Соблазнительное безумие

«5 июля 1996 года, – начинает повествование Майкл Гринберг, – мою дочь охватило безумие». Автор не тратит времени на раскачку, и его мемуары «Скорей спускайся, солнышко» несутся быстро, стремительным потоком, как и события, о которых там рассказывается. Начало мании внезапное, взрывное: Салли, пятнадцатилетняя дочь Гринберга, несколько недель была в возбужденном состоянии, слушала баховские «Вариации Гольдберга» в исполнении Гленна Гульда, до утра изучала томик сонетов Шекспира. Гринберг пишет: «Пролистывая книгу, я находил ослепляющее перекрестье стрелок, определения, обведенные слова. 13-й сонет напоминал страницу из Талмуда: поля были так усеяны комментариями, что оригинальный текст казался пятнышком в центре».

Еще Салли писала необыкновенные стихи в стиле Сильвии Плат. Отец тайком читает их и находит странными, но ему и в голову не приходит, что в настроении и делах дочери есть что-либо патологическое. В раннем возрасте она испытывала трудности в учебе, но теперь все преодолела, обнаружив мощный интеллект. Такая экзальтация нормальна для одаренной пятнадцатилетней девочки. Или так кажется.

Однако в тот жаркий июльский день она ломается: пристает к прохожим на улице, требуя их внимания, трясет их, а потом вдруг выбегает прямо в поток машин, убежденная, что может остановить их усилием воли (ее друг с быстрой реакцией в последний момент успевает оттащить девушку).

В неопубликованном черновике книги «Изучение жизни» Роберт Лоуэлл описывает очень похожий приступ «патологического энтузиазма»: «Вечером накануне того дня, когда меня заперли, я бегал по улицам Блумингтона (Индиана)… я был уверен, что могу остановить машины и парализовать их силу, просто встав посреди улицы и раскинув руки».

Такие внезапные экзальтации и поступки часто встречаются в начале маниакального приступа.

У Лоуэлла было видение дьявола в мире, а себя в порыве «энтузиазма» он воспринимал Святым Духом. У Салли было, в некотором роде, сходное видение – морального коллапса. То, что странные поступки Салли основывались на ощущении особой силы, родители узнают, расспросив дочь на следующий день: «У нее было видение. Оно пришло к ней несколько дней назад, на Бликер-стрит, где она встретила двух девочек, игравших на детской площадке у горки. В порыве вдохновения Салли увидела гений девочек, беспредельный врожденный гений, и тут же осознала, что мы все гении, что сама идея, ради которой существует мир, искажена. Гений – вовсе не случайность, как нас хотят убедить, нет, он так же присущ нам всем, как любовь, как Бог. Творец дает нам гений с жизнью, а общество выколачивает его из нас, прежде чем удается последовать за порывом нашей от рождения творческой души…

Салли рассказала о своем видении девочкам на детской площадке. Они явно поняли ее правильно. Тогда Салли вышла на Бликер-стрит и обнаружила, что все изменилось. Цветы в пластиковых вазах перед корейской кулинарией, обложки журналов в витрине газетной лавки, дома, машины – все обрело резкость, какой Салли никогда прежде не видела. Резкость, как она выразилась, “настоящего времени”. Волна энергии пронзила все ее существо. Она видела скрытую жизнь предметов, их сияние, концентрированный гений, который делал их такими как есть.

Резче всего она видела страдание на лицах идущих мимо людей. Салли попыталась объяснить им свое видение, но они спешили прочь. Тогда ее осенило: они уже знают о своем гении, это не секрет, однако гений в них подавлен, как был подавлен в ней самой. И в этом – причина всех людских страданий. Страданий, от которых Салли избавит человечество.

Не меньше, чем новыми верованиями Салли, ее отец и мачеха поражены ее манерой:

«Мы с Пэт остолбенели – не успевает одна мысль вылететь из ее уст, как ее обгоняет другая, создавая нагромождение бессвязных слов; каждое предложение отменяет предыдущее, еще не законченное. Пульс у нас участился, мы стараемся впитать энергию, льющуюся из хрупкого тела Салли. Она колотит кулаками воздух, выдвинув подбородок… ее желание объясниться мучительно. Каждое отдельное слово – точно яд, который нужно вывести из организма.

