Новый Обри VI

1

Я не венчаю людей, не поговорив с ними заранее. Я обязательно выясняю, что такое, по их мнению, брак и во что они, по их мнению, собираются вступить. Я действую в том числе из осторожности: я не хочу связываться с людьми, которые желают венчаться по придуманному ими самими сценарию, изобретают для себя замысловатые обеты и хотят заменить молитвы из требника на белиберду Халиля Джибрана или еще какого-нибудь модного гуру. С другой стороны, я готов пойти навстречу брачующимся, если им как современным людям формулировки брачных обетов кажутся чересчур суровыми. Я также придирчив к музыке и не допускаю никаких там «О, обещай мне» или «Господь сотворил тебя для меня». Я не разрешаю использовать ни свадебный марш Мендельсона, поскольку это театральная музыка, ни марш из «Лоэнгрина», который был прелюдией к удивительно неудачному браку. Я не желаю рассматривать себя как живописное приложение к народному обряду, выполняемому людьми, у которых нет ни капли веры в Бога. Однако я не требую от людей, которых венчаю, строгого следования христианским канонам, поскольку и сам не очень ортодоксален.

Поэтому меня удивило стремление Артура и Марии сделать все строго по писаному. Удивило и немного встревожило: по моему опыту, чрезмерная ортодоксальность ведет к беде; некоторая доза пофигизма дает гораздо лучшие результаты.

Беседа с Артуром и Марией состоялась в моих апартаментах в Плоурайте в понедельник накануне венчания. Мария пришла раньше, и я обрадовался, потому что хотел поговорить с ней с глазу на глаз.

– Артур знает про вас с Холлиером?

– О да, я ему все рассказала, и мы согласились, что это не считается.

– В каком смысле «не считается»?

– Это значит – в том, что касается нас двоих, я все еще девственница.

– Но, Мария! В наши дни девственность невесты обычно никого не волнует. Что важно, так это любовь, доверие и серьезные намерения.

– Не забывайте, что я наполовину цыганка, а для цыган это очень важно. Все зависит от того, чья девственность: для пустых людей она, без сомнения, пустой звук.

– Тогда что вы сказали Артуру? Что, держали фигу в кармане?

– Симон, я не ожидала от вас такой пошлости.

– Это не пошлость. Я просто хочу быть уверен, что вы себя не обманываете. Для меня это не имеет значения, но, если для вас имеет, я хочу быть уверен, что вы действуете сознательно. Важнее всего – излечились ли вы от любви к Холлиеру.

– Не совсем. Конечно, я его все еще люблю; кроме того, Артур дарит мне на свадьбу папку Грифиуса, и, конечно, я буду работать над ней вместе с Холлиером. Но он – мятежный ангел, как и вы, милый Симон, и я люблю его так же, как вас, – хотя, конечно, вы священник, а он своего рода маг, а это очень большая разница.

– Почему?

– Маги не считаются. Мерлин, Клингзор и все прочие были не способны на человеческую любовь и обычно вдобавок импотенты.

– Жаль, что Элоиза с Абеляром этого не знали.

– Да. Они ужасно влипли. Если бы Элоиза хоть чуточку более трезво смотрела на вещи, она бы поняла, что Абеляр чудовищно наивен в человеческих отношениях. Но конечно, ей было всего семнадцать лет. О, эти письма! Но не будем о них. Холлиер помог мне понять, что такое мудрость и научное познание, – вот что важно, а не то, что я один раз споткнулась на пути. А вы помогли мне ощутить – в меру моих теперешних способностей – щедрость и радость научного познания. Поэтому я люблю вас обоих. Но Артур совсем другой, и то, что я приношу ему, не тронуто ни одним мужчиной.

– Это хорошо.

– Артур говорит, что физический акт любви – метафора духовной встречи. С Холлиером это определенно было так. Независимо от того, что чувствовала я, он тут же устыдился.

– Я и не подозревал, что Артур такой философ в этих вещах.

– У него бывают удивительные мысли.

– У вас тоже. Я думал, вы хотите убежать от своего цыганского наследия.

– Я и хотела… до встречи с Парлабейном. Но он столько говорил о необходимости признать собственные корни и их равноценность кроне… Он помог мне понять, что я не смогу убежать от своей цыганской крови. Я должна ее признать, потому что иначе она будет глодать меня всю жизнь, как язва. Мы собираемся проделать и цыганские обряды…

– Постойте! Я хочу вас обвенчать, но я не потерплю всякого там рассекания запястий, смешивания крови, махания кровавыми полотенцами в доказательство девственности и прочего. Я думал, вы хотите заключить христианский брак.

