Катастрофа

В июле 2003-го ко мне и моему коллеге, неврологу Оррину Девински, обратился Сполдинг Грей, актер и писатель, знаменитый своими блестящими автобиографическими монологами, – этот жанр практически он и придумал. Он и его жена, Кэти Руссо, были озабочены сложной ситуацией, возникшей после того, как два года назад Сполдинг получил серьезную травму головы.

В июне 2001 года супруги отправились в Ирландию отдыхать и праздновать шестидесятилетие Сполдинга. Однажды вечером они ехали по сельской дороге и столкнулись лоб в лоб с фургоном ветеринара. За рулем была Кэти; Сполдинг с еще одним пассажиром сидел на заднем сиденье. Он не был пристегнут, и его голова ударилась в затылок Кэти. Оба потеряли сознание (Кэти получила ссадины и синяки, но обошлось без последствий). Сполдинг пришел в себя на земле у разбитой машины, со страшной болью в сломанном правом бедре. Его отвезли в местную сельскую больницу, а через несколько дней доставили в большую больницу, где в бедро поставили штифты.

Разбитое лицо Сполдинга опухло, но врачи сосредоточились на переломе бедра. Лишь через неделю, когда припухлость спала, Кэти заметила «вмятину» прямо над правым глазом мужа. Рентген показал сложный перелом глазницы и черепа; была рекомендована операция.

Сполдинг и Кэти вернулись в Нью-Йорк, где МРТ показала, что осколки кости давят на правую лобную долю, хотя хирурги не заметили серьезных повреждений в этой области. Удалив осколки, они заменили часть черепа титановыми пластинами и поставили шунт, чтобы удалить избыток жидкости.

Сломанное бедро продолжало болеть, и Сполдинг больше не мог ходить нормально даже с голеностопным ортезом (седалищный нерв был поврежден в аварии). Как ни странно, все эти ужасные месяцы операций, неподвижности и боли Сполдинг оставался удивительно бодр духом – его жена считала, что он «невероятно хорош» и не сдается.

В выходные на День труда 2001 года, через пять недель после операции на мозге и все еще на костылях, Сполдинг дал два представления перед огромной аудиторией в Сиэтле. Он был в прекрасной форме.

А неделю спустя произошло внезапное, резкое изменение в психическом состоянии Сполдинга, и он впал в глубокую, даже психотическую депрессию.

Через два года после катастрофы Сполдинг впервые вошел к нам в кабинет – медленно, осторожно поднимая правую ступню в ортезе. Когда он сел, меня поразили полное отсутствие спонтанных движений и слов, неподвижность тела и лица. Он не начинал разговор, отвечал на мои вопросы коротко и односложно. Мне – как и Оррину – сразу показалось, что перед нами не просто депрессия или реакция на стресс и операции прошедших двух лет; на мой взгляд, у Сполдинга возникли и неврологические проблемы.

Когда я попросил его рассказать свою историю, он начал – как ни странно – вспоминать, как за несколько месяцев до аварии внезапно почувствовал «зуд» продать свой дом в Саг-Харбор, – он его очень любил и прожил там с семьей пять лет. Они с Кэти согласились, что семье требуется больше места, и купили дом неподалеку – спален там было больше и сад крупнее. И все же Сполдинг отказался продавать старый дом; они все еще жили там, когда отправились в Ирландию.

Находясь в больнице в Ирландии после операции на бедре, рассказывал Сполдинг, он закрыл сделку по продаже старого дома. Позднее он ощущал, что был тогда «сам не свой», что его заставили так поступить «ведьмы, призраки и вуду».

Тем не менее, несмотря на аварию и операции, летом 2001-го Сполдинг оставался бодр духом. Он был полон идей для работы: катастрофа и даже операции – отличный материал, и он сможет использовать его в новом представлении под названием «Прерванная жизнь».

Меня поразило и даже, пожалуй, обеспокоило, с какой готовностью Сполдинг собирался обратить ужасные события лета в творчество. Впрочем, я мог это понять, потому что и сам в прошлом без раздумий использовал собственные кризисы в качестве материала для книги.

Действительно, использовать свою жизнь (а иногда жизнь других) в качестве материала – обычное дело для художников. А Сполдинг был особого рода художником. Хотя он время от времени появлялся на экранах телевизоров и в кино, по-настоящему его оригинальность раскрывалась примерно в дюжине монологов, которые он произносил на сцене (некоторые из них, например «Доплыть до Камбоджи» и «Монстр в коробке», экранизировали). Один на сцене, где были лишь стол, стакан воды, блокнот и микрофон, он мгновенно налаживал контакт с аудиторией, разворачивая паутину историй – главным образом автобиографических. В этих представлениях забавные и печальные события из жизни Сполдинга – часто нелепые ситуации, в которые он попадал, – поднимались на необычайную драматическую и повествовательную высоту. Коснувшись в разговоре со мной этой темы, Сполдинг назвал себя «прирожденным» актером и добавил, что, в каком-то смысле, вся его жизнь была «представлением». Порой он задумывался: не создает ли сам кризисы ради материала? Эта двойственность его беспокоила. Не продал ли он дом ради «материала»?