Чем дальше, тем бессвязнее она говорит, а чем бессвязнее говорит, тем сильнее ее нужда заставить нас понять! Я беспомощно смотрю на нее. Но меня захватывает ее энергия».

Мания ли, безумие или психоз – химический дисбаланс в мозге – проявляется всей энергией первобытного вида. Гринберг сравнивает это явление с «редким природным катаклизмом – снежным бураном или наводнением: разрушительным, но завораживающим». Такая необузданная энергия похожа на творческий порыв, вдохновение или гений, и Салли, несомненно, чувствует его в себе. Не болезнь, напротив – апофеоз здоровья, высвобождение глубокого, прежде подавляемого «Я».

Таковы парадоксы, окружающие то, что Хьюлингс Джексон, невролог девятнадцатого века, называл «сверхпозитивными» состояниями. Энергия, эйфория заставляют ощущать дисбаланс в нервной системе как небывалое здоровье. Одна моя пациентка, старая дама с нейросифилисом, все больше и больше ощущая живость, в свои девяносто с лишним сказала себе: «Ты чувствуешь себя слишком хорошо; должно быть, ты больна». Джордж Элиот тоже говорила, что чувствует себя «опасно хорошо» перед началом приступа мигрени.

Мания – биологическое состояние, которое ощущается как психологическое, как состояние разума. Очень ясно я это наблюдал у некоторых пациентов, описанных в «Пробуждениях», когда они начинали принимать леводопу – лекарство, которое в мозгу образует нейромедиатор допамин. Леонард Л., в частности, был просто в восторге: «С леводопой в моей крови, – писал он в то время, – нет в мире ничего, чего я не смог бы сделать, если бы захотел». Он называл допамин «воскресамин» и начал считать себя мессией – чувствовал, что призван спасти мир, погрязший в грехе. И за девятнадцать дней и ночей, без перерыва и почти без сна, напечатал целую автобиографию – на пятьдесят тысяч слов. Другая пациентка написала: «В лекарстве ли, которое я принимаю, дело или в новом состоянии моего сознания?»

Если в мозгу пациента существует неопределенность по поводу того, что «телесно», а что «ментально», то еще более глубокая неопределенность может возникать по поводу различения «Я» и «не-Я» – как в случае с моей пациенткой Фрэнсис Д. По мере употребления леводопы ее одолевали странные переживания и образы, которые она не могла считать совершенно чужими для собственного «Я». Она хотела понять, являются ли они из подавленных прежде глубин ее самой. Однако такие пациенты, в отличие от Салли, знали, что принимают лекарства, и видели рядом подобные эффекты у других пациентов.

А у Салли не было предшественников, не было подсказок. Родители пришли в замешательство, как и она сама, – даже больше, ведь у них не было ее безумной убежденности. Не принимала ли она что-нибудь – ЛСД или что похуже? Или они что-то передали ей в своих генах, или «натворили» что-то на критической стадии ее развития? Сидело ли нечто в ней всегда и сейчас запустилось внезапно?

Точно такие же вопросы задавали себе мои родители, когда в 1943 году у моего пятнадцатилетнего брата Майкла начался острый психоз. Брат повсюду видел «послания», был уверен, что его мысли читают или куда-то передают, внезапно заливался странным хихиканьем, верил, что его перенесли в другое «царство». Галлюцинаторные наркотики были редкостью в 1940-х годах, так что мои родители, оба врачи, задумались: нет ли у Майкла болезни, вызывающей психоз – вроде заболевания щитовидной железы или опухоли мозга. Однако в конце концов стало ясно, что мой брат страдает шизофреническим психозом. В случае с Салли анализы крови и физическое обследование отмели любые проблемы, связанные со щитовидной железой, с отравлением или опухолью. Ее психоз, острый и опасный (любой психоз потенциально опасен, по крайней мере, для самого пациента), был «просто» маниакальным.

Можно впасть в маниакальное состояние (или в депрессию) и без психоза – без иллюзий и галлюцинаций, без потери связи с реальностью. Однако Салли переборщила, и в тот жаркий июльский день что-то произошло. Она вдруг стала другим человеком: по-другому выглядела, по-другому звучала. «Внезапно исчезли все точки соприкосновения между нами», – пишет ее отец. Она называет его «отец» (а не «папа», как прежде) и говорит «зажатым, ненатуральным голосом, как будто произносит на сцене заученные реплики»; «обычно теплые карие глаза стали пустыми и темными, как будто их покрыли лаком».