– Не бойтесь, ничего такого не будет. Но Ерко очень серьезно относится к своей роли – он ведь заменяет мне отца. Кстати, по цыганскому счету он как брат матери даже важнее. Ерко потребовал у Артура, и получил, выкуп за меня – золотом. И церемониально принял Артура как пшала – ну, знаете, это гаджё, которые женились на цыганках. Они считаются братьями, хотя, конечно, не полноправными цыганами. А мамуся дала нам хлеб и соль: она разломала булочку с коркой, посолила, и мы должны были съесть половинки, пока она провозглашала, что мы будем верны друг другу, пока нам не надоедят хлеб и соль.

– Да вы целый цыганский хоровод устроили. Вы уверены, что после всего этого хотите еще и венчаться?

– Симон, как вы можете! Конечно мы хотим, чтобы наш брак благословили. Мы серьезные люди. Я стала гораздо серьезнее, гораздо реальнее, оттого что признала свои цыганские корни.

– Ясно. А как у Артура с корнями?

– У него весьма обширная корневая система. Полный погреб сушеных корней, как он сам выражается.

Пришедший Артур не поддержал тему корней. Кажется, ему больше хотелось прочитать мне лекцию об ортодоксальном подходе, о котором он оказался неожиданно высокого мнения. Артур сообщил мне, что в наши дни распадается столько браков, потому что люди боятся задать для себя достаточно высокую планку: вступая в брак, они одним глазом косят в сторону пожарных выходов, вместо того чтобы принять его как состояние, из которого отступать некуда.

Наверное, он ожидал, что я начну с жаром соглашаться. Но я не стал. Впрочем, я и не спорил: я слишком хорошо знаю жизнь, чтобы пытаться что-либо объяснять настоящему богачу. Они не лучше молодежи: они знают всё. Мария и Артур согласились, что не хотят упрощенной венчальной службы из современных требников, поэтому Артур принес с собой красивый старинный томик, датированный 1706 годом, с портретом королевы Анны (вот уж действительно, лучше не нашел) на фронтисписе, – явно из коллекции покойного Фрэнсиса Корниша. Я, конечно, знал порядок этой службы, но счел необходимым пройти ее с Артуром и Марией, чтобы они точно знали, во что ввязываются. Разумеется, они настояли на включении той части поучения венчающимся, где им запрещают вступать в брак «для удовлетворения людских страстей и похотений, подобно безсловесным животным». Артур и Мария пожелали принести брачные обеты «во избежание блуда», а Мария заявила, что готова публично пообещать «бояться своего мужа». Да, они действительно хотели, чтобы во время венчания прозвучало слово «бояться», столь ненавистное современной эмансипированной молодежи. На мой вопрос Мария ответила, что рассматривает это обещание как нечто вроде клятвы верности монарху, – еще один обет, который современные люди не принимают всерьез.

Я бы не согласился на подобные анахронизмы, но эти двое ужасно трогательно радовались, что брак «был установлен для доброжелательного общения, взаимной помощи и поддержки». Они явно искали именно этого, и Артур высказался весьма красноречиво:

– Люди совершенно недостаточно общаются. Те, для кого секс – хобби, распространяются о своем любимом занятии, но никогда не признаются, что с возрастом оно неминуемо уходит на задний план. Кое-кто считает брачным алтарем не кровать, а кухонную плиту, ставя брак на службу чревоугодию. Но почему никто не вспоминает о тесной дружбе на всю жизнь? Такая дружба воплощается в разговорах на самые разные темы. Если люди по-настоящему живут и мыслят, то эта дружба никогда не кончается, она удлиняет саму жизнь, потому что всегда находится что-то еще не сказанное.

– Я раньше думала, глядя на пары в ресторанах: как ужасно, когда люди сидят и молча едят, ни словом не обменяются, – сказала Мария. – Но теперь я понимаю, что это не обязательно так. Может быть, им для общения не нужно все время говорить. Истинное общение – это не обязательно шевеление языком; иногда это – насыщенное глубоким смыслом общее молчание. Но мы с Артуром говорим не переставая с тех самых пор, как решили пожениться.

– Я вот подумал: может быть, мы совершенно неправильно понимаем легенду об изгнании из рая, – сказал Артур. – Может быть, Господь выгнал Адама и Еву из рая за то, что они ценой невинности обрели познание, а Бог им позавидовал. «…Царствие Отца распространяется по земле, и люди не видят его». Узнаете, Симон?

– Одно из гностических Евангелий, – сказал я, слегка уязвленный тем, что этот юнец пытается наставлять меня в моей собственной профессии.

– Евангелие от Фомы, и там написаны довольно опасные вещи, – разъяснил Артур, который сейчас и папе римскому прочитал бы лекцию, нуждайся тот в помощи. – Адам и Ева узнали, как можно изучать Царство Отца, и с тех пор их потомки этим неустанно занимаются. Именно в этом смысл университетов, когда они не отвлекаются на пустяки. Конечно, Богу стало завидно: Его попросили поделиться своим Царством. Я уверен, что Адам и Ева уходили из рая, смеясь; они радовались, что поменяли ничего не знающую невинность на бесконечное разнообразие возможностей.