Одной из особенностей его монологов было то, что Сполдинг редко повторялся; история каждый раз звучала на сцене немного по-другому, с новыми акцентами. Он талантливо изобретал правду – или то, что считал правдой на данный момент.

Семья должна была освободить старый дом 11 сентября 2001 года. Сполдинг уже страшно жалел о своем решении, которое считал «катастрофическим». Когда Кэти утром рассказала ему о нападении на Всемирный торговый центр, он почти не слушал.

И с тех пор, сказала Кэти, Сполдинг погрузился в депрессивное, навязчивое, сердитое, виноватое размышление о проданном доме.

Ничто не могло его отвлечь. В мозгу непрерывно крутились сцены и разговоры о доме. Все прочее казалось ему второстепенным и незначительным. Жадный читатель и талантливый писатель теперь не в состоянии был ни читать, ни писать.

Сполдинг рассказал, что более чем за двадцать лет у него случались периоды депрессии; некоторые врачи подозревали у него биполярное расстройство. Однако эти депрессии, хотя и серьезные, поддавались лечению с помощью терапевтической беседы или препаратов лития. А нынешнее состояние – совсем иное, необычайно глубокое и прочное. Даже делать привычные вещи приходилось себя заставлять – например, кататься на велосипеде, который он всегда любил. Сполдинг пытался общаться, особенно со своими детьми, но и это оказалось тяжело. Его десятилетний сын и шестнадцатилетняя падчерица с грустью отмечали, что отец теперь «сам не свой».

В июне 2002-го Сполдинг обратился за помощью в Силвер-Хилл, психиатрическую больницу в Коннектикуте, где ему назначили депакот – препарат, иногда применяемый при биполярном расстройстве. Увы, состояние Сполдинга не улучшалось, и он все больше верил, что какая-то неумолимая, злая Судьба обманом заставила его продать дом.

В сентябре 2002-го Сполдинг прыгнул в воду со своей яхты, решив утопиться (но сдали нервы, и он уцепился за борт). Через несколько дней его нашли на мосту Саг-Харбор; он глядел на воду. Вмешалась полиция, и Кэти отвезла его домой.

Вскоре Сполдинга положили в психиатрическую клинику Пэйн-Уитни в Манхэттене. Там он провел четыре месяца, получая шоковую терапию и множество лекарств. Ничто не помогало, ему становилось только хуже. Когда он выписался из Пэйн-Уитни, друзья почувствовали, что произошло нечто ужасное и, похоже, необратимое. Кэти решила, что муж «сломался».

В июне 2003 года, в надежде прояснить природу ухудшения, Сполдинг и Кэти отправились в больницу Резника в Калифорнийском университете Лос-Анджелеса для нейропсихиатрического обследования. Различные тесты показали «нарушение внимания и поведения, типичные для повреждений в правой лобной доле». Затем врачи заявили, что ухудшения, вероятно, продолжатся из-за рубцевания в мозгу, там, где лобная доля пострадала во время аварии, и от осколков кости. Он, возможно, никогда не сможет вернуться к прежней работе.

По воспоминанию Кэти, Сполдинга эти слова «морально опустошили».

В июле, когда Сполдинг впервые пришел к нам с Оррином, я спросил: есть ли у него навязчивые мысли помимо продажи дома. Сполдинг ответил утвердительно: он часто думает о матери и о первых двадцати шести годах жизни. Когда ему было двадцать шесть, его мать, периодически страдавшая от психоза, с тех пор как ему исполнилось десять, впала в самоистязание и самобичевание из-за продажи ее семейного дома. Не в силах терпеть эти муки, она покончила с собой.

Каким-то непонятным образом Сполдингу казалось, что он повторяет все, что случилось с матерью. Его по-прежнему притягивала идея самоубийства; он жалел, что не покончил с собой в больнице Калифорнийского университета. Я спросил: почему именно там? Потому что однажды, ответил Сполдинг, кто-то оставил в его палате большой пластиковый пакет – все было бы «просто». Его удержала мысль о жене и детях. Тем не менее, по его словам, идея о самоубийстве каждый день поднимается «черным солнцем».