Гринберг пытается общаться с ней на привычные темы, спрашивает, хочет ли она есть или спать.

«Однако каждый раз проявляется ее необычность. Как будто настоящую Салли похитили, а на ее месте – демон, как у Соломона, захвативший тело. Древнее поверье об одержимости! Чем еще объяснить гротесковое превращение?.. В полном смысле слова мы с Салли чужие: у нас нет общего языка».

Особые свойства мании были определены, и основные отличия от других форм сумасшествия найдены – по этому поводу писали еще великие врачи древности. Греческий врач Аретей во втором веке четко показал, как возбуждение и депрессия могут сменять друг друга у одного человека. Однако различия между разными формами сумасшествия не были сформулированы до расцвета психиатрии во Франции в девятнадцатом веке. Именно тогда «циркулярный психоз» (folie circulaire или folie à double forme) – который Эмиль Крепелин позже назвал маниакально-депрессивным психозом, а мы теперь зовем биполярным расстройством – был отделен от гораздо более серьезного расстройства «деменции прекокс – раннего слабоумия», или шизофрении. Но медицинский взгляд, взгляд со стороны, не способен должным образом оценить, что ощущает человек с таким психозом; ничем нельзя заменить рассказ из первых рук.

В последние годы появилось несколько подобных личных историй, и одна из лучших, на мой взгляд, – «Мудрость, безумие и глупость: философия умалишенного» Джона Кастанса, опубликованная в 1952 году. Он пишет:

«Душевный недуг, которому я подвержен… известен как маниакальная депрессия, или, точнее, маниакально-депрессивный психоз… Маниакальная стадия – восторг, приятное возбуждение, иногда доходящее до крайнего экстаза; депрессивная стадия – полная противоположность, мучения, уныния и порой невыносимый ужас».

Первый маниакальный приступ случился у Кастанса в возрасте тридцати пяти лет; маниакальные и депрессивные периоды сменяли друг друга в течение следующих двадцати лет.

«Когда нервная система в беспорядке, два противоположных состояния ума обостряются до предела. Такое впечатление, будто мое состояние специально создано Провидением, дабы проиллюстрировать христианскую идею Рая и Ада. Мне в самом деле показали, что в моей собственной душе есть возможности как для внутреннего покоя и неописуемого счастья, так и для немыслимых глубин ужаса и отчаяния.

Нормальная жизнь и осознание “реальности” представляются мне движением по узкой полоске земли на вершине Большого Водораздельного хребта, отделяющего друг от друга две совершенно разные вселенные. По одну руку, зеленый, плодородный склон ведет в очаровательный пейзаж, где путника ожидают любовь, наслаждение и нескончаемые красоты природы; по другую – голый каменистый откос, где прячутся бесконечные ужасы искаженного воображения, уходит в бездонную пропасть.

При маниакально-депрессивном психозе эта ровная тропинка так узка, что удержаться на ней невероятно сложно. Начинаешь соскальзывать; мир вокруг незаметно меняется. Какое-то время еще можно удерживать связь с реальностью, но как только окажешься за краем, как только связь с реальностью разорвется, в дело вступают силы подсознания, и начинается то, что представляется нескончаемым путешествием во вселенную блаженства или во вселенную ужаса – как повернется; путешествие, которым ты не управляешь вовсе».

В наше время Кей Редфилд Джемисон, блестящий и отважный психолог, сама страдающая маниакально-депрессивным расстройством, написала на эту тему авторитетную медицинскую монографию («Маниакально-депрессивный психоз», совместно с Фредериком К. Гудвином) и мемуары – «Беспокойный ум».

«Я училась в старших классах, когда случился первый приступ маниакально-депрессивного психоза. Я носилась как белка в колесе, кипела планами и энтузиазмом, окунулась в спорт, ночи напролет гуляла с друзьями, читала все, что под руку подвернется, заполняла альбомы стихами и отрывками пьес и строила громадные, совершенно нереальные планы на будущее. Мир был полон удовольствий и перспектив; я чувствовала себя прекрасно. Не просто прекрасно, а изумительно прекрасно. Я ощущала, что мне все по плечу, и никакая задача не представлялась трудной. Волшебно четкий ум работал молниеносно и мог совершать интуитивные математические прорывы, которые прежде были мне недоступны. Вообще-то, они и сейчас мне недоступны.