Все это было прекрасно и намного лучше того, с чем я обычно сталкиваюсь при беседах с женихами и невестами. Они, бедняжки, в основном довольно глупы и совершенно не способны выразить словами свои ожидания. Они, кажется, даже не очень понимают, какова моя роль в этом обряде. Я не выдаю людям лицензии на право спать в одной постели и пользоваться одним полотенцем – я служу посредником между ними, просящими, и Тем, Кто выслушивает прошение. Но все же я сомневался. Эти двое как-то слишком красиво говорили. А мне нужна была полная уверенность, ибо я по-прежнему всем сердцем любил Марию.

Она поняла, что у меня неспокойно на душе, и перед уходом сказала:

– Девиз нашего брака – то, что вы цитировали на самом первом семинаре. Помните, из Августина?

– Conloqui et conridere…

– Да. «Общая беседа и веселье, взаимная благожелательная услужливость, совместное чтение сладкоречивых книг, совместные забавы и взаимное уважение». И конечно, взаимные благожелательные услуги включают в себя секс. Так что, Симон, дорогой, пожалуйста, не надо так беспокоиться.

Но я не мог не беспокоиться, потому что был всего лишь человеком. Я терял невероятно способную ученицу. Я терял женщину, которую какое-то время считал земным воплощением Софии. Да, я знал, что не могу ею обладать, но я все еще любил ее – и собирался навеки связать с человеком, о котором я знал только хорошее, но который мне все же чем-то не нравился.

Я решил, что это зависть. Она должна быть хорошо знакома мятежным ангелам. Это непопулярная страсть: люди с каким-то даже удовлетворением признаются в своей жадности, или вспыльчивости, или даже скупости, но кто признается, что завистлив? Зависть не так легко представить в виде добродетели, надевшей черную маску. Но моя работа как священника – смотреть человеческим грехам в лицо и называть вещи своими именами. Я завидовал Артуру Корнишу, потому что он собирался занять главное место в сердце женщины, которую я все еще любил. Но, как сказала Мария, мятежный ангел, ведя женщину к свету, в большой мир, частично отбирает у нее невинность. Неудивительно, что человек, сыгравший эту роль, завидует тому, кто пожинает плоды его трудов. Я не сомневался, что я сам способен понимать и ценить Марию так, как Корниш никогда не сможет; но я так же твердо знал, что Мария никогда не будет моей – разве что в мифологической плоскости, о которой она сама мне говорила. «Ваша беда, отец Даркур, в том, что вы хотите одновременно и рыбку поймать, и рясу не замочить: вы хотите быть у Марии первым и главным, но не желаете платить за это положенную цену». Ладно, я все понял. Но боль не утихла.

Почему я так подозрительно относился к Артуру? Потому что у меня была возможность разглядеть его крону, но я ничего не знал о его корнях – за исключением выводов, которые можно было сделать на основании того, что он любит и понимает музыку. Мария, кажется, отдалась ему полностью; все, что она говорила в нашей сегодняшней беседе, каждое слово отдавало какой-то… нет, не фальшью, но чужеродностью, чем-то таким, что было не Марией, но Артуром. Я такое замечал у множества невест, но Марию нельзя было ставить с ними на одну доску.

И вся эта ортодоксальность… до чего она может довести? По моему опыту, основы христианской веры, правильно понятые, составляют самый лучший костяк для жизни и для брака. Но людям интеллектуального склада нужно добавлять еще и наполнитель – я употребляю это слово в кулинарном смысле, как дополнительные продукты, которые подмешивают к основному блюду, чтобы увеличить порцию. Иначе еды не хватит. Одними костями сыт не будешь.

Молодые пары, с которыми я беседую перед венчанием, чистосердечно веруют – или имитируют чистосердечие, которого, по их мнению, я ожидаю. Но я знаю, что в доме, который они построят, будут и другие боги, кроме Единого Бога. Римляне верили в ларов и пенатов, и были правы: в каждом доме и в каждом браке есть малые боги. Иногда они раздуваются до невероятных размеров. Они могущественны, даже если хозяева дома не осознают их присутствия. У каждого такого бога есть темная сторона, готовая натворить беды: так, гордость притворяется самоуважением, гнев – верностью принципам высокой морали, похоть – свободой выбора. Какие боги поселятся в доме Корнишей?

Я знал про особый конек Марии: это честь – понятие, найденное у Рабле и взятое Марией на вооружение. Честь, которая, как говорят, побуждает людей к добродетельным поступкам и удерживает от греха. Есть ли у этого бога темная сторона? Не буду тратить время на бесплодные гадания. Но я вполне могу себе представить, каких адских бед может натворить Честь, если раздуется слишком сильно и заслонит лицо Единого Бога.

