольше: коробки для завтраков, кухонные чайники; из современного – только огромный плакат с дважды перечеркнутым домашним 3D-принтером, печатающим Мону Лизу. Миша чуть наклоняется к бродяге и почти нежно спрашивает: «Где украл?». Бродяга опускает глаза, и Миша слышит странный звук: как будто раковина всасывает остатки грязной воды – бродяга плачет.

Моя прабабка купила эту книгу в музее. Ну, не прямо в музее: exit through the gift shop, знаете? Книга с автографом автора, старое коллекционное издание, уже тогда – очень дорогое; отцу было четыре года. И мне было четыре, когда книгу достали из шкафа, и отец прочел ее мне в первый раз. Кофе. Он работал ассистентом профессора в Финиксе, ночами подрабатывал: проверял студенческие работы, поэтому пил кофе каждый вечер. Да, каждый вечер отец приходил в мою комнату с кружкой и с этой книгой. Прихлебывал и читал мне на ночь; и у нас был настоящий дом, не эти современные коробки без отопления. Детская – на втором этаже. Кабинет отца. Кошка. Карлсон, – говорил отец (это я – Карлсон), Карлсон, как можно слушать одну и ту же книгу каждый вечер. Ты уже большой, Карлсон. Но он читал ее мне, и каждый вечер пах отцом: его одеколоном, его одеждой, его кофе. Когда я поступил в колледж, книга осталась в том самом шкафу – ждать, когда моему сыну исполнится четыре. Четыре лета спустя, когда я вез домой свою невесту, а она была на шестом месяце, на нашу полосу вылетел грузовик; она погибла. Отец ночевал в госпитале каждую ночь – и еще три ночи до того, как я пришел в себя. В первый вечер, когда он достал книгу, я был страшно зол: мне казалось – издевается, но протестовать я не мог: пластиковая трубка изо рта, вот это все. Отец читал мне каждый вечер, мне и моему соседу по палате. Сосед тоже выжил, кстати.

Миша кивает, краем глаза следя за бесшумным мультикоптером – крошечной летающей камерой, которая пляшет над бродягой, стараясь не попадаться на глаза, но брать при этом крупные планы, опускает глаза, пытается разобрать сквозь зиплок перевернутый заголовок: какой-то Jansson, сказки. Сказки – это хорошо, они отлично продаются; ниже заголовка написано «рисунки автора», это даже еще лучше. Автограф, видимо, внутри – отлично. Бродяга хнычет дальше: жалкий, глупый, вонючий. За калории, думает Миша. Он купит книгу просто за калории, у него много калорий на счету – они копятся, когда Миша покупает еду за деньги: яйца вот или кофе. Карсон всхлипывает как-то вопросительно: он, кажется, так и не понял, что будет с его драгоценной книгой. Миша терпеливо объясняет, уже по третьему разу: магазин называется Grandma’s Kitchen. Миша продает только настоящие вещи, не напечатанные, не копии. Вещи, которыми люди пользовались, которые значили больше, чем просто функция. Поэтому каждая – с историей, с фильмом, такие фильмы (proof of origin) – Мишин конек. Книгу Миша аккуратно разделит – не на листы даже, на страницы: каждый лист разрежет специальным лазером по толщине. Каждую страницу оформит в рамку. Мишины клиенты чаще покупают одну страницу или две, но иногда целую главу – это десяток, два десятка рамок: оформить квартиру или дом. Одна книга может оказаться в сотнях домов, ее увидят тысячи людей. Мишиным клиентам важна связь с прошлым, подлинным прошлым, с миром, где предметы уникальны и невоспроизводимы: как опыт, как сама человеческая личность. В глазах у Карлсона нет понимания, там – неприкрытый ужас: его книгу разрежут на части. «Нет», – выдыхает он и тянется за зиплоком.

Тремя часами позже холодеющими руками Миша оформляет кредит. В магазине воняет ужасно – маску Миша снял, чтобы удобнее было торговаться. О калориях речь давно не идет: Карлсон хочет денег, много денег. Это значит – наличные, плюс кредит, плюс все калории. Все, что есть у Миши, и все же это очень, очень выгодная сделка. Под сентиментальные завывания бродяги они листают книгу: от корки до корки. «Вот это пятно – это ореховое масло, ты же даже знаешь, какое на вкус ореховое масло!» Миша морщится для порядка, делает вид, что пятно – это очень плохо. На самом деле, пятно – это хорошо: любая история повышает стоимость. Крошечный коптер танцует на границе света и тени, уворачивается от их рук: снимает планы, они войдут в фильм, копию Миша приложит к каждой проданной странице – смотрите, все подлинное, все настоящее: и скорбные завывания Карлсона, и ореховое масло. Это же чистое золото: папа читал мне эту книгу на ночь, как моя прабабушка читала ему; страница с пятном будет стоить на четверть дороже, точно.

Еще через пару часов бродяга наконец стоит в дверях, Миша напряженно улыбается ему на прощание, чувствуя себя совершенно опустошенным. Опустошенным, как его денежный банковский счет, как его кредитная линия, как его калорийный банковский счет. Как его холодильник и его банка кофе. Карлсон все еще плачет: слезы промыли чистые дорожки на его лице – от глаз до спутанной бороды. Он открывает рот, но ничего не говорит, роняет бессильно руку и выходит в холод. Миша смотрит сквозь витрину: палатка, наверное, уже прилипла на славу, но ничего, как-нибудь; завтра, все завтра. Карлсон за стеклом перешагивает через палатку не глядя – должно быть, там не осталось ничего для него ценного. Перешагивает и тут же исчезает в уличном полумраке. Кофе больше нет, так что Миша просто принимает две таблетки метамфетамина с сахаром – максимальную легальную дозу: из опыта, если принять три, тут же вырвет – что-то они туда подмешивают для этого. От таблеток ему становится тепло и весело, теперь он не хочет ждать ни минуты, он хочет работать с книгой. В голову приходит гениальный финальный кадр: он сам пьет кофе и читает вслух, как отец Карлсона читал своему сыну. Ну, кофе нет, но можно налить горячей воды, чтобы из кружки шел пар.

Книга в светлом круге настоящей старинной лампы. Миша читает вслух, оказывается – это не так просто: он старается красиво интонировать, но герои все время несут какую-то чушь, и то и дело попадаются старые слова вроде «мемуары». Миша спотыкается на очередном артефакте, улыбается в кадр, отпивает из кружки; коптер пляшет вокруг, чтобы в кадр не попала вода, снимает финальные кадры рекламного фильма. Миша читает сквозь искреннюю улыбку – сегодня, без сомнения, один из самых удачных дней в его жизни.