Однако в то время все казалось не просто осмысленным, но начинало входить в какую-то мистическую связь с космосом. Очарованная законами природы, я переливалась через край – я вцеплялась в друзей, чтобы поведать им, как все чудесно. Их не слишком захватывали мои откровения о хитросплетениях и красотах Вселенной, хотя весьма утомляла моя восторженная болтовня… Тише, Кей… Ради бога, Кей, притормози.

И я в конце концов притормозила. Остановилась как вкопанная».

Джемисон сравнивает этот опыт с более поздними случаями:

«В отличие от очень жестоких маниакальных эпизодов, случавшихся несколькими годами позже и психотически выходивших из-под контроля, первая продолжительная волна мягкой мании была лишь легким, милым подобием настоящей мании… Она была короткой и быстро выгорела: возможно, утомительной для друзей, истощившей и повеселившей меня, определенно, однако не пугающей выше крыши».

И Джемисон, и Кастанс описывают, как мания меняет не только мысли и настроение, но и сенсорное восприятие. Кастанс аккуратно перечисляет эти изменения в своих мемуарах. Иногда электрическое освещение в отделении приобретало «яркость звезд, образуя лабиринт переливчатых узоров». Лица будто «светились неким внутренним светом, чрезвычайно оживлявшим черты лица».

Обычно «безнадежный рисовальщик», Кастанс в маниакальном состоянии рисует очень хорошо (это напомнило мне и собственную способность рисовать, появившуюся много лет назад во время вызванной приемом амфетаминов гипомании); все чувства словно обостряются:

«Мои пальцы гораздо чувствительнее и точнее. Обычно я неуклюжий, и почерк у меня отвратительный; теперь я пишу гораздо аккуратнее. Я могу рисовать, раскрашивать и выполнять деликатные операции, например вклеивать фото в альбом и прочее – обычно все это я делаю плохо. Еще я заметил покалывание в кончиках пальцев.

Мой слух, похоже, тоже стал острее, я способен воспринимать одновременно несколько звуковых образов… От криков чаек за окном до смеха и разговоров моих соседей-пациентов – я полностью воспринимаю все, что происходит, при этом нисколько не отвлекаясь от работы.

…Если бы мне позволили свободно погулять по цветочному саду, я радовался бы ароматам больше, чем всегда… Даже простая травинка на вкус великолепна, а настоящие деликатесы, клубника и малина, вызывают экстаз, достойный пищи богов».

Поначалу родители Салли пытаются поверить (как верит сама Салли), что ее восторженное состояние – благо, а вовсе не болезнь. Мать ссылается на особенности новой эпохи:

«Салли просто познает жизнь, Майкл, я уверена, это вовсе не болезнь. Она очень одухотворенная девочка… И то, что происходит сейчас, – необходимая фаза эволюции Салли».

Эту же интерпретацию в более классической форме поддерживает Гринберг:

«Мне и самому хотелось в это верить… верить в ее прорыв, ее победу, в отложенный расцвет ее разума. Но как отличить платоновское “божественное безумие” от тарабарщины? Энтузиазм от безумия? Пророка от “клинического сумасшедшего”?»

(Так же было, указывает Гринберг, у Джеймса Джойса с его дочерью-шизофреничкой, Лючией. «У нее потрясающая интуиция, – отмечал Джойс. – Талант, которым я обладаю, передался ей и зажег огонь в ее разуме». Позднее он говорил Беккету: «Она не буйная сумасшедшая, а просто бедное дитя, которое пытается слишком многое сделать, слишком многое понять».)

Но в течение нескольких часов становится ясно, что у Салли действительно психоз, она не контролирует себя. Родители отвозят девочку в психиатрическую больницу. Сначала Салли рада, она считает, что медсестры, сиделки и психиатры настроены понять ее открытие, ее послание. Реальность же в корне отлична: пациентку накачивают транквилизаторами и помещают в запертую палату.