2

Свадьба Марии решительно удалась – если принять во внимание обстоятельства и закрыть глаза на кое-какие странности. Стоя у алтаря в ожидании невесты, я видел, как она разувается на том конце часовни «Душка». Невеста предстала предо мной босиком, хотя длинное белое платье почти все время закрывало ее ступни. От этого она стала ниже – такой маленькой я ее ни разу не видел, – так что Артур Корниш при своем среднем росте возвышался над ней. Он был одет красиво и в соответствии с обычаями; ясно было, что фрак сшит по мерке, а не взят напрокат. Многие свадьбы приобретают комический оттенок из-за того, что жених одет в плохо подогнанную прокатную одежду и явно не умеет держаться в накрахмаленном воротничке (первом в его жизни). Я считаю, если жених выглядит шутом – это плохая примета. Чаще всего человека подводит неумение носить цилиндр. Артур и его свидетель выглядели безупречно. Свидетелем был Герант Пауэлл, подающий надежды молодой актер со Стратфордского театрального фестиваля, – красивый, уверенный в себе, он занимал слишком много места, как часто бывает с актерами во время торжественных церемоний. Интересно, подумал я, где это Артур нашел такого приятеля, – лет пятьдесят назад его назвали бы кумиром сумасшедших театралок.

Музыка тоже идеально подходила к случаю, – должно быть, выбирал ее Артур. Странно было видеть, как Мария с безупречной грацией босой цыганки приближается под руку с Ерко по длинному центральному проходу. Ерко ступал вразвалку, как огромный медведь, и демонстративно улыбался сквозь слезы – видимо, решил, что ему подобает именно такое сочетание эмоций. Он где-то – одному Богу известно где – откопал фиолетовый аскотский шейный платок и заколол его булавкой, на которой красовался гранат размером с яйцо.

Мамуся красовалась на первом от прохода месте в первом ряду на стороне, принадлежащей гостям невесты, – пхури дай в парадном одеянии, сложные нагромождения юбок, пестрые жилеты, не меньше трех шалей, а волосы намаслены до того, что она уподобилась Богу Сиона: ее стези источали тук. Мамуся не плакала: она хранила достоинство, как подобает матриарху.

Но стоило появиться Марии, как я уже не видел никого, кроме нее. Когда она приблизилась, сердечная боль сменилась удивлением, ибо на Марии было надето самое длинное ожерелье, какое я когда-либо видел. Ему позавидовал бы и лорд-мэр великого города. Оно состояло из золотых дисков диаметром не меньше двух дюймов, с выбитым на них изображением какого-то рогатого животного. Я не стал разглядывать надписи, ибо невежливо было бы пялиться на невесту, но мне бросилось в глаза непонятное слово «Fyngoud». Что это? Какое-нибудь шотландское сокровище? Рядом с ним меркло мамусино монисто из талеров Марии-Терезии, надетое по торжественному случаю. Сходство с золотой цепью мэра усиливалось тем, что ожерелье было приколото высоко на плечах и часть его свешивалась на спину под фатой. Если бы оно просто висело на шее, как обычные бусы, оно достало бы невесте почти до бедер.

Вот она, милая моя, радость моя, стоит рядом с человеком, которому я ее отдаю. Пора начинать.

– Возлюбленные мои, сегодня мы собрались здесь перед лицом Господа и перед лицом сего собрания верных…

Уж и компания подобралась! На невестиной стороне, кроме мамуси, один только Клемент Холлиер, а на стороне жениха довольно много народу: возможно, родственники, хотя, скорее всего, также члены советов директоров и бизнес-партнеры.

– …чтобы соединить этого мужчину и эту женщину священными узами брака.

Засим я выполнил это намерение, не переставая удивляться тому, как коротка венчальная служба и как просты и неизбежны ответы в отличие от нудной клоунады, которую приходится выполнять при разводе. Под конец я по долгу службы призвал Господа преисполнить Марию и Артура особым духовным благословением и благодатью, даровав им так прожить сию жизнь, чтобы в жизни будущего века войти в Царствие Божие. Думаю, никогда еще, произнося эти слова, я не чувствовал себя так двусмысленно.

Свадьба была утренняя – снова стремление Артура сделать все «как положено». За ней последовал прием – или угощение, называйте как хотите, – в одной из комнат, которые «Душок» иногда предоставляет для этой цели. Зала, отделанная резным дубом, была полна торжественной академической мрачности. Мамуся держалась как королева на придворном балу, милостиво привечая – как она явно думала, в европейском, венском стиле – бизнес-приятелей Артура, которых, кажется, всех звали мистер Шурумбурум и миссис Кактотам. Мария сняла фату и повязала платок по фасону, положенному замужней женщине. Ерко уже сильно напился и был очень разговорчив.

– Поп Симон, вы видали монисто? – спросил он. – Как вы думаете, сколько оно стоит, а?

Он дышал мне в ухо теплом и спиртовыми парами, называя немыслимую сумму.