Теперь, с частично парализованной ногой и с ортезом, который очень раздражал, Сполдингу стали недоступны физические развлечения.

– Походы, лыжи, танцы были чрезвычайно важны для моего душевного спокойствия, – сказал он мне; и ему казалось, что авария и операции испортили его лицо.

В мучительных размышлениях Сполдинга был краткий, но существенный перерыв – за неделю до появления у нас ему пришлось лечь на операцию из-за того, что сдвинулась одна из титановых пластин в черепе. Операция длилась четыре часа, под общей анестезией. Очнувшись после анестезии, в течение двенадцати часов Сполдинг был прежним, разговорчивым и полным идей. Копание в себе и безнадежность исчезли – вернее, он теперь видел, как можно творчески использовать события последних двух лет в монологе. Однако к следующему дню краткий период радости и облегчения завершился.

Обсуждая историю Сполдинга, его странную вялость и безынициативность, мы с Оррином задумались, не сыграл ли органический компонент, вызванный повреждением лобных долей, роль в странной «нормализации» после анестезии. Было похоже, что поврежденные лобные доли больше не давали работать в «среднем» режиме – или сковывали его в железных неврологических тисках, или внезапно ненадолго переключали на максимум. Видимо, некий буфер – защитная, тормозящая функция лобных долей – сломался в катастрофе, позволяя лавине прежде подавляемых или усмиренных мыслей и фантазий хлынуть в сознание.

Лобные доли – среди наиболее сложных и позднее развившихся отделов человеческого мозга; они резко увеличились за последние два миллиона лет. Мыслить объемно и рефлексивно, воспринимать и хранить в голове множество идей и фактов, надежно удерживать внимание, строить планы – все это мы можем благодаря лобным долям.

Кроме того, лобные доли ответственны за торможение и сдерживание того, что Павлов называл «слепой силой подкорки» – порывов и страстей, которые могут нас захватить (хотя обезьяны, как и маленькие дети, обладают очевидным интеллектом и способны на предвидение и планирование, у них менее развиты лобные доли, и они обычно делают первое, что приходит в голову, не останавливаясь, чтобы подумать. Подобная импульсивность наблюдается у пациентов с повреждением лобных долей). В норме существует прекрасный баланс, деликатная взаимность между лобными долями и подкорковыми структурами мозга, отвечающими за восприятие и чувства; это равновесие рождает сознание свободное, игривое и творческое. Потеря баланса в результате повреждения лобных долей «высвобождает» импульсивное поведение, навязчивые идеи и ошеломляющие ощущения. Симптомы Сполдинга – результат повреждения лобных долей? Или жестокой депрессии? Или злополучного сочетания этих факторов?

Повреждение лобных долей может привести к нарушению внимания, проблемам в принятии решений, снижению творческой и интеллектуальной деятельности. Хотя Сполдинг не замечал за собой снижения интеллекта, Кэти подозревала, что его непрерывное самокопание может служить «прикрытием», «маскировкой» умственных потерь, которые он не хочет признавать. Так или иначе, Сполдинг чувствовал, что не в состоянии достичь высокого творческого уровня, игривости и мастерства представлений до-аварийного периода. Это же замечали и другие.

Я снова увидел Сполдинга и Кэти в сентябре 2003-го, через два месяца после нашей первой консультации. Он сидел дома, горевал и был не в состоянии работать. На мой вопрос: «Нет ли изменений?» – он ответил: «Ничего нового». Я заметил, что он выглядит более оживленным и менее тревожным. Сполдинг ответил: «Так многие говорят. Сам я этого не ощущаю». А затем (словно чтобы лишить меня всяких иллюзий по поводу улучшения) рассказал, что в прошлые выходные устроил «репетицию» самоубийства. Кэти была на конференции в Калифорнии и, опасаясь за безопасность мужа, отправила его на выходные в их манхэттенскую квартиру. Тем не менее он отправился в субботу на экскурсию – взглянуть на Бруклинский мост и на Стейтен-Айлендский паром, как на подходящие места для драматического самоубийства; но «слишком испугался» действовать – в частности, подумав о жене и детях.

Сполдинг начал понемногу ездить на велосипеде и часто добирался до бывшего дома, хотя было невыносимо смотреть на перекрашенный фасад. Он предлагал его выкупить, считая, что это может снять «дьявольское проклятие», однако новых владельцев предложение не заинтересовало.

И все же, указала Кэти, несмотря на глубокую депрессию и одержимость, Сполдинг заставлял себя ездить на выступления в других городах. Представления, на которых он рассказывал о катастрофе, были далеки от его лучших. В одном театре он постучался в служебную дверь, и режиссер, хорошо знавший Сполдинга, сперва принял его за бездомного – нечесаного и неопрятного. На сцене Сполдинг выглядел рассеянным и расстраивал зрителей.