Описание Гринбергом отделения больницы обретает богатство и насыщенность романа, включая чеховский набор персонажей – персонала и других пациентов. Там есть крайне возбужденный молодой хасид с явным психозом – его семья отрицает, что он болен: «Он достиг состояния devaykah, – говорит его брат, – непрерывной связи с Богом».

В больнице мало пытаются понять Салли – ее манию лечат прежде всего как клиническое состояние, нарушение химии мозга, неврологическую патологию, с которой нужно бороться соответственно. Медикаменты необходимы и даже спасительны при острой мании, которая без лечения может привести к истощению и смерти. Однако, к сожалению, Салли не реагирует на препараты лития, бесценные при лечении многих пациентов с маниакально-депрессивным психозом; врачам приходится применять тяжелые транквилизаторы – они снижают ее кипящее возбуждение, но на время оставляют ее оцепенелой, апатичной и паркинсоноподобной. Это зомбиподобное состояние дочери для отца так же страшно, как и сама мания.

Через двадцать четыре дня Салли – еще страдающую бредом и все еще под сильными транквилизаторами – выписывают домой, под тщательный и постоянный присмотр. На выходе Салли завязывает судьбоносное знакомство с единственным терапевтом, способным понять ее мысли и чувства. Доктор Лэнсинг действует с обезоруживающей прямотой.

– Готова поспорить, ты чувствуешь, словно внутри тебя лев, – сразу обращается она к Салли.

– Откуда вы знаете? – Салли удивлена, все подозрения мигом улетучиваются.

Лэнсинг продолжает говорить о мании Салли так, будто внутри девушки живет другое существо.

«Лэнсинг ловко присаживается в кресло рядом с Салли и откровенно, как женщина женщине, рассказывает, что мания – речь как будто идет об отдельном существе, об общем знакомом, – мания это пожиратель внимания. Она жаждет возбуждения, действия, она желает преуспевать во всем, она сделает все, чтобы выжить.

– Была ли у тебя когда-нибудь подруга, такая заводная, что хотелось все время быть с ней рядом, но из-за который ты вечно попадала в ужасные ситуации, так что в итоге начинала жалеть, что вообще с ней познакомилась? Ну, ты понимаешь: подруга, которая обожает скорость, которой всегда всего мало и которая думает только о себе, забывая о других… Вот что такое мания: жадная, харизматичная и притворяется твоей подругой».

Лэнсинг пытается помочь Салли различить свою реальную личность и психоз, выйти за границы этого психоза и как бы со стороны увидеть сложные, двусмысленные отношения между ним и ею («Психоз – не личность», – резко говорит она).

Лэнсинг разговаривает об этом и с отцом Салли – ему тоже необходимо понимать, что происходит с дочерью, чтобы она почувствовала себя лучше. Лэнсинг подчеркивает соблазнительную силу психоза:

«Салли… не хочет находиться в изоляции, она стремится выйти из нее, и это очень хорошо. Она мечтает быть понятой – не только нами, она хочет понять себя. Она, разумеется, еще не свободна от своей мании. Ей нравится интенсивность пережитого. Она думает, что если откажется от мании, то потеряет великие способности, которыми, по ее мнению, обладает. Таков ужасный парадокс реальности: разум влюбляется в психоз. Дьявольский соблазн, как я его называю».

«Соблазн» тут ключевое слово (как и в названии удивительной книги Эдварда Подволла «Соблазн безумия» о природе и лечении душевных болезней). Почему психоз и особенно мания так соблазнительны? Фрейд говорил обо всех психозах как о нарциссических расстройствах: человек становится главным во вселенной, избранным для уникальной миссии. Он – мессия, спаситель душ, – или (как случается при депрессивных или параноидных психозах) объект вселенских гонений и травли, или насмешек и унижений.

Но и без мессианских настроений мания может наполнить человека чувством непомерного удовольствия, даже экстаза, – и от такой интенсивности сложно «отказаться». Именно это подбивало Кастанса, несмотря на его познания о грозящей опасности, отказываться от лекарств и госпитализации при маниакальном приступе; наоборот, заставляло бросаться навстречу рискованным, в стиле Джеймса Бонда, приключениям в Восточном Берлине. Возможно, подобной интенсивности чувств ищут наркозависимые, особенно употребляющие стимуляторы вроде кокаина или амфетаминов; у них тоже за взлетом следует падение – так за манией обычно следует депрессия. В обоих случаях, возможно, дело в истощении, вызываемом нейромедиаторами типа допамина.