– Я сам его сделал; у меня ушла целая неделя, по многу часов каждый день. Я вам скажу очень важную вещь: все это золото – выкуп за Марию! Кроме цепочек, их я сделал из кое-каких вещей, что остались от Марииного отца. Ну вы знаете, выкуп – то, что Артур мне заплатил как ее дяде, чтобы на ней жениться. Вы скажете, это невиданное дело, но так заведено у цыган, потому что Артур богатый и гаджё, он должен заплатить много. Мы с сестрой тоже люди не бедные, но обычай есть обычай. Потому мы все вернули в виде ожерелья. Вы видели эти большие монеты? В каждой – полная унция золота. Угадайте, что это такое. Ну, угадайте, угадайте. Крюгерранды, вот что! Чистое золото, и они принадлежат Марии, так что она, в случае чего, не останется с пустыми руками. Потому что эти гаджи, у них и деньги-то бумажные: того и гляди, «пфф»! – и ничего нет. Ничего себе, а? Что вы скажете о семье, которая отдает назад весь выкуп за невесту?

Я мог сказать только то, что это неслыханная щедрость. Холлиер нас слушал; он молчал, и вид у него был кислый. Но Ерко со мной еще не закончил.

– Скажите, поп Симон, что это за церковь у вас такая? Я знаю, вы хороший поп – настоящий, очень большой силы, – но я смотрю вокруг, и что я вижу? Где Беби Исус? Нигде нет! Ни картинки, ни фигуры. За алтарем куча старых святых, но ни Беби Исуса, ни его матушки. Разве в этой церкви не знают Беби Исуса?

– Ерко, Беби Исус тут повсюду, можете не сомневаться.

– Я его не видел. Я хочу видеть, тогда поверю.

Ерко зашлепал прочь – налить себе еще шампанского, которое он пил большими глотками.

– Вот видите, – сказал я Холлиеру. – Я, кажется, согласен с Ерко: свидетельства веры в наших церквах должны быть более наглядными. Наша вера слишком утонченна – мы ее утончили до того, что скоро и вовсе ничего не останется.

– Чепуха, – сказал Холлиер. – Вы ничего подобного не думаете. От подобных мыслей один шаг до пошлейших гипсовых статуэток. О Сим, как я все это ненавижу. Весь этот этнографический колорит напоказ – выкуп за невесту, босые ноги. Сейчас мы пойдем хороводом под залихватские вопли, разливая вино из кубков.

– Я думал, вы в своей стихии. Дикая душа как она есть. Залихватские вопли и необузданное веселье.

– Только если все это не показное. А так это похоже на танец-заклинание дождя, какие индейцы пляшут для заезжих политиков.

Он, кажется, все еще не оправился после нервного срыва, так что я не стал ему противоречить. Но мои собственные мысли в точности отвечали его словам.

– Извините, – сказал он. – Мне нужно произнести тост за невесту, а необходимость произносить речи на меня всегда плохо действует.

Но он зря беспокоился: многочисленные господа Шурумбурум и дамы Кактотам были настоящие канадские WASP-ы и вряд ли собирались петь или разуваться. Распорядителем церемоний был Пауэлл, актер. Через несколько минут он призвал всех собравшихся к молчанию, чтобы Холлиер мог произнести речь. И Холлиер произнес ее; мне почудилась в его словах мрачность, неуместная для свадьбы, но за сами слова я был ему благодарен.

– Дорогие друзья, мы собрались по радостному случаю, и мне выпала особая честь – произнести тост за невесту. Я делаю это с глубочайшим чувством, ибо я люблю ее как учитель, для которого она была самым благодарным и способным из учеников. Я скажу вам, что учитель может стать великим только с великими учениками. Мария дала мне возможность превзойти самого себя и удивить самого себя. То, что я вложил в нее – мне глупо было бы скромничать, преуменьшая свой вклад, – она достойно вернула, приумножив и согрев истинной теплотой. Сейчас Марию окружают ее две семьи. Ее мать и дядя, ярко выраженные представители древней культуры, идущей с Востока. И мы с отцом Даркуром, преданные слуги другой культуры, которая стала для Марии родной и которой Мария принесла великие дары. Одна мать, пхури дай, мать-земля, присутствует среди нас во всем великолепии; другая, альма-матер, матерь кормящая, – университет и вся необъятная вселенная познания и научной мысли, частью которой он является, – окружает нас со всех сторон. При таком богатом наследии почти излишне желать Марии счастья, но я все же сделаю это от всего сердца. Еще я хочу пожелать ей и ее мужу долголетия и всех радостей, которые может принести союз корня и кроны. Те, кто знает о любви Марии к Рабле, поймут, почему я желаю ей счастья словами великого гуманиста: «Vogue la galère – tout va bien!»

Шурумбурумы и Кактотамы вежливо зааплодировали: кажется, речь Холлиера слегка сбила их с панталыку. Скорее всего, они ожидали услышать типичную речь благодушного дядюшки с шутками и прибаутками. Затем последовала речь Артура, которая отнюдь не разрядила обстановку. Он сказал, что жениться – значит принять участие в опасной игре с высочайшей ставкой: можно достичь полноты жизни – или, наоборот, обеднить ее, втиснуть в узкие рамки. Эта игра – для подлинно зрелых игроков.