В завершение встречи Кэти добавила, что Сполдинг назавтра отправляется в больницу – там намерены освободить правый седалищный нерв от сдавливающих его тканей шрама. Хирург надеялся, что операция приведет к восстановлению нерва и позволит ступне двигаться как надо. Оперировать будут под общей анестезией.

Помня, как подействовала на Сполдинга анестезия пару месяцев назад, я договорился встретиться с ним в больнице после операции.

И нашел Сполдинга оживленным и общительным; такой непосредственности в нем я прежде не видел – ничего общего с неразговорчивым человеком, приходившим в мой кабинет накануне. Он сам начал беседу, предложил мне чаю, спросил, откуда я приехал и что пишу. Он сообщил, что навязчивое самокопание совершенно пропало после того, как перестал действовать наркоз, и сейчас его не тревожит.

Я пришел снова на следующий день – 11 сентября 2003-го, ровно через два года после начала «дьявольской» депрессии. Сполдинг по-прежнему был оживлен и разговорчив. Оррин, приходивший отдельно, тоже «нормально побеседовал» со Сполдингом. Нас обоих поразила такая почти мгновенная перемена.

Мы с Оррином размышляли, что могло стать причиной этой временной «нормализации». Оррин считал, что почти на сорок восемь часов анестезия притормозила или приглушила самокопание и негативные чувства, пробужденные повреждением лобных долей; по сути, анестезия обеспечила защитный барьер, который в норме обеспечивают здоровые лобные доли.

В третье посещение, рано утром 12 сентября, я вновь нашел Сполдинга в хорошем настроении. Он сказал, что нога после операции почти не болит, и проворно выбрался из койки, чтобы показать, как может теперь ходить без костылей и без ортеза (хотя полное неврологическое выздоровление еще не наступило, и при ходьбе приходилось высоко поднимать ослабленную ступню). Когда мы прощались, он спросил, куда я направляюсь, – подобного дружеского интереса он почти не проявлял, когда был погружен в себя. Когда я ответил, что хочу поплавать, он сказал, что тоже обожает плавать, особенно в озере у дома.

Я обрадовался, увидев на его столе блокнот (он говорил, что вел дневник, пока лежал в больнице в Ирландии). Я сказал, что два года пытки – достаточный срок.

– Вы уже отдали дань силам тьмы.

Сполдинг чуть заметно улыбнулся.

– И я так думаю.

Я ощущал сдержанный оптимизм. Возможно, Сполдинг наконец оправляется и от депрессии, и от повреждения лобных долей. Я рассказывал ему, что встречал много пациентов с более серьезными травмами головы, которые со временем, благодаря способности мозга компенсировать повреждения, почти полностью восстановили умственные способности.

Я планировал снова посетить Сполдинга на следующий день, но получил по телефону сообщение от Кэти: Сполдинг покинул больницу, не выписавшись, без денег и документов.

На следующее утро я получил новое известие: Сполдинг сел на паром Стейтен-Айленда и отправил по телефону сообщение, что собирается покончить с собой. Кэти позвонила в полицию, и примерно в десять вечера его нашли – он катался на пароме. Сполдинга принудительно отправили в больницу Стейтен-Айленда, а затем перевели в специальное восстановительное отделение института Кесслера, в Нью-Джерси, где мы с Оррином навестили его через несколько дней.

Сполдинг был очень общителен и показал мне пятнадцать только что написанных им страниц – первых за многие месяцы. Но у него осталась странная и зловещая навязчивость – по поводу того, что он называл «творческим самоубийством». Он сожалел, что, поговорив с журналисткой, которая готовила для журнала статью о нем, не позвал ее с собой на паром и не продемонстрировал на месте творческое самоубийство. Я изо всех сил постарался убедить его, что живой он мог бы принести больше пользы, чем мертвый.

Сполдинг вернулся домой; когда я встретился с ним 28 октября, то порадовался, услышав, что за последние две недели он дважды выступал с монологами. Я спросил, как ему это удалось, и он сослался на чувство долга: если уж он согласился сделать что-то, то сделает, несмотря на самочувствие. Возможно, Сполдинг вдобавок надеялся, что выступления придадут ему новых сил. В прежние дни, рассказала мне Кэти, он оставался заряженным после выступления и продолжал развлекать друзей и поклонников за кулисами. Теперь, хотя на сцене он был весьма оживлен, после выступления почти сразу впал в депрессию.