Впрочем, мания не всегда приносит только удовольствие, как постоянно убеждается Гринберг. Он говорит о «безжалостных огненных шарах» Салли, о ее «испуганном бреде величия», о том, как тревожна и хрупка она внутри «пустого изобилия» своей мании. Человек, воспаривший до непомерных высот мании, совершенно изолируется от простых человеческих отношений, человеческих масштабов – пусть даже эта изоляция прикрывается защитной властностью и бредом величия. Вот почему Лэнсинг видит в желании наладить истинный контакт с другими, понять и быть понятой добрый знак возврата к здоровью, возвращения на Землю.

«Психоз, – говорит Лэнсинг, – это временная аберрация, отход от личности. Хроническое или периодическое, меняющее сознание состояние типа маниакально-депрессивного психоза все же неизбежно влияет на личность, становится частью установок и способов мышления». Как пишет Джемисон: «Это, в конце концов, не просто болезнь, а нечто, влияющее на каждый аспект моей жизни: настроение, темперамент, работу и реакции почти на все, что я встречаю на пути».

И дело не в биологическом невезении. Хотя Джемисон соглашается, что нет ничего хорошего в депрессии, она считает, что ее мании и гипомании, если не выходят совершенно из-под контроля, играют важную и зачастую позитивную роль в жизни. В самом деле, в книге «Прикосновение огня: маниакально-депрессивный психоз и артистический темперамент» Джемисон приводит множество примеров, позволяющих предположить наличие связи между манией и творчеством, цитирует великих людей искусства – среди прочих, Шумана, Кольриджа, Байрона и Ван Гога, – которые явно жили с маниакально-депрессивным психозом.

Когда Салли госпитализируют, ее отец интересуется у психиатра диагнозом. «Состояние Салли, – отвечает врач, – вероятно, накапливалось, собирало силы, чтобы разом обрушиться на нее». Гринберг спрашивает, что это за «состояние». Ему объясняют: «Название сейчас не играет роли. Несомненно, присутствует много критериев первого биполяра. Но пятнадцать лет – относительно рано для появления яркой мании».

За последние два десятилетия в обиход вошел термин «биполярное расстройство». По мнению Джемисон, он не так травмирует, как «маниакально-депрессивный психоз».

«Однако, – предупреждает она, – деление расстройств настроения на биполярные и униполярные предполагает различение депрессивных и маниакально-депрессивных заболеваний… а это не всегда возможно. Кроме того, оно закрепляет принцип, согласно которому депрессия существует отдельно, на своем полюсе, а мания – исключительно на своем. Такая поляризация… бросает вызов всему, что мы знаем о кипящей, неустойчивой природе маниакально-депрессивного психоза».

Более того, «биполярность» характерна для многих заболеваний с нарушением контроля – например, для кататонии и паркинсонизма, – когда пациент теряет среднее, «нормальное» состояние и мечется между гиперкинетическим и акинетическим. Даже при нарушениях обмена веществ, например при диабете, возможны драматические скачки от очень высокого уровня сахара в крови к очень низкому, если нарушены сложные гомеостатические механизмы.

Есть еще одна причина, по которой обозначение маниакально-депрессивного психоза как биполярного расстройства – скачков от одного полюса к другому – может вызвать недопонимание. Крепелин более века назад писал о «смешанных состояниях», в которых присутствуют неразрывно переплетенные элементы как мании, так и депрессии. Он писал о «глубинной внутренней связи этих с виду противоположных состояний».

Мы говорим о «раздельных полюсах», но полюса мании и депрессии так близки друг к другу, что иногда кажется, будто депрессия может быть формой мании и наоборот (такое динамическое представление о мании и депрессии – их «клиническом единстве», как выразился Крепелин, – подкрепляется тем, что литий – в тех случаях, когда пациент реагирует на него, – влияет равно успешно на оба состояния). Эту парадоксальную ситуацию Гринберг описывает с порой ошеломляющими оксюморонами – например, говорит о «бездонном восторге», который иногда испытывает Салли «в приступах антиутопической мании».

Возвращение Салли с безумных высот мании почти так же внезапно, как ее взлет семь недель назад; Гринберг рассказывает:

«Мы с Салли стоим на кухне. Я провел день дома, с дочерью, работая над сценарием для Жан-Поля.

– Выпьешь чаю? – спрашиваю я.

– Да, с удовольствием. Спасибо.

– С молоком?

– Да, пожалуйста. И с медом.

– Две ложки?

– Две. Я сама положу. Люблю смотреть, как мед капает с ложки.

Что-то в ее тоне привлекает мое внимание: модуляции голоса, свобода и простота – спокойствие и теплота, которой я не слышал в течение месяцев. Ее глаза смягчились. Я напоминаю себе: не стоит обманываться. Однако перемены несомненны… Произошло чудо. Чудо нормального, обычного существования…

Мы словно все лето прожили внутри легенды. Прекрасная девочка была превращена в коматозный камень или в демона. Она была оторвана от любимых, от языка, от всего, что имела. А потом заклятие спало, и она очнулась».

Салли готова идти в школу – с тревогой, но и с решимостью вернуть свою жизнь. Поначалу она скрывает болезнь и общается лишь с тремя близкими подругами из класса. «Часто, – пишет отец, – я слышу, как она говорит с ними по телефону, секретничает, язвит, сплетничает – это жизнерадостные звуки здоровья». Через несколько недель после начала учебного года, хорошенько обсудив все с родителями, Салли рассказывает подругам о своем психозе.

«Они с интересом выслушали новость. Салли как бы “выпускница” психической палаты, что повышает ее социальный статус. Своего рода аттестат зрелости. Она была там, где не бывали они. Это становится их секретом».

Безумие вроде бы прошло. Однако определяющим свойством маниакально-депрессивного психоза является его циклическая природа, и в послесловии к своей книге Гринберг сообщает, что у Салли было еще два приступа: спустя четыре года, когда она училась в колледже, и еще через шесть лет после этого (когда она прекратила принимать лекарства). От маниакально-депрессивного психоза не существует «панацеи», тем не менее жить с маниакально-депрессивным психозом помогают препараты, поддержка, понимание (в частности, необходимо минимизировать такие причины стресса, как недосыпание, и чутко улавливать ранние признаки мании и депрессии); не в последнюю очередь помогают консультации и психотерапия.

Глубокая и богатая на детали книга «Скорей спускайся, солнышко» признана классической в своем роде, наряду с мемуарами Кей Редфилд Джемисон и Джона Кастанса. Но совершенно уникальной ее делает тот факт, что все события увидены глазами необычайно открытого и чувствительного родителя – отца, который, не впадая в сентиментальность, демонстрирует удивительное понимание мыслей и чувств дочери и с редким умением находит образы и метафоры для почти неописуемых состояний ума.

Вопрос о том, публиковать ли подробный рассказ о жизни пациентов, их беззащитности, их болезни, требует высокой моральной деликатности и полон подвохов разного сорта. Разве борьба Салли с психозом – не частное дело, которое не касается никого, кроме нее самой (а также семьи и врачей)? Почему отец решился раскрыть миру муки дочери и боль семьи? И как Салли отнесется к публичной огласке ее подростковых мучений и экзальтаций?

Решение далось нелегко как самой Салли, так и ее отцу. Гринберг не схватил ручку и не принялся писать во время психоза дочери в 1996-м – он ждал, взвешивал, оценивал пережитое. Долго обсуждал все с дочерью и только через десятилетие, не меньше, почувствовал, что пришел к балансу и нашел верную интонацию для книги «Скорей спускайся, солнышко». Такое же чувство возникло и у Салли, она даже позволила отцу использовать ее настоящее имя, без маскировки. Отважное решение, учитывая позор и непонимание, все еще окружающие душевные болезни любого рода.

Маниакально-депрессивный психоз встречается во всех культурах, примерно у одного человека на сотню, так что миллионы людей могут столкнуться с тем же, что и Салли. Понятная, реалистичная, страстная, познавательная книга «Скорей спускайся, солнышко» станет пособием для тех, кому придется иметь дело с темными областями души, – и пособием для всех, кто стремится понять, что происходит с их любимыми, близкими или друзьями.

Возможно, книга напомнит нам, на какой узкой полоске нормальности мы обитаем, какие бездны мании и депрессии зияют с обеих сторон.