Речи женихов на свадьбе всегда ужасны, но эта повергла меня в особенное замешательство.

Когда речи закончились и настало время уходить – я, как священник, знаю, что уйти нужно до того, как все заметно напьются и заведут семейные ссоры или ввяжутся в кулачные драки, – я пошел прощаться с Марией.

– Надеюсь, мы снова увидимся в следующем семестре, – сказал я, поскольку ничего более оригинального мне в голову не пришло.

– Я пока не знаю. Я, может быть, возьму академический отпуск на год, чтобы привыкнуть к замужеству. Но я вернусь. Клем правильно сказал: это мой дом, а вы – моя семья. Спасибо вам, милый Симон, за то, что обвенчали меня с Артуром, и за весь прошедший год. Я очень многому научилась у вас и у Клема.

– Рад слышать.

Но тут моя Мария скорчила дразнящую, проказливую гримаску, какой я никогда у нее не видел.

– Но я все-таки думаю, что самому важному меня научил Парлабейн.

– Чему вы могли научиться у этого разбойника?

– «Не будь другим, если можешь быть собой».

– Но вы этому научились у Парацельса!

– Я это прочитала у Парацельса. Но научилась я этому у Парлабейна. Понимаете, Симон, он тоже был мятежным ангелом.

Холлиер вышел вместе со мной – такой убитый, что я боялся оставлять его одного.

– Вам лучше пойти домой и отдохнуть, – сказал я.

– Я не хочу домой.

Это я мог понять. Общество матушки Холлиера не лучший вариант для человека, чья любимая только что вышла замуж за другого. Пора мне высказаться:

– Слушайте, Клем. Ни мне, ни вам нет смысла утопать в жалости к себе. Мы обладали Марией в той мере, в какой могли, и сами отдали ей все, что позволяли нам природа и обстоятельства. Не будем тешить себя горько-сладкими радостями отречения. Никаких там «То, что я делаю сегодня, неизмеримо лучше…». Мы должны быть собой и понимать, что мы такое: мы – мятежные ангелы. Во всяком случае, мы можем надеяться, что мы – именно они, а не просто два глуповатых немолодых профессора, хнычущих о несбыточном.

– Но какой же я дурак! Почему раньше не догадался!

– Клем, не гневите фортуну. Вы думаете, что потеряли Марию. А я скажу, что вы от нее удачно освободились. Помните, что пхури дай нагадала вам на Рождество? Последней картой было вечно вращающееся колесо Фортуны. И вот это колесо повернулось в вашу пользу. Скажете, нет? Папка Грифиуса будет ваша, как только вы с Марией снова начнете работать вместе. Это и есть ваша судьба – в вашем-то возрасте и с вашим характером. Вы не герой-любовник: вы слишком сильный маг, чтобы быть любовником. А теперь слушайте меня: идите к себе в комнаты, поспите после обеда и приходите ужинать в Плоурайт ровно к шести часам. У нас сегодня гостевой вечер.

– Нет, нет, я буду лишним у вас за столом.

– Нисколько; один гость отказался в последний момент, так что судьба явно освободила его место для вас. Коктейли начинаются в шесть. Смотрите не опаздывайте – декан этого не любит.

3

Этот гостевой вечер был особенно оживленным, потому что оказался последним в сезоне: за ним должен был последовать большой перерыв на лето. Кроме того, праздники в этом году сложились так, что это был первый гостевой вечер после Пасхи. Когда закончилась первая часть вечера, студенты разбежались по своим делам, а мы спустились на первый этаж в зал профессуры, оказалось, что все завсегдатаи на месте и, кроме них, присутствуют еще два гостя: Джордж Нортмор, судья Верховного суда провинции, и Бенджамин Джубили из библиотеки университета.

Я подумал: скоро ли за столом заговорят об убийстве Эркхарта Маквариша, и кто будет первым? Я мысленно побился об заклад сам с собой, что это окажется Роберта Бернс, и выиграл. Я снова, ради «Нового Обри», дам отчет о том, «как они болтали во хмелю».

– Бедный Эрки. Помните, он ужинал с нами прошлой осенью? Как он гордился своей косточкой пениса, бедняга. Хотел меня шокировать, но не на такую напал: он просто не знал, что интеллигентная женщина средних лет – крепкий орешек…

– Он был оксфордец старой закалки, – объяснила Пенни Рейвен. – Он думал, что женщины – очаровательные создания, в чьих плотских печурках можно раздуть жаркий огонь очаровательно непристойной академической болтовней. Ну что ж, одним меньше, но в университете еще осталось немало таких, кому прямая дорога – вслед за ним.

– Пенни, это на вас совсем не похоже! – воскликнул Ламотт.

– Ну что вы, Пенни, – вмешался Делони, – бедный Эрки умер. Давайте будем великодушны к побежденным.

– Да, – подхватил Хитциг, – мы не гиены и не биографы, нам не обязательно мочиться на мертвых.

– Ну ладно. De mortuis nil nisi hokum, – сказала нераскаянная Пенни.

– Я сам из Оксфорда и не меньше времени провел там, чем Маквариш, – сказал декан. – Но я никогда не думал о женщинах плохо.

– Да, господин декан, но вы ведь из Баллиола. Красавцы и джентльмены. А Эрки был из колледжа Магдалины – совсем другая корзина с яйцами… точнее, без яиц.

Декан расплылся в ухмылке, – видимо, память о давнем соперничестве еще тлела у него в душе.

– Интересно, что стало с его эротической коллекцией? – спросила Роберта Бернс. – У него возле двери стояла порнографическая колодка для обуви, она меня всегда интересовала.

– Порнографическая ко… – Ламотт любил изображать невинность в разговорах с женщинами.

– Да, представьте себе. Голая женщина из латуни, лежащая на спине, с разведенными ногами. Чтобы снять галошу, нужно было наступить одной ногой на лицо, а другую втиснуть в промежность. Довольно удобная штука, но оскорбляла мое чувствительное достоинство как женщины.

– Совершенно не понимаю, зачем людям такие гадкие игрушки, – сказал Ламотт. – За много лет наблюдений я уяснил себе, что имущество человека – гораздо более верный ключ к его характеру, чем все слова и поступки. Если понимаешь язык вещей.

– В ваших шкафах мы найдем только старинный фарфор, – сказал Делони. – Но, судя по тому, что я слышал, Рене, это отнюдь не гарантия высочайшего вкуса.

– Что такое, что такое? Ну-ка, расскажите, – заинтересовалась Роберта.

Ламотт покраснел.

– Ходят слухи, что у Рене прекрасная коллекция бурдалу.

– Пардон?

– Это фарфоровые «утки» – их подсовывали себе под юбки элегантные дамы в восемнадцатом веке во время долгих путешествий в неотапливаемых экипажах.

– Нет, нет, – сказал Ламотт. – Они получили свое название в честь аббата Бурдалу, который произносил необыкновенно длинные проповеди, в высшей степени испытывающие людскую выдержку. Но кто это про меня такое?..

– Ага, интересно? А они правда разрисованы неприличными картинками?

– Если принять во внимание, что я пью минеральную воду, а вы – портвейн, вы это не скоро из меня вытянете.

– Слишком утонченные умы легко соскальзывают в непристойность. Будьте осторожны, Рене: мы за вами неотступно следим.

Теперь ухмыльнулся Ламотт.

– Что я слышу! Вы обсуждаете ужасное потрясение всего университета – убийство Маквариша? – завопил Дердл с того конца стола, хотя этикет строго-настрого запрещал подобное.

– А, убийство с розовой ленточкой! – воскликнул судья Нортмор. – Я прочитал все статьи во всех трех газетах, но они были чрезвычайно неясны и противоречивы. Единственное, в чем я полностью уверен, – в том, что профессор университета был убит при обстоятельствах, до некоторой степени будоражащих воображение. Жаль, что дело не дошло до суда, – тогда, быть может, нам удалось бы заглянуть в самые глубины…

Роберта Бернс фыркнула. Декан поднял брови.

– Чтобы раскопать всю правду о десяти футах розовой ленты в заднем проходе убитого. Зачем и кому понадобилось ее туда засовывать?

– В одном из признаний упоминалось о неких «церемониях».

– Да, да, мистер Ладлоу, но что это были за церемонии?

– Полное объяснение этого факта было дано только в письме, адресованном полиции. Я имел случай с ним ознакомиться, – сказал Ладлоу. – Что-то очень сложное, с участием королевы Анны.

– Неужели мы не можем переменить тему? – взмолился декан.

– Ладлоу, потом расскажете, – прошипел судья.

Но беспомощная мольба декана не могла остановить поток.

Делони допрашивал Ладлоу:

– Что стало с телом?

– С телом Маквариша? Надо полагать, полиция выяснила все, что нужно, и отдала его родственникам.

– А я и не знал, что у него были родственники.

Тут я мог вмешаться в силу своей осведомленности:

– Не было. Поэтому университет взял все на себя и похоронил его без шума. В крематорий пришли только один-два человека из администрации ректора.

– Не очень-то пышная «церемония». Но еще, надо полагать, и священник? Кто это был? Не вы, Симон?

– Нет, не я. Однако я отпевал убийцу, если вас это интересует. Я знал его с очень давних времен.

– А я думаю, что он, в смысле – убийца, заслуживает награды, – сказала Эльза Чермак.

– Эльза! А мы и не знали, что у вас зуб на Эрки!

– Нет, я имею в виду – за то, что он прикончил себя сам, не вводя государство в немаленькие судебные расходы. Он, наверное, был незаурядным человеком.

– Это точно, – сказал Холлиер.

– Он ведь покончил с собой? – спросил любопытный Делони. – Я слыхал, что он выпил целую канистру репеллента для собак.

Странно было видеть, как Холлиер защищает Парлабейна:

– Ничего подобного, могу вас уверить. Он был исключительным человеком, его способности внушали страх, а чувство стиля было идеальным – он никогда не опустился бы до смерти от собачьего репеллента.

– А ведь от него осталась книга! Великая книга. Она действительно так хороша? – спросил Дердл.

– Когда ее опубликуют? – спросил Аронсон. – Холлиер, ведь это вы ею занимаетесь?

– Этим занимались другие, пока я болел, – ответил Холлиер. – Насколько я понимаю, сбор предложений от издателей пока не закончен. Люди, даже не видевшие книгу, желают купить права на экранизацию.

– Важнее всего то, что рукопись следует поместить в университетскую библиотеку, – сказал Джубили, профессиональный архивист. – Она родилась в этом университете, она была причиной инцидента, который, сколь он ни ужасен, навсегда останется в анналах университета. Поэтому рукопись нужно поместить туда, где ей следует находиться по праву.

– Он оставил ее библиотеке своего старого колледжа, – сказал Холлиер. – Святого Иоанна и Святого Духа. Для вас – «Душка».

– Боюсь, в такой мелкой библиотеке не умеют правильно обращаться с рукописями, – сказал Джубили. – Вы можете гарантировать, что ее будут хранить как следует, переложив страницу за страницей листами бескислотной бумаги?

Я вспомнил рукопись Парлабейна – замызганную пачку листов – и улыбнулся про себя.

– Не понимаю, как вы можете называть это «инцидентом», – сказал Дердл. – Как вы не видите: это наше собственное преступление, да еще какое! Сколько университетов могут похвалиться собственным преступлением – то есть общепризнанным, неоспоримым? Оно придает нам особое качество, ставит нас гораздо выше любого другого североамериканского университета. Оно попало в международные новости! Это стоит не меньше трех нобелевских лауреатов! Поднимает нас на небывалую высоту в научном мире!

– Какая чушь! – воскликнул Стромуэлл. – Как можно такое говорить?

– Как можно такое спрашивать? А еще медиевист! Каковы были великие ученые прошлого? Корыстные попрошайки, бахвалы, злопамятные задиры и склочники. Эрки и его убийца – именно из такого теста. И еще они были великими гуманистами. А что такое современный ученый? Затхлое пугало в тисках мещанского «как бы чего не вышло».

– Говорите только за себя, – возразил Стромуэлл.

– Я и говорю за себя! Именно это я сегодня утром сказал жене за завтраком.

– А она?

– Она, кажется, ответила: «Да, дорогой» – и продолжала составлять список покупок. Но это не важно, а важно то, что некая гротескность и вырывающаяся из ряда оригинальность необходимы для настоящего ученого и придают ему особую славу. Мрачное величие убийства Эрки падает отсветами на всех нас; оно сообщает частицу величия и нам. А книга его убийцы – это в каком-то особом смысле наша общая книга.

– Вы даже не знаете, хороша ли она.

Пока они препирались, другие участники застолья пытались в угоду декану переменить тему.

– Я слышал из надежного источника, что скоро в нашем университете появится еще один нобелевский лауреат, – объявил Бойз.

– То есть ему ее дали? – уточнил Гилленборг.

– Ну, пока нет официального объявления, стопроцентной уверенности быть не может, но в этом году было только три претендента, и я слышал, что наш – первый в списке.

– Я так и думал, когда прочитал его Коберовскую лекцию. Ози говорил как человек, который знает, что пришел разбудить мир. Нам всем придется научиться думать по-новому. Экскременты – ежедневный барометр, показывающий, куда движется тело, а возможно, и душа, – к здоровью или болезни. Разумеется, Ози стоял на плечах Шелдона, но все мы стоим на чьих-нибудь предыдущих трудах.

– Именно в этом блеск и слава университета, – сказал декан. – А не в каких-то там ужасных нарушениях естественного порядка.

– Вы всегда тяготеете к свету, господин декан. Возможно, для гармонии нужно и то и другое.

– Совершенно верно, – согласился декан. – Сознаюсь, я никогда особенно не любил Маквариша, но хорошая современная теология признает за каждым человеком право добираться в ад своим собственным путем.

Я слушал, и мне в сердце вползала печаль, явно с оттенком жалости к себе – той самой, которую я заклеймил сегодня в речи, обращенной к Холлиеру. Ну что ж, может быть, немного пожалеть себя не помешает, когда ни от кого больше жалости ожидать не приходится. И я отдался этому разнузданному чувству, которое, к моему облегчению, через несколько минут сменилось глубокой нежностью.

Vogue la galère, Мария. Да плывет твой корабль.