После одного из этих выступлений Сполдинг оставил Кэти записку, что собирается прыгнуть с моста на Лонг-Айленде, – и действительно прыгнул. Он чувствовал, что не может вернуть свое вдохновение. Прыжок вышел весьма публичным – его наблюдали множество свидетелей, один из которых помог Сполдингу выбраться на берег.

Сполдинг часто писал предсмертные записки, которые Кэти и дети находили на кухонном столе; семья томилась в жуткой тревоге, пока он не объявлялся.

В ноябре мы с Оррином пришли посмотреть выступление Сполдинга; нас поразили его профессионализм и виртуозность на сцене, но мы ощущали, что он просто погружается в свои воспоминания и фантазии, не обрабатывая и не трансформируя их, как делал прежде.

Сполдинг и Кэти снова приехали ко мне в начале декабря. Когда я вышел их встретить, глаза Сполдинга были закрыты, он словно спал – но немедленно открыл глаза, когда я заговорил с ним, и пошел за мной в кабинет. Он сказал, что не спал, а «думал».

– Меня по-прежнему ужасно донимает самокопание, – признался Сполдинг. – Я чувствую, что обречен повторять судьбу матери, словно в самогипнозе. Все кончилось. Мне лучше умереть. Что еще я могу дать миру?

За неделю до этого Сполдинг и Кэти плавали на яхте, и Кэти была напугана тем, как целеустремленно муж смотрел на воду, – она поняла, что теперь придется приглядывать за ним постоянно.

Когда я рассказал Сполдингу, как тепло приняли зрители его последние монологи, он ответил:

– Да, но только потому, что они видели прежнего меня, то, каким я был. На самом деле все ушло. Остались сантименты и ностальгия.

Я спросил, не могла ли трансформация в монолог событий жизни, особенно очень негативных, помочь ему принять их. Сполдинг ответил, что нет. Ему казалось, что нынешние монологи вовсе не помогают ему, как прежде, а только отягчают его меланхоличные мысли.

– Раньше, – добавил он, – я полностью владел материалом; я вовсю иронизировал.

Он назвал себя «самоубийцей-неудачником» и спросил:

– А вы бы как поступили, если бы выбирать можно было только между госпитализацией в психиатрическую больницу и самоубийством?

Сполдинг рассказал, что мозг наполнен фантазиями о матери и о воде. Во всех его суицидальных фантазиях он тонул.

– Почему вода, почему тонуть? – спросил я.

– Вернуться в материнское лоно морское, – ответил он.

Это напомнило мне пьесу Ибсена «Женщина с моря». Я не перечитывал ее лет тридцать, а теперь снова раскрыл. Сполдинг, сам драматург, разумеется, читал ее – и вспомнил, как выросшая на маяке Эллида, дочь сумасшедшей матери, сама впала в некое сумасшествие – одержимость морем, и ощутила то, что казалось ей «ужасающим влечением» к моряку, который являлся словно воплощением моря («Вся сила моря в этом человеке»).

Переезд в другой дом сыграл для Эллиды, как и для Сполдинга, роковую роль, ввергнув ее в почти психотическое состояние; квазигаллюцинаторные образы прошлого, и то, что она считала «судьбой», морским прибоем хлынули из подсознания, почти лишая возможности жить в настоящем. Доктор Вангель, ее муж, видел: «Страсть к безграничному, бесконечному и недосягаемому увлечет твою душу в конце концов в беспросветную тьму». Это же беспокоило меня в Сполдинге – его влекли к смерти силы, с которым ни он, ни я, ни кто-либо еще не могли справиться.

Сполдинг прожил больше тридцати лет «на скользком склоне» – по его собственному выражению, – как канатоходец, как акробат, и ни разу не упал. Теперь он сомневался, что сможет продолжать. Я, хотя и выразил вслух надежду и оптимизм, разделял его опасения.

10 января 2004 года Сполдинг повел детей в кино. Они смотрели «Большую рыбу» Тима Бертона, где умирающий отец рассказывает сыну фантастические истории из своей жизни, прежде чем вернуться к реке, – там он умирает и, возможно, перевоплощается в истинного себя, в рыбу, сделав явью одну из своих небылиц.

В тот же вечер Сполдинг ушел из дома, сказав, что должен встретиться с другом. Он не оставил предсмертной записки, как делал прежде. Следователи выяснили, что кто-то видел, как он взошел на борт Стейтен-Айлендского парома.

Через два месяца тело Сполдинга вынесло на берег Ист-Ривер. Он всегда хотел театрально обставить самоубийство, но в конце концов просто скрылся с глаз и тихо вернулся в материнское лоно